5 Как найти Горенштейна.

Фридрих Горенштей, который целиком и полностью был запрещен в СССР, в советской печати появился один единственный раз в 1964 году рассказом "Дом с башенкой". Именно этот рассказ он отнес к военному периоду, действие происходит в 1943 году, что никогда и нигде у него больше не встречалось. Именно он кажется невинным, если не знать других его произведений. И именно "Дом с башенкой" выбрали мои дорогие друзья в качестве первичного ознакомления с творчеством Фридриха Горенштейна. Что здесь сказать, я в восторге! Дорога в Минск из Москвы у нас прямая, с обязательным посещением Сызрани.

Рассказ, как и практически все другое творчество писателя, завораживает и убивает. Стоит пробежать глазами несколько строк и я пропал, хотя читать его вовсе не собирался. Ни к чему это человеку, который читал "Место" два с половиной раза. Поморгал, почесал за ухом, а "Дом с башенкой" и кончился. Правда, прошло вот несколько часов, а все никак не отпускает, потому и пишу я сейчас эти строки.
Горенштейн вообще предпочитает всему неудобные ситуации, неудобную правду и неудобное положение читателя. Мало того, что он запрещен, так я его еще и читаю в то время, когда вокруг все плачут и наперебой восхваляют нового вождя. При этом сейчас зима и я выбежал на улицу в теплой больничной пижаме на босу ногу, повис там вниз головой, на правой пятке у меня крутится заведенный волчок, на левой - кто-то исполняет во всю мощь танец с саблями. Вам удобно? Мне все равно, когда я Горенштейна читаю.

Никогда я раньше не стоял в очередях возле дома с башенкой, бесконечной по тем временам, это же не правда, что у нас очередь появились только в 70-х, вы посмотрите на нас, мы в ней стоим всю жизнь, у нас же мышление очередное, привыкшее ждать и соревноваться друг с другом в прекрасной терпеливости. А можно ли мальчику находиться рядом с больной мамой, если это не положено? Меня тоже беспокоит этот вопрос, я начинаю суетиться, как же так, не выгонят же на улицу, люди все же. В этой части Горенштейн вообще напоминает Кафку, хотя у него абсурд системы слишком уж родной, зябкий, от него холодно и страшно. Война же скоро кончится, мальчику дадут поесть и он сразу же перестанет быть худым. Лет через семьдесят война обязательно кончится. Или снова начнется.

Здесь же этот самый дом с башенкой, старуха всегда рядом с ним продает рыбу. Можно даже на картах отметить этот самый дом, а рядом с ним старуху, потому что она никуда не денется. Пусть ее заберут в НКВД, рыба-то все равно останется. И продают тоже всегда. Не рыбу, так свободу или мысли свои. "Рыба пахла чем-то незнакомым". Какой ужасающий оборот! Рыба-то печеная. Цензура, ты куда вообще смотрела? В этой короткой фразе глобальная дискредитация советской власти. А вот у мальчика халат перед глазами, весь в желтых пятнах, он, конечно же, на враче. Так чего вы хотите, война идет, а врач только что спасал, наверняка спасал, кого-нибудь. Давайте сами чего-нибудь придумаем по этому поводу, найдем оправдание. Знаете, зачем Горенштейн вообще выбрал это военный период? Что бы он заслонял все остальное. Подумаешь, кругом сплошные уродливые люди, действительность такая, что впору сразу повеситься от безысходности, это же неважно. Мы все помним о главном. Что там у нас главное, все время забываю.

В палате зажигают свечу, я отмахиваюсь от навязчивой мысли, всем же тяжело, не только этому мальчику, ну, нет света в больничной палате, так радоваться нужно, могли же и на мороз выгнать. Снова затмение. Вот, я вообще должен быть счастлив, потому что в поезде уже еду, какое счастье, вместе с мальчиком стою в очереди в туалет, в туалетной очереди, очереди за туалетом. Пахнуло на меня всем этим по полной, как прекрасно вообще не ездить в наших поездах. Займите мне, пожалуйста, очередь, для тех, кому только по-маленькому нужно. А как быстрее будет? Тогда по-большому. Ну, хоть по-среднему. Нашему человеку вообще туалет ни к чему. Его организм должен все без остатка перерабатывать.

Горенштейн, как всегда, бьет наотмашь, не оставляет шансов никому, пленных не берет. Это я сам умер позавчера в больнице от тифа, только еще сам не понял, а может статься, что уже никогда не пойму. На фоне событий, что происходят со мною в "Доме с башенкой", хотя рассказ совсем не про меня, но мне уже кажется, что я сам где-то там, бегаю по перрону, не зная, за что хвататься - за вещи, за больную мать или попытаться дом с башенкой запомнить, или запомнить очередного доброго человека, кто последнее у ребенка отнял, маленького обманул, или любезные служащие обругают, но умереть не дадут. Сразу не дадут, мы еще лет двенадцать помучаемся.

На фоне событий, за сюжетом рассказа, за большой страной, не видно никакой мелочи, что рисует чудовищную картину жизни советской, но именно эта мелочь и бьет по голове, да так, что верить не хочется. Видно же, что боятся люди полусумасшедших военных, которые это знают прекрасно, открывают рот и зловонно орут на всю округу: "Крыса ты тыловая!" Так при чем же здесь проблемы какого-то мальчика? Он сам их не видит, до них ли кому было в подобном возрасте. В отличии от Горенштейна, который видит все. Это он, тот самый мальчик, что остался на пустом перроне и выжил исключительно потому, что все это понял. Что мальчик - это второе, уже после войны, но второе наслоение, за которым уже абсолютно ничего не заметят. Потом заметят, когда прочитают следующее его произведение, сравнят и ужаснутся.

"Неужели это никогда не кончится?" - вопрошает в поезде старик, который ночью бродит по вагонам, подбирая хлебные крошки, воруя последнее у голодных, потому как сам едва от голоду не помирает. Какая там тема рассказа, помните? А, это же старик про войну! Черта с два. Это он про жизнь.