Письма старца Федора.

1
Гриф «Секретно».
Проект презентации

В празднование великого праздника, 400-летия дома Романовых, царствующий дом объявляет о признании факта тождества личностей императора Александра (Первого) Павловича Романова и святого старца Федора Томского.

Дальше...

Историческая справка.

19 ноября 1825 года, император Александр Первый, отрекшийся от своего имени, прошлого и настоящего, инсценировав свою смерть, переодевшись монахом, покинул Таганрог, пешком отправился в Саровскую пустынь, одноименный монастырь. По прибытии, он принял послушничество под именем Федор и поступил в услужение иеромонаху Серафиму, почитаемого людьми и братьями святым еще при жизни и называемого Серафимом Саровским.
Поводом для такого поступка ( из личного признания супруге и брату Николаю) послужило чувство глубокого раскаяния за косвенное участие в устранении отца, императора Павла от власти в 1801 году, а так же действий и бездействий в реформировании страны.
После смерти своего наставника, иеромонаха Серафима, монах Федор в течении четырех лет оставался монахом Саровского монастыря, испытывая потребность в уединении и молчании, периодически удалялся в скит для уединенных молитв в Саровской пустыне.
В конце лета, 1836 года, монах отправился в странствие в поисках места, подходящего для службы людям и уединенной молитвы, вне монастырских стен. По преданию, именно такое послушание наложил на него его наставник, батюшка Серафим.
В сентябре 1836 года, в Красноуфимском уезде Пермской области, был взят под стражу и осужден за бродяжничество, был наказан двадцатью ударами плетью и сослан на каторгу в Томскую губернию.
Смирение, набожность, почтенный возраст и желание помочь любому, нуждающемуся в этом, позволила ему избежать ношения кандалов и участия в принудительных работах.
По прибытии в Томскую область поселился в подворье казака Семена Сидорова, узнавшего в нем бывшего императора. Во время несения воинской службы казак Сидоров принимал участие в отечественной войне, служил в охране императора. Однако, при жизни старца Федора, он ни разу не обмолвился о тайне старца и со своей семьей предано опекал его.
Старец выполнял посильную работу в хозяйстве казака, обучал его и детей других казаков грамоте. Много молился. Вел переписку с братом, императором Николаем Первым. Врачевал и находил особое удовольствие в общении с простыми людьми, охотно давал мудрые советы и благословение.
Летом 1837 года старца посетил молодой князь, будущий император Александр Второй. Несколько дней старец и его племянник оживленно беседовали. После визита будущего императора, старцу стали наносить визиты представители высшего духовенства, деятели культуры. Несмотря на нежелание старца говорить о своем прошлом, многие узнавали в нем бывшего императора, как благодаря внешности, так и нетипичными для простых людей иногда проскальзывающим оборотам речи и манерам, некоторые догадывались о его принадлежности к высшему сословию, так как старец иногда совершал невинные поступки "выдававшие" его.
Стремясь к уединению, несколько раз, старец Федор менял место своего жительства в пределах Томской области.
Но прожив долгую жизнь, чувствуя свой скорый уход, он вернулся в дом к преданному ему казаку Семену Сидорову, где в 1864 году умер.
Канонизирован в числе сибирских старцев в 1984 году в соборе Сибирских святых.

