3.5 А чё так много народу мёртвых? или Будьте как дети

«...чем больше жизни тем больше смерти. И не самой приятной смерти тоже» Франзен

«Почему из всех смыслов жизни русские всегда выбирают смерть?» Стогоff

Смерть автора. Вопрос: «А был ли мальчик?» («ху из мистер Масодов?» как вариант) — не самой для меня первостепенной важности вопрос, как и любой другой, касающийся личной жизни любого другого автора. Стар он или молод, бухает или спортсмен, лопал мясо, когда писал «Войну и мир» или умер девственником, умер или не весь, а если умер — завещал всё сжечь к чёртовой матери или шампанского перед этим попросил, поминал на последнем издыхании бобров или бабочек (или как литератор Ленин — собак), а, может, Зойдберга проклинал, настоящий он или вымышленный друг, коммерческий или независимый, сидит в застенке или на шее у издательства, один он или имя ему легион, питерский или ростовский, еврей или амбидекстер, что курил и что после этого хотел сказать — всё это, конечно, многое «кое-что» объясняет, но очень и очень отвлекает от незамутнённого восприятия события — непосредственно текста. Но на ресурсе, где милейший плеоназм «первое знакомство» встречается чаще, чем эталонный Иванов в телефонной книге, совет: убивайте авторов (и Р. Барта тоже), а уж потом заваривайте чай-кофе, укутывайтесь там в свой плед и читайте — бессмысленный и бесчеловечный, как и всё прекрасное. Всех надо разъяснить сначала, как у В. Шинкарева (который тоже не хрен с горы с балалайкой, а если приглядеться, то и лауреат премии поэта И. Бродского, про которого тоже хорошо известно, куда умирать ходил): « - Шпион, толстовец, мент, Дэвид Боуи? - выдал Тихомиров сразу обойму предположений, от каждого из которых разило могилой.» И уж потом убивать.

Я вот очень люблю эпиграфы (в этот раз их целых два, оба, очевидно, про смерть — могло быть и больше: одни сплошные эпиграфы, а потом эпилог, вот и вышел некролог) — они кодируют возможный смысл, лепят контекст и намекают на двойное дно, там, где, возможно, никакого дна нет вовсе, задают необходимую тональность и мешают буквальному чтению — полезные штуки. Но мне очень не нравится уточнять откуда именно я их, культурно выражаясь, позаимствовала. Вот эти два товарища сверху — они ваще кто? И какая разница? Первый - примерно такой же американский Толстой, как второй — русский Хантер С. Томпсон — теперь понятнее стало? А про смерть? А знаете, кто сказал: «После русских детей, чей тип лица, как правило, безобразен и, в виде исключения, просто некрасив, испытываешь облегчение, снова оказавшись среди немцев, с их большими глазами и тонкими чертами»? А вот и неправильно! Льюис Кэролл — от него тоже нужно избавиться и, желательно, срочно, до выстраивания синонимического ряда к слову «педофил». Или вот никому не известный писатель Кузнецов высказался про другого никем не виданного писателя: «Садомазохизм не возбуждает Пинчона, а всего лишь служит для него метафорой управления и контроля» Вот оно как! Оба маздай — пока не выяснилось, что кто-то из них (или сразу все вышеперечисленные) скрывается под прозрачным псевдонимом Масодов, потому что тогда уж придётся и кол осиновый расчехлять, и асфальтоукладчиком пару раз туда-сюда проехаться для надёжности. Но я не буду — мне правда, всё равно, кто слепил эту снегурочку из трёх комков мяса, крови, костей, говна и палок, да, первого снега, вечной мерзлоты, пионерской зорьки и воробьиной ночи, детского страха, плесени и мёда, звёздной пустоты, зараженных столбняком осколков руинированной памяти, выцветших обрывков семейного фотоальбома и 100 граммов слезы комсомолки. Может, и правда, одинокие старик со старухой. Пусть живут — недолго осталось. В смерть все равно никто не верит — а потом уж — верь-не верь.

