эссэ "Красапузка и пограничный инцидент" на тему "Школа жизни"

Одетая, нервная и неуловимо «дорожная» мама, ждала только прихода папы – обуться и попрощаться. Он вошел и с порога предупредил кинувшуюся с поцелуями жену:
– Не-не, Валюш, простыл. Пока всю закоулки облазил, просквозило страшно. Как все не вовремя, и проверяющий этот и ты с отъездом... – он снял зеленую фуражку и обнял ее, поцеловались в щеку за встречу и на прощание – постояли обнявшись.
Мама отстранилась от папы, жалобно взглянула в его размякшее, «простывшее» лицо, вытерла тыльной стороной руки помаду со щеки и кинулась – крепко обняла напоследок своего растерянного капитана, – пограничника.
За десять лет семейной жизни, они почти не расставались, и неожиданный отъезд мамы вызвал огорчение и несвойственную офицеру растерянность. Красапузку же попросту обманули – сказали, что мама идет навестить и вылечить заболевшую тетю Надю и придет поздно ночью, когда она уже будут спать.
Когда дверь захлопнулась, отрезав в утешение шлейф маминых теплых духов, папа бессмысленно надел и снял зеленую фуражку, порывисто схватился за дверную ручку, подумал, отпустил. Наконец невесело подмигнул Красапузке и сел на подставку для обуви, стал огорченно стягивать сапоги без помощи рук, обе же пятерни, с гримасой, то ли отвращения, то ли глубокого удовольствия, запустил в волосы, там где они как по линеечке придавлены околышем фуражки – энергично почесал. Отстраненно, словно глядя сквозь нее, спросил:
– Ну чего, теть Лиз, как жизнь молодая?
Лиза, она же Красапузка умильно и шкодливо улыбнулась дыркой на месте верхних резцов:
– Хорошо. – и сразу приступила к делу. – А что мы делать будем?
Откуда взялось прозвище Красапузка, никто не помнил. Но, придумано было ей самою, то ли по поводу тугого щенячьего пуза, то ли она удачно соединила, приговариваемые мамой с нежным поглаживанием: «пузико поболит-поболит, да и пройдет» и «красивая моя».
– Сперва ужинать, что там мама оставила? Потом купаться, потом «спокойной ночи» и спать.
– А ты со мной поиграешь?
– Угу.
– А во что? – улыбнулась она и склонила набок голову, и невесомо нарисовала большим пальцем ноги круг на полу – по часовой стрелке и против. Так она делала всегда, когда хотела получить то, что хотела.
Папа обреченно усмехнулся: – Ясно во что. В больницу конечно, больше-то игр мы не знаем... Тебе повезло, клюква, я заболел по-настоящему. Во. – и он показал на выскочившую «простуду» – болячку под носом и наглядно и симптоматично пошмыгал, чем привел дочь в восторг.
– Ура! Я твой доктор вместо мамы!
Игра в больницу стала ежевечерней отцовской повинностью, такой же обязательной, как рутина службы на скучнейшей границе с сидящей по чистеньким, пряничным домикам и уютным пивным, и не думающей шастать через рубеж, сонной Европой. Даже их зверье в аккуратных лесах, и то не хотело пересекать – брезговало видно. Служба текла как по маслу – скучно.
Ребенок это вообще трудно и нервно, а ребенок захваченный игрой с головою – это клещ, отделаться от которого, можно лишь дав ему напиться собою – своим временем, участием, подыгрыванием.
К тому же, – мама медсестра в медицинской части, благонамеренно преподавала ей уроки первой помощи. И это хорошо. Только вот теперь, осмотр ладошек на входе в класс, превращался едва не в призывную комиссию, когда «дежурным чистоты» была Красапузка.
Учительница терпеливо доказывала, что кроме осмотра ушей и ладошек ничего не требуется. Она не стала огорчать настырного дежурного, объясняя, что это «серьезная» процедура – обычная педагогика. Просила поверить, что первоклассники не дряхлые старики и ощупывать пульс им не к чему. Лиза согласно кивала, а в следующее «дежурство чистоты», надевая повязку с крестом и вешая через плечо медицинскую сумочку, уже требовала показать зубы – чисты ли?
Скучно ужинали разогретой в сковороде вермишелью с колбасой под привычное беззвучное радио. Папа честно отдал все зажаристые до хруста макароны Лизе. Себе налил пол стакана коричневой, гадко пахнувшей воды – коньяк. Выпил не поморщившись, – за него резиново сморщилась Лиза:
– Вкусно?
– Полезно… – не заостряя внимания сказал он, и убрал бутылку в шкаф. – Но только взрослым и при болезни.
– А в праздник? – Лиза вспомнила день пограничника и много веселых гостей в доме. Маму, укладывающую поутру неприятно, жестяно звякавшие бутылки в авоську, папу на диване, словно разбитого на части и тягуче уговаривающего маму сходить – попросить-занять, на что та отрезала: «Шиш тебе!».
– Ты давай, ешь. – пропустил он вопрос мимо ушей.
Потом он улегся на диване и включил телевизор. Цветной, квадратный «Горизонт». За ним он долго «гонялся» и догнал за десять километров от границы, на нашей разумеется стороне, в магазине «Эластик».
Ничем эластичным магазин не торговал, а воздух на пустых полках не сжимаем и не тягуч и бери его запросто. Собственно, понять человеку заезжему, чем торговал магазин, было почти невозможно – все что завозилось, тут же разлеталось.