2
Российская Империя, Санкт-Петербург, жилая часть Зимнего дворца. Август 2013 года
- Нет, я категорически против! Все сделаю для того что бы не выносить сор из избы.
- Помилуйте, Ольга Алексеевна, какой же это сор?
- Не надо придираться к словам, дорогой внук!... Конечно это не сор, - старая холеная женщина с болью сморщила лицо, перекрестившись, - это личное, чересчур личное, настолько личное, что касается только членов семьи, что просто кощунство публиковать это, он бы не одобрил!
- Если бы вы внимательно прочитали его письма, дорогая бабушка, эти откровения, вы бы не мыслили категориями - одобрил - не одобрил. Он олицетворял собой сплошную кротость и это после императорского то величия. Он бы увидел в этом очередное испытание для собственной гордыни, которое надо с достоинством перед Богом выдержать...
- Да. Но он на небесах, заслужено более чем кто либо, ему уже ничего не придется выдерживать, а вот нам придется выслушивать...
- …что мы грешники, - может быть. Но и повод гордиться тоже у нас появится - у нас есть свои святые, которые отмолили свои грехи при жизни и будут молится за нас вечно. Если и смущает меня что то в официальном признании, так это то что он сам не хотел публичности из-за своей скромности.
- Нас, спустя столетия, обвинят в подлоге, манкировании такими вещами как устройство фарса из похорон. Представь - обманывать свой народ в таких вещах, в церкви, на кладбище. Ведь это святое для русских. Он ведь мог отречься официально. Истории известны факты...
- Да, я изучил вопрос, после нашей последней беседы - Карл Пятый сделал из своего ухода в монастырь пафосное действо и по сути был полумонархом, полумонахом, живя после ухода в роскоши и педантично соблюдая церковные ритуалы. Римские императоры, такие как Сулла, Диоклектиан вернулись в гражданскую жизнь. В прошлом веке, английский король Эдуард отрекся от короны из-за личных страстей. Все они не постеснялись своего волеизъявления. А Александр жаждал уединения по настоящему, без привлечения малейшего внимания. Что в этом постыдного?
- Он чувствовал себя виноватым. И все это было похоже на побег. Ты же знаешь, о чем я. У нас часто совестливость и благородство принимают за слабость. А раз слабость, значит можно бить наотмашь...сдачи то никто не даст. Я не переживу этого, я не святая, я найду способ дать сдачи, чем усложню начало твоего правления, не провоцируй меня, прошу. Мы возьмем грех на душу, побеспокоив святого человека своей мирской неблаговидной суетой .
- Бабушка, но ведь он признан святым - это хорошо. У нас юбилей - это тоже хорошо. Почему нельзя просто лишний раз упомянуть имя святого человека, гордиться им? Почему вы, Ольга Алексеевна всегда предвидите лишь плохое? Не сами ли вы учили меня, что тот кто ожидает и говорит плохое не лучше тех, кто такое же плохое делает?
- Думай обо мне плохо, дорогой внук, думай, пусть лучше так, чем будут плохо думать о тебе, главном на сегодняшний день Романове, и о тех Романовых, кого уже давно нет. И не просто думать, а проводить расследования, обсуждать в ток-шоу. А почему ушел? А в чем виноват? Ой ой ой, отца сместил, заговор, реформы внутренние не провел, внешней политикой увлекался, в ущерб внутренней, планы бредовых союзов придумывал, династический кризис спровоцировал своим уходом, с декабристами этими грех на душу мы взяли. Судить и осуждать то у нас любят больше всего, уж я то знаю, я дочь и мать императоров, теперь бабка. Никто не вспомнит его реальных достижений и не учтет наработанную силу духа и святость... Не забывай, это не просто семейный святой и семейное дело, и здесь, в семье, его поняли и простили уж давно, он был император, личность его масштабна и судить ее тоже будут масштабно. Я не для того дала тебе эти письма, они не для обзора. В любом случае, император у нас ты и конечно последнее слово будет за тобой. А я ни в каком виде не одобряю официального признания.