Что за прелесть. Это сказочки. Старик-со-старухой тоже очень любит эпиграфы, но такие, что угадать в них с трёх нот лютого, не выжившего из ума, литератора с богатой речевой практикой — не получится. Кто ж, спрашивается, станет каждую главу украшать цитатами из Откровения Иоанна про трубящих ангелов и бледных коней? Разве какой эсхатологически подкованный подросток, запрещающий мамке под ковром пылесосить, потому что там пентаграмма нарисована спёртым в учительской мелом. Но в него старику-со-старухой играть без надобности, не его, прыщавого, лепили, другое дело родная девочка-снегурочка: «Здравствуйте!» - говорит она вежливо, - меня зовут Катенька, мне совсем не холодно, хоть я и мертвая. А сейчас я расскажу вам сказку». И рассказывает, восстанавливая некую справедливость, мстя за давнюю обиду. Сказки ведь что? Они не для детей придуманы изначально, а чтобы взрослым было куда проговаривать древний ужас. В них всегда были реки крови, отрезанные органы, выколотые глаза, изнасилованные спящие красавицы. И не так уж давно научились покрывать это дело позолотой, барочными финтифлюшками и увенчивать хэппи-эндом и свадьбой без человеческих жертвоприношений, чтоб барышни в светских салонах в обморок не как мешок с картошкой на пол падали, а красиво и плавно в руки кавалерам. Опять не для детей все эти Золушки. Потому что дети, в основном, мёртвые были — какой смысл им сказки рассказывать. Выжил один из десятка — считай, уже не ребёнок. И только почти под конец уже придумали мыть руки перед едой, пенициллин, детство и детские сказочки — (травить детей жестоко, но ведь надо что-то с ними делать) - только ненастоящие, а про то как папу слушать и кашу кушать, про вместе весело шагать и цветик-семицветик, а в них сколько ни проговаривай — только ужаснее становится: что же будет, если слушать, кушать, шагать и делиться последним желанием не станешь? Что-что? Монстр из-под кровати сожрёт обязательно. И все вещи, похожие на тень чего-то страшного, этим страшным и окажутся — и даже ещё невообразимее и хуже. А уж если под одеялом то, чего нельзя, делать станешь…

«Вот про это я и расскажу, - увещевает Катенька, - про то, что милые девочки — тонкие веночки, про беспощадную звёздную мельницу, про то, что жутче, безголосее и беспомощнее детства ничего не бывает, а то совсем окосели тут со своего вина из одуванчиков. Я покажу, что бывает, когда Пеппи в длинных чулках гуляет, и что за страна невыученных уроков такая. И никаких метафор, обещаю, сплошные архетипы: Харон так Харон — привезёт куда надо, людоед так людоед — не спрячешься, кровь — липкая, снег — холодный, луна — каменная, смерть — вот она здесь, рядом, а не в яйце каком-то тухлом, девочки милые пахнут могилами». « А мне зачем такое, Катенька? Я большая уже». « А я и не вам, у вас там внутри тоже девочка мёртвая есть, она выйдет? И мячик скиньте, тёть Жень!» Отпустишь — а снегурочки-то и нету — растаяла как ни бывало, облачком кровавым где-то пролилась и фантиками от «Мишки на Севере» рассыпалась. А вместо неё старик-со-старухой кааак выскочат: про кто такой Ленин да про Сталина на вас нету, про бессмертный подвиг Мересьева да про пионеров-героев в трижды краснознамённом лимбе, про светлую тайну алых звёзд над широка страна моя родная да про я в твои годы шамкать. Пионеров, конечно, жаль, они тоже навечно мёртвые дети, для которых сказки неправильные придумали. Но если кто-то посадит вас на колени и начнет рассказывать: «А в детстве я, внученька, был пионером-героем», - тут ошибиться нельзя, сказочник либо тоже мёртвый, либо обманывает. Взрослые так всегда.

Дед маздай. И баба — тоже.