5

"Азарел" совсем невелик по объёму. Час-полтора чтения. Час-полтора неотрывного ужаса, заворожённости, озноба, сосуществования "не может быть" и "так и есть". Час-полтора.
Мой дед с отцовской стороны был шерстяной еврей...
Просто "скупщик шерсти" не говорили; еврейство становилось компонентом профессии. Так что неудивительно, что шерстяной еврей, как и множество стеклянных, жестяных, дровяных евреев, вырастив семерых практичных, нерелигиозных сыновей, захотел стать только евреем и углубился в священные книги. Не приходится удивляться и тому, что деду захотелось иметь наследника. Старшего не отдали - первенец, среднюю не отдали - девчонка.
Если следующий ребенок будет дочка, я выращу из нее мальчика, если сын — то человека!
Отдали третьего.
Фанатичный дед мало-помалу свихивался, и все плоды его невменяемости пожинал внук-воспитанник. Ни о чём мальчонка так не мечтал, как вернуться в родительский дом к маме и папе.
Но когда это наконец случилось...
Папа - сухой, неуравновешенный трудоголик, ему в доме важно лишь одно: чтобы было тихо и удалось отдохнуть: "Хоть вы угорите все тут, лишь бы молча!" Мама - затурканная главой семьи практичная хозяюшка, все силы которой поглощает выгадывание грошей. Братец Эрнушко - лицемерный первый ученичок, у которого одна мораль: делать уроки и нравиться папочке. Сестрица Олгушка - себялюбивая и надутая маленькая ревнивица.
А ты не знаешь, как встать, как сесть, что сказать, не умеешь себя вести. И играть с тобой, обнимать тебя, любить тебя никто не хочет. Семья уже сложилась. Без тебя.
— Эрнушко хороший мальчик, — сказала мать, заметив меня, — он не пугает свою мать.
Я угрюмо молчал. За моей спиной стояла Олгушка. Она тоже заметила эти поцелуи и смех? Ее глаза блеснули ревностью.
— А я? А я? — воскликнула она, прижимаясь к матери. — Я хорошая?
Мать засмеялась: — Не всегда, но часто. — Потом, видя, что лицо мое темнеет, прибавила: — А ты не хочешь подойти поближе? Ты разве не мой хороший мальчик?
Я стоял в нерешительности. Она сама не знает, что делает? — думал я. Не знает, что я видел эти поцелуи и смех? Может ли быть, чтоб не знала? Или только притворяется? Что я могу сказать ей?
Я подошел к ней и подумал: ну, целуй, если хочешь.
Она поцеловала.
Был бы курс повышения квалификации для родителей, ввести бы в него "Азарела". Чтобы помнили, откуда в семье изгои. Чтобы важно стало не "что станет говорить княгиня Марья Алексевна", а что подумает о вас сын или дочь. Кто-то вспомнит "Детство Тёмы", кто-то Санаева, кто-то Крапивина, но уровень "Азарела" - не межличностный, даже не социальный, а мировоззренческий: Тогда зови, и я буду отвечать, или буду говорить я, а Ты отвечай мне. Мальчик Дюри говорит с огнём, и с Богом, и с внутренним голосом, но вокруг него одна ложь, и в его мозгу ложь сплошная. Где же выход?

И снова голос матери:
– Открой же глаза, Дюри, пожалуйста! Посмотри, мы все тут.
А голос на это:
– Можешь открыть, но оставайся "мертвым", так всего лучше.