Такой разговор состоялся между вдовствующей, почтенного возраста, императрицей – бабушкой, и молодым императором в разгаре подготовки кампании организации торжеств и празднований в честь 400- летия царствующего дома Романовых.
Смущенный безапелляционным напором бабушки, этой старой львицы, император Михаил поджав губы, вернулся в свои покои.
На столе узкого кабинета, в открытой перламутровой шкатулке лежала увесистая пачка пожелтевших писем. Совсем недавно, его небезразличная и ведающая обо всем наставница, вручила их. «Это тебе не про адюльтеры, это не для юнцов, а для зрелых мужчин», -стукнув сухой ладонью по молодецки протянутой руке, съязвила бабушка. «Прочитаешь, когда наиграешся со своими электронными устройствами, недостойными оказаться в руках серьезных государственных мужей».
Что ж, он нашел время и начал почитывать письма. Ласковое обращение, написавшего их, гипнотизировало и обволакивало. Всю жизнь избегая вдаваться в глубокие подробности чего бы то ни было, без категоричной государственной необходимости, праздно прочитав первые попавшиеся письма, он ничего не понял кроме ласкающего обращения, адресованного будто к нему лично. Письма, перевязанные лентой жались друг другу вне хронологического порядка. Все они были односторонние, в смысле от одного человека, одному адресату. И вроде бы не было в них откровенных рассуждений по поводу конкретных событий и только догадываться можно было о каких событиях речь, и что написал другой участник перписки, но из писем просачивалось столько того, что во время учебы в университете и при его небогатом опыте руководителя, было называть "управленческой мудростью"... Не категорично, не четко, как в учебнике, не живо как на консультациях, а простыми словами близкого человека, бывшего когда то на его месте испытавшего и лавину мирового признания и горькую смесь нерешительности страха.
Он начал разбирать письма по датам, сопоставлять написанное в них с происходящими близко к дате письма событиями. Иногда приходилось изрядно поворошить историю, позапрашивать в интернете, и попытать за чаем бабушку, что оказывалось гораздо информативнее.
По мере постижения смысла большинства писем, пришло осознание чувства доброй зависти императору Николаю Первому - у него был преданный, искренний предшественник, постоянно молящийся за его успехи, отпускающий ему грехи и готовый дать совет с точки зрения 25-летнего управленческого опыта и святого мудреца. Позднее, он стал представлять себя самого тем самым адресатом - "возлюбленным братом" и находить уверенность в собственных управленческих способностях по мере их неспешного прочтения. Окрылившись исходящей от них благостностью, увидев мир лучше чем он есть на самом деле в его голову пришла идея поделиться этим состоянием с миром. Пусть начало его правления освятится откровенностью и бессекретностью…

