Рецензии на книги издательства «Liberty Publishing House»

КГБ это самая большая в мире организация, занятая подрывной работой за рубежом. Она не идет ни в какое сравнение с любым разведывательным сообществом в демократических странах, где деятельность разведывательных организаций регулируется законом. КГБ подотчетен только Политбюро и располагает практически неограниченными фондами. Деятельность же ЦРУ жестко контролируется Конгрессом США.
Большинству иностранных корреспондентов коммунистических газет платило СССР, а не их страны или газеты. Финансовым источником для выплаты этих жалований и „крышей” для всей этой операции служил советский Красный Крест, он же использовался в качестве прикрытия разведдеятельности.
Для определения того, насколько подходит тот или иной человек для роли агента иностранной державы(то есть предателя своей страны и доносчика). разведывательные службы всего мира пользуются американской формулой: MICE — money, ideology, compromise, ego — то есть: деньги, идеология, компрометация, самомнение. Пытаясь нащупать слабые места у объекта вербовки, офицер разведки прежде всего прибегает к помощи этой формулы. Деньги — первый компонент формулы MICE. Это то уязвимое место, с поисков которого и начинает свою работу вербовщик.
-Работа офицером разведки состоит в том, чтобы изыскивать подходящих людей и вербовать их для агентурной работы на другую страну (то есть против своей страны в пользу СССР). Желанная цель - правительственные чиновники, имеющие доступ к важной информации.
Зачастую завербованные не знают, что сотрудничает с КГБ, так как оно работает не в открытую: сотрудники КГБ имеют прикрытие: должность журналиста, редактора советской газеты, переводчика и т.п. Завербовав человека, склонив его к принятию советской точки зрения, агент КГБ затем постепенно приучает его к необходимости следовать своим инструкциям и распоряжениям.
Вернувшись в резидентуру, КГБшник обязан писать подробные рапорты обо всем, что он обсуждал с находящимся в разработке агентом. Начальство подробно разбирает эти рапорты и составляет рекомендации, как упрочить дружеские отношения с кандидатом, и в конце концов склонить его к агентурной работе.
Сами КГБшники принимали усиленные меры предосторожности, чтобы избежать слежки(со стороны японских спецслужб), когда отправлялись на встречи со своими агентами.
КГБ внедряется в журналистские круги, пытается оказывать влияние на телевидение, политические партии и правительство. Платные информаторы втираются в диссидентские организации, провоцируют людей на откровенность и потом пишут на них доносы.
Агенты влияния распускают всякие сенсационные, но в то же время вполне правдоподобные слухи, полезные Москве, изобретать всяческие пропагандистские трюки, чтобы побудить японские организации к деятельности, отвечающей интересам Советского Союза.
Агенты влияния вводят общественность в заблуждение и распространяют дезинформацию(фальшивки, к примеру), при помощи которых СССР пытается оказать воздействие на общественное мнение или политику других стран. Например, армия агитаторов день и ночь втолковывает всем и вся, сколь беспредельно миролюбив Советский Союз и что единственная угроза миру — американский империализм.
В этом и состояла суть „активных мероприятий” — проталкивание в прессу разных историй, распространение дезинформации, составление фальшивок, организация при необходимости подрывных действий и — самое важное — манипулирование общественным мнением.

Одна из таких наиболее грязных публикаций сводилась к дурно пахнущему утверждению, что мы с Джоном Барроном состоим в гомосексуальной связи и во время работы над его книгой „жили друг с другом”. Я легко распознал, чья это работа, поскольку в свое время мне и самому приходилось предпринимать аналогичные попытки манипулирования общественным мнением посредством распространения дезинформации. В „КГБ сегодня”, в частности, сообщается, что связанные с сексом инсинуации — излюбленный трюк КГБ, и справедливость этого сообщения как нельзя более убедительно подтвердил этот выпад против нас с Джоном Барроном, — выпад, который был не чем иным, как попыткой нейтрализовать взрывоопасную ситуацию.

Когда в конце концов я сумел завербовать его, и он стал еще одним винтиком в машине КГБ, мной овладело отвращение — словно я вывалялся в грязи. По ночам сон не приходил ко мне и наваливалась депрессия. Я чувствовал себя, вероятно, так же, как чувствует себя тюремщик, посадивший за решетку человека, который, он знает, ни в чем не виновен. Конечно, умом я понимал, что моего друга трудно считать вполне невиновным: он сознательно сотрудничал с Советами и получал плату за это. И все-таки именно я склонил его к этому — склонил человека, который мог бы быть моим другом. Вот что причиняло мне боль.

В первые годы в Токио я работал до изнеможения, поскольку полагал, что труды мои на благо моему народу. В конце концов я понял, что помогаю еще большему его порабощению советской системой. Но когда я осознал это, я уже по уши увяз в этой работе.

Меня приводила в ярость мысль о советском руководстве, которое так и не сумело добиться чего-то хоть отчасти похожего на процветание и которое никогда и не помышляло о создании даже видимости демократии, только и зная что пичкать народ тошнотворной пропагандой, чтобы настроить его против народов свободного мира. Каждый раз по возвращении в Японию меня до глубины души пронзала, вызывая волнение, мысль, что вот опять я в свободной стране. И каждый раз мне становилось все тоскливее, недовольство собой все более одолевало меня. Недовольство и даже презрение к себе — за то, чем я занимался: проталкиванием в газеты различных вымыслов, распространением коварных слухов, которые порой били по высокопоставленным лицам, вербовкой агентуры среди японцев…

В тридцать семь лет я наконец осознал, что выбрал в жизни ложный путь.