Нетронутыми оставались лишь пластинки фирмы «Мелодия»: с симфонической тоской, – в скучных конвертах, и с русской народной песней, – в красных от малиновых сарафанов, кокошников, кумачовых лент, да еще унылые как промозглая морось игрушки для неумных детей – одноцветные кубики, пирамидки на пыльных полках.
– Будем лечиться…– Лиза разложила на полу стетоскоп, вату, шприц без иглы, бинт. – Где болит? – строго спросила она, ныряя русой головой в великоватый чепчик и стала очень похожа на маму десять лет назад.
– Здесь… – непонятно сказал папа и уронил тяжелую ладонь на грудь.
– Ц-ц-ц, это сердце.
Красапузка заглядывала в устав караульной службы – первое, что попалось под руку и «смешивала рецепт», потом заставляла опрокинуть в рот пустую кукольную чашку. Потом накладывала шину на ногу – наглухо обмотала ступню бинтом – тепло и приятно, как в мягкой портянке. За всем этим тихим елозаньем, всплесками ручонок, ахами: «Вам сто уколов!», ватными щекотками, капитан угрелся и закрыл глаза. Коньяк при простуде – это верно, это по - офицерски.
– А тут? – прохладный палец осторожно коснулся «простуды» под носом.
– Прижигать…– промямлил капитан.
– Щипать будет. Не боишься?
– Подворотнички собакам… на плац… – непонятно ответил папа. Он спал.
Лиза склонилась к самому обмякшему лицу – не шутит. Спит. Так даже лучше.
Капитану снился дом – саратовское предместье, – домики просвечивающие синим сквозь густую зелень фруктовых палисадников, коричневые бараки, двухэтажные желтые дома на один подъезд, с узенькой, крутой и уютной деревянной лестницей. Лето, каникулы, второй класс. Наевшись до отвала теплой ягоды со старой, корявой, но ужасно плодовитой вишни – толстый слой косточек под деревом, он лежит в беленой комнате, окна настежь, – жара, глаза закрыты, жужжат стаи мух и стоит замереть, как они садятся на загорелое тело, лицо, губы и расхаживают – щекотно, пробуют кожу холодными, мокрыми хоботками – приятно до мурашек…
Капитан проснулся, знобило. Лиза спала в ногах. Под щекой копеечная книжка в десяток страничек – все изукрашена бледными, словно слинявшими карандашными каракулями поверх таких же неброских, добротных иллюстраций пастелью. Телевизор транслировал противное, бормашинное «п-и-и-и-и». Лизу он отнес в кровать, потушил свет и нырнул под колючее сквозь пододеяльник шерстяное одеяло.
Прозвенел будильник. Через двадцать минут подъедет из части УАЗик. Капитан взвалил теплую, сонную дочь на плечо, и весело понес в ванную – она улыбалась в щелки припухших глаз. Надо было поспешить, – еще предстояло забросить ее в школу. Он поставил зевающую и цепляющуюся за него как осьминог Красапузку на пол и потянулся за зубной щеткой.
– А! – заорал капитан так громко и страшно, что ребенок проснулся и испуганно уставился на отца.
– Что это… – капитан диким взглядом бегал по отражению в зеркале, ощупывал лицо и неподдельный ужас ледяной волной окатывал его, заставляя жмуриться и вновь открывать глаза – нет, не спал несчастный капитан.
Из зеркала на него смотрел не офицер, – черт! С такой рожей грешно и преступно одеть мундир. Круглое его лицо походило на огромную шляпу бледного мухомора, удивительно густо и жирно украшенную изумрудными пятнами зеленки и безумными глазами. Под носом отметина, замечательно походящая на гитлеровские усики – ох же гадость! Пока она спал, и его сладко донимали мухи из саратовского предместья, Краспузка прижгла зеленкой болячку и все прыщики, даже те которых не было в помине.
Капитан застонал с такой мукой бессилья, что Красапузка уселась в ногах и раскатисто заревела, как совсем маленькая, когда отнимут игрушку. С минуты на минуту он должен быть в части, докладываться проверяющему генералу! Это было так нелепо и в разрез уставу, что даже смешно! Короче – смех и слезы…
Ужинали сладким и любимым в семье супом из кильки в томате. Как человек военный, папа выздоравливал на глазах. Сто пятьдесят коньяка были выпиты не как накануне – равнодушно будто микстура, а с бодрым офицерским: «Хы!». Не хватало только мамы. Он хлебал оранжевый от томата и зажаренной морквы суп с серым крошевом кильки и рассказывал как взрослой о проверке:
–…и тогда проверяющий, старый боевой генерал, вызвал меня, а я-то, сама видишь… – папа сделал пальцами возле пятнистого лица, словно стянул маску. – И строго, слышишь?! Очень строго, сказал.
– Что? – Красапузка со страхом уставилась на отца – не дышит.
– Расстрелять! – выпалил он, грозно вытаращив глаза.
Уголки губ Красапузки поползли вниз, заблестело у нижних век, – неуловимо, обильно набегала влага и слезы едва держались за коротенькие ресницы.
– Ну ладно, ладно! Пошутил я! – погладил он ее по голове, ласково улыбнулся. – Я ж живой. Так?
– Та-ак... –провыла она, едва не плача.
– Поблагодарил за службу и сказал, что наша часть самая лучшая. А за индивидуальную маскировку, кхе, кхе! – нарочно покашлял он со смыслом. – Объявил мне личную благодарность. Давай, ешь, суп стынет.