Но бабушка, хоть и видит во всем угрозу, даже там где ее нет, в чем то права. Как бы ни надоело ему признавать факты ее правоты. Это личное. Мы же не публикуем личную переписку с теми кого любим, даже если очень счастливы...
3.
«Саров, 01 февраля 1826 года.
Возлюбленный брат мой, здравствуй.
В скорби глубокой нахожусь я. Шел сюда я с нелегким сердцем, отягощенный грехами своими, с осознанием собственной никчемности. Вознадеялся я, что если не прощение себе вымолю, то благословление для семейного нашего дела, для матушки России. Но по прибытии в это святое место, узнав по разговорам о случившемся, понял что блажен я был в неведении своем. То все, что угнетало меня не было полным набором грехов моих, теперь же ощущаю себя Иудой.
Сможешь ли ты простить мне, брат мой? Увлекшись в печалях и раздумьях моих ни о чем не думал я кроме как о спасении державы от царства своего грешного, да о своих неудачах, о месте своем ненайденном. Ушел я недодумав, в уверенности что все знаешь ты, и про отречение брата нашего и о моменте ухода моего. А откуда же мог знать ты, когда только мы с Костенькой о том только ведали. Ошибка моя думать много до той степени, не обсуждать, а полагать что обсудил и знаешь ты, потому что сам ни о чем другом думать уж не мог.
Вина на мне, брат, вина. Я продолжал баловать их, дворян державы неразумных. Бабушка одаривала их землями да людьми, взрастила в них любовь к себе. Успехи наши военные, коими так гордился я, окрылила их еще больше. То что в маршах по Европе увидели соблазнило. Папенька был другого мнения о ценности их, и их довольствии, за что и поплатился, - это грех мой, а ведь он во многом прав был, а не безумен. Вообразить не могу, как осмелились они, так явно выступить с войсками нашими, на площадь нашу... Благодарить их иль возмущаться дерзости, что не явились заговором в темном дворце, так то для переворотов успешнее. Я грешен, брат мой, говорю тебе как на сердце, они не так подлы как я, не так виноваты как я и бабка наша Екатерина, внушившая им гордыню западную.
Что надо им? Нет, не отмены крепостничества. Кто ж им мешал крестьян своих распустить? Те единицы, кто распустил и работы им не дал, грех на душу взял – спились все их мужики, кто в город ушел, детей малых бросил. Не должно так. Кто распустил и работу дал, тот и людей своих облагодетельствовал и сам обогатился. Но мало на то способных помещиков, все больше ждущих, что кто нибудь за них придумает как им лучше жить. И что же это за восстание такое, где несколько сот достойных офицеров, помещиков «рабовладельцев», как сами себя нарекли, требуют устои общества порушить, своего благосостояния, самодержца богом помазанного устранить? Что надо им? Известно, что – власти. Глупцы, не ведают что власть это ответственность. Я власть отдал тебе брат, не потому что она не ценна для меня, а что не в силах, не в воле и не в уме употребить ее. Они же полагают, что легко это. А кто так размышлять может? Дитя балованное и непочтенное к родителю. Мне такое непочтение предназначено было, брат мой, не тебе, потому как сам непочтителен к своему родителю я был.
Посему, Господом Богом молю, в наказании не усердствовать, разобраться надобно и понять, то что говорят они, ведь в любом бунте есть правдивая причина, которую найти надобно для лучшего царствования в будущем и сложилась та причина не без нашего векового участия. Помни, наказывая их - и меня накажешь, и себя, и потомков наших.
Батюшка Серафим учит меня правильно судить о вещах, не питая чувств к ним, всматриваться в глубь их, что бы видеть суть, а не свое отвращение или любовь по их видимости. Это несложно когда мирское вдали от тебя. Но ум мой все еще воспален прошлым и событиями сегодняшними. И когда достигаю отрешенния, одним умом на события все те смотрю - вижу замысел в том, что тебе сказать должен то что мне в свое время никто сказать не мог.
Тебя же прошу о милосердии к ним, рабам Божьим, и прощении для себя. Прими мое благословение, пока мирское.
Брат твой А.»
«Саров, 12 августа 1836 года.

Возлюбленный брат мой, здравствуй.

Как я возрадовался вестям от тебя, об успехах племянника моего. Признаюсь, о нем моя особенная молитва и надежда. Как все правильно ты организовал для него, и учебу, и жизнь. Как важно, что он живет в почтении к родителям своим, я благодарен господу за то что ему с братьями и сестрами позволено знать и любить их. Видать что то из грехов наших нам отпущено и мой грех обойдет их искушением своим.

Я молю Господа о возможности повидаться с Александром, сказать ему многое из того, что знал тогда и что знаю сейчас, исповедаться ему в государственных ошибках и чаяниях своих, облобызать и благословить славного отрока, как благословил бы своего сына, если бы не был осквернен грехами Бог послал его мне. Узнавая его по твоим письмам, и со слов прихожан, всю мое тщетное существо преисполняется радостью, слезы благоговения омывают глаза мои - я не ошибся с уходом, я не ошибся с преемником, Бог послал того кто нужен, кто не убоится совершить подвиг изменений, угодных ему.

О себе хочу сообщить тебе, что для меня наконец настал момент покинуть эту благословенную обитель. Да не сочтет господь мне за гордыню, от которой бегу постоянно, мое убеждение, что я научился здесь полюбовно существовать с братьями.