— Я попросил политического убежища в Америке, потому что мне более не под силу было терпеть политику советского режима. Но я не собираюсь ничего говорить о тех офицерах КГБ, которых считаю приличными людьми, так же как и о моих агентах в токийской резидентуре. А кроме того, я не намерен брать какие-либо деньги от ЦРУ.

Когда по-настоящему любишь свой народ, ужасно сознавать, что все, что ты ни делал ради него, все тщетно. Одно я знал совершенно точно: что на пользу советской системе, то во вред советским гражданам. Простые люди — не более чем пешки в игре КГБ, компартии и Политбюро. Как только шоры упали с моих глаз, я понял, что заниматься тем, чем я занимался, для меня стало невозможно.

Сначала я принялся было, как и многие другие инакомыслящие, подумывать о возможности бороться с советской системой изнутри. Но как майор КГБ я знал: едва только из уст моих вырвется первое же критикующее систему слово, — со мной неизбежно случится то же, что в конце концов всегда случается с диссидентами. Меня швырнут в тюрьму или запрут в сумасшедший дом. Именно так советские власти поступают с теми, кто выступает против их системы. Их логика проста: все, кто выступают против системы — психически ненормальны. Оказавшись в психбольнице, диссидент подвергается „лечению”. Если он упорствует в своем „отклонении”, его объявляют неизлечимым. И тогда начинают пичкать лекарствами, разрушая интеллект до тех пор, пока не доведут до растительного существования.

„Нет, — в конце концов решил я, — я не предатель. Если я сбегу из Советского Союза, это не значит, что я стану изменником родины. Если кто-то хочет узнать, кто подлинные предатели русского народа, пусть посмотрят на „новую элиту” — КПСС.

Я более уже не нуждался в дополнительных доказательствах того, насколько прогнившим насквозь был КГБ. Я уже давным-давно понял, что такого рода разложение — норма советского образа жизни.

Я причислил себя к образцу человека, к которому подходит буква I из универсальной формулы MICE — именно идеологические побуждения толкали меня к необходимости просить политического убежища в США. Я поклялся себе, что, если Соединенные Штаты не отвергнут меня, я посвящу свою жизнь борьбе с советской системой, что было бы невозможно, останься я советским гражданином. Я посвящу себя борьбе за освобождение своей страны и своего народа.

Я также знал, что к тем, кто сотрудничает с КГБ, относятся не так безжалостно жестоко и, да простит мне Господь, полагал, что Наталья отречется от меня и в обмен за это будет пощажена. Более того, я был уверен, что как только КГБ убедится, что Наталья с Александром ничего не знали о моих намерениях и не играли никакой роли в моем идеологическом бунте, их оставят в покое.
Я ошибался. Ошибался, думая, что сталинистская ментальность уже изжила себя в Советском Союзе, ошибался, думая, что невиновность может служить защитой от злобы со стороны чекистов.

— Стас? Это в самом деле ты? Ой, как я рада слышать тебя, — сказала она, узнав мой голос. — Стас, мы так одиноки… все от нас отвернулись… Я так боюсь… Никто не хочет общаться с нами, кроме моей бедной старушки-мамы. Что?.. Нет, мы ничего не получали от тебя… Нет, ни писем, ни посылок, ни денежных переводов… ничего. — Под конец она сказала: — Они говорят, что по закону мы все виноваты — все трое.

Именно тогда, после нашего разговора я объявил личную войну советской системе и буду сражаться до конца своих дней — за свободу Натальи и Александра, за свободу советского народа. Буду сражаться — как бы долго ни длилась эта война и как бы тяжела она ни была.

Если КГБ сумеет узнать, где я живу, он постарается выяснить, где я регулярно бываю и потом пошлет команду убийц для подготовки покушения на меня. Методы КГБ разнообразны: похищение и последующая казнь похищенного, обставленная как самоубийство, „болгарский зонтик”, несчастный случай на улице… Изобретательность гебистских специалистов „мокрых дел” почти безгранична.

Несмотря на все угрозы, я буду по-прежнему говорить людям во всем мире правду о советской системе. Такую миссию предназначила мне моя судьба. На заключение сепаратного мира я не пойду.

Месть тем, кто сумел бежать за границу, — одна из важнейших функций КГБ. Месть важна для Советов. Когда кто-то из советских граждан бежит — это для советской системы возмутительный мятеж, и она делает все возможное, чтобы „воздать мятежнику по заслугам".

На заседаниях комитета я представил свидетельства того, как Советы осуществляют „активные мероприятия”, в чем я, отбросив всякую скромность, могу считать себя экспертом. Я был рад этой возможности встретиться с конгрессменами, членами комитета Конгресса по делам разведки.

Я надеюсь, что эта брошюра способствовала доведению до сведения большого числа людей всей гнусности действий КГБ и того, с каким гигантским размахом работает советская машина „активных мероприятий". С течением времени я все более и более укрепляюсь во мнении, что только благодаря такому пониманию люди могут противодействовать КГБ.

В результате моих разоблачений часть сети резидентуры КГБ, несомненно, развалилась, и понадобятся годы, чтобы ее восстановить и обрести былую силу. Более важным является то, что теперь огромное число японцев знает о методах работы советской разведки и ее стратегических целях в Японии, а это значит, что для КГБ будет намного труднее завязывать в этой стране новые контакты. Меня радует мысль, что я способствовал тому, что Япония получила сигнал предупреждения об опасности, так как я люблю эту страну и искренне обеспокоен ее судьбой.

На этих страницах я постарался объяснить причины, по которым принял свое решение, мотивы, вынудившие меня покинуть страну, где я появился на свет. Я старался открыть свою душу, чтобы люди знали, что за оболочкой офицера КГБ скрывался человек с сердцем и совестью.