5 Что можно противопоставить шуму времени?

70 лет исполнилось в этом году Джулиану Барнсу, 110 лет прошло со дня рождения Шостаковича — и писатель, известный своей любовью к русской литературе, учивший в юности русский язык и даже бывавший в СССР, отметил эти круглые даты новым, удивительно изящным романом-биографией знаменитого композитора.

Талант Барнса-документалиста бесспорен — автор не заслоняет героя, и Шостаковича в романе гораздо больше, чем самого писателя. Барнс не оспаривает травлю композитора, не оправдывает его сталинские премии, не обвиняет в «холопском соучастии», а принимает Шостаковича as is — «трусом он был, трусом и остался. А посему крутился, как угорь на сковородке. А посему остатки смелости вложил в свою музыку, а трусость, полной мерой — в свою жизнь».

Композитора то хвалили, то ругали, то запрещали, то разрешали. Власть всегда была его мучителем — Шостакович жил, не зная, откуда и за что ждать очередной удар или премию, жил в покорном ожидании вердикта. Он попадал под выговоры «носителей высших ценностей», осуждался народом, клеймился позором в газете «Правда», где даже «его существование как таковое подвергалось редакционному неодобрению».

После первого разгрома за «отход от генеральной линии советского искусства» Шостаковичу назначили наставника по идеологии, под руководством которого тот должен был «сочинять понятную, реалистичную музыку для народа». Но забота советской власти об «идеологическом состоянии души» не подтолкнула композитора ни к эмиграции, ни к самоубийству. Шостакович Барнса — пусть робкий, отчасти даже малодушный человек «с чесноком на резинке у рукава», обладает удивительной витальностью. Он научился выживать, предав, может быть, себя, но не предав свое творчество.

«Когда говорить правду стало невозможно, пришлось ее маскировать. Здесь маской правды сделалась ирония... Ирония позволяет передразнивать язык Власти, зачитывать бессмысленные речи, написанные для тебя чужой рукой, глубоко сожалеть об отсутствии сталинского портрета над твоим столом, когда за неплотно прикрытой дверью жена еле удерживается от крамольного хохота. Ты приветствуешь назначение нового министра культуры, заявляя, что эта весть будет горячо встречена передовой музыкальной общественностью, которая всегда возлагала самые большие надежды на эту кандидатуру. Для своей Пятой симфонии ты сочиняешь финал, похожий на шутовскую ухмылку трупа, а потом с каменной физиономией выслушиваешь отклик Власти: «Вот видите, сразу ясно, что человек умер счастливым, уверенным в непременной победе правого дела Революции». А сам отчасти даже веришь, что, владея иронией, сумеешь остаться в живых».

Но власть не спускала с него глаз. Шостакович должен был стать образцово-показательной фигурой, воплощением советских идеалов. Его заставляли публично признавать свои ошибки и просить за них прощения, его голосом клеймили Стравинского и Прокофьева. Он соглашался с запретами на исполнение произведений Шенберга, подписывал письма осуждавшие Сахарова и Солженицына, с равнодушной обреченностью соглашаясь оболгать того, кого велят, даже самого себя. Шостакович в глубине души надеялся, что никто не поверит, что он и в самом деле согласен с тем, что подписывал, что говорил и с чем соглашался. Однако люди верили. Постепенно отворачивались от него даже друзья и коллеги-музыканты. Увы, предать себя для Шостаковича было единственной возможностью спасти свою музыку.

«Что можно противопоставить шуму времени? Только ту музыку, которая у нас внутри, музыку нашего бытия, которая у некоторых преобразуется в настоящую музыку. Которая, при условии, что она сильна, подлинна и чиста, десятилетия спустя преобразуется в шепот истории. За это он и держался».