Нет, я не искал для себя трудностей, как ты предполагал, брат мой. Я должен был суметь жить тем, чему научился у отца Серафима, упокой господь его душу.
Семь благостных лет провел я в божественном общении с ним. Сердечный мир, достигнутый молитвой и душеспасительными беседами с отцом изменили меня. Я так полюбил эту другую жизнь. Простой труд спасителен. Воистину руками можно постичь мудрость божью. Когда снимаешь ягоды с веток, каждая венец мироздания своею совершенною красотой, никакие рубины не сравнятся с кистью смородины, когда листва уже не прячет ее, а солнце поймало ее своим лучом и без стеснения показывает ее семена. Когда метешь монастырский двор провожаешь ржавые сосновые иглы на землю - они будут полюбовно греть корни деревьев зимой. Мы все творения божьи, рождены любить и служить друг другу. Когда выкапываешь клубни из земли, они теплые - в них солнце. Все живое, ничего пустого и второстепенного. А я ведь не знал этого раньше, ошибочно полагал что я по рождению не просто вне божьего устройства, что я над ним и одним этим заслужил право исполнять божью волю не жертвуя собой, самонадеянно ожидая подбадривания от создателя.
Брат мой, я не перестаю молиться за тебя и за наследника нашего и за благополучие людей наших. Я благодарен тебе за то что слушаешь меня, любишь презренного грешника, печешься, несмотря что и перед тобой виноват я, это знак мне и подтверждение что я на истинном пути.
После того как преставился батюшка, старец наш Серафим, я прошел с помощью молитвы, испытания, посланные мне. Много во мне мирского было и тогда, и сейчас.
Не трудно было нести покаяние с батюшкой Серафимом, когда он был с нами, он сама любовь, он будто брал боль мою. Будто делил грехи мои, себе часть забирал. Я спиной своей познал, что груз мой грешный легче становится. Признаюсь я, как тяжело мне без него было. Искушало меня уныние, ушла от меня радость, братьев не любил я. Все эти грехи мои новые и подвигли меня уйти в скит. Брат возлюбленный мой, не ругай меня, что не возглавил я монастырь, в который ты звал меня. Недостоин я. Любви не было во мне, вот что страшно. А как без любви братьев направлять? Как грехи прихожанам отпускать, когда свои сердце-то жгут? Да и не грех сказать, что есть в управлении монастырем мирское, все одно что страной, не одно божье помазание необходимо. Смелость нужна, брат мой, действовать не дожидаясь знаков божьего одобрения. А я, презренный грешник, не от мира ли я бежал и бегу, не от действия ли, брат мой? Не тебе ли брат мой, пришлось начинать службу свою государеву с ошибок моих? Самонадеянность моя не сочла необходимым подготовить тебя и сделать все необходимое, что б начало службы твоей было светлым. Брат мой, это не твое начало было несветлым, а мой конец был темным. Это против меня они вышли, а не против тебя, прости им, как простил меня. Я же сам себе не прощу. Буду молить о прощении себя и благословении всех кто на твоем месте, весь отпущенный мне век.
Годы молитв и труда вкупе с истинами, подаренными отцом Серафимом позволили мне вступить на путь к миру сердечному и бежать от слабостей, которые одолевали меня.
Сейчас, приняв благословение, я не бегу уж от тех слабостей, дарованный покой в душе моей позволяет мне уйти к людям, жить с ними, узнать о их насущном и молиться. О грехах своих, о благости всех вас. Я ощущаю силу постичь надобности людей, меру их терпения, помочь им словом и делом.
Путь возьму на север, в Тобольск. Воспользуюсь частью денег, оставленных тобою - мирское во мне все еще живо, но прошу больше не выделяй мне денег. Я должен научиться обходиться без них, живя в миру, таково мое послушание.
На этом заканчиваю, возлюбленный брат мой. Непременно напишу тебе, когда Господь укажет мне место, где я могу остаться.

Брат твой Федор.»