Я, врем.

Вертер подошел к извилистой дорожке, берущей свое начало где-то по другую сторону черноты на круглом, нежно светящемся шарике. Из дали - ручеек света. Еще один ненужный шаг вперед и он ступит на выбранный из бесчисленства путей, что густо украсили поверхности пустой многомерной галактики. Проходящих друг под другом или, пересекаясь под всякими углами, образущих интересные перекрестки, немыслимые плоским тропам под начальством плоских земляных идей и построенных, парили одни среди других. Справа от него клубился неощущающим жаром горяченный рваный ком ваты пропитанный спиртом и подоженный с помощью лупы и солнца, ну, по правде, таким он тьмой предъявлен был только и только Вертеру, с его детскими глазами, на поверхности коих трепыхали цветные системы бесподобных ночных путей и заводных запятых, как микроскопические тучки организмов дрожащих на влажном стекле в двойных элеваторах научного микроскопа – прибора Медузы – устройства -- убийцы, о коих жизнь в исследуемых им объектах не имела и мельчайшего из вероятных к возникновению понятия. И Вертер шагнул, выбрав, по-моему, передумав обо всем прошлом и будущем, ту дорогу, что из всех была ближе, чисто-синюю.

«Смирите сомнения», это же его первый раз на пушинкообразной сверхразвилке, тогда, впрочем, какая разница, чем открыть себе новый мир.

Взаправду было так: герой, о наш герой, уж мерно мирно цокал, терся. Ботинками из лучшей намускульной кожи L-25and3 - это интересно -- таких фиалковых зубастых полурептинедонасекомых, у которых в круг вырастали во время коротких 15и лет трижды по двадцать ног на ограняемом роговыми щипцами брюхе, и имеется только половинка от нормальной прообразной морды, и та где-то снизу, под уже ощипцовавшейся с юности десятого года маленькой шеей, вобщем, им так ужасно неудобно существовать, самим или друг с другом, что «Их убийство нам и им на радость и покой»-говорили все, как один, смиренные и не очень, или даже буйные монахи приподнимающему на звук подбородок Вертеру, такому же единственному среди остальных, как дружелюбная тень торчащая по бокам и позади всех учеников, стоящих во весь рост, с портфелями на веревках, связанных в круги. Потом, растягивая паузы и, зевая во всю гортань, но стараясь не подавать виду, что им всем давным-давно их дело надоело: «В новом... да... полнейшем... каталоге... они изображаются... как плуг на табличках... далеких... древних... древних... египитских...»

Он видит дверь, с равноудаленными друг от друга замочными скважинами, пронумерованными, и обведенными углем в кружочек. Налево - среди шести из них торчит на уровне пустого затянутого в поясе ремня ручка, походящая на нос от длинной собаки. Он заметив ее, открытой ладонью до упора вниз и от себя, дергает - дверь за ней отворена. "Подумать только!"- напишет он. Ибо Вертер восхищен. «У!». Восклицает что-то. Внутри, на огромных лианах, над плоскими водопадами одной, но восполняющей это, сложной, как лабиринт, как пазл, реки туда сюда качаются могучих размеров голые стволы с корнями, метров пятнадцати в длину, в самой нижней точке трое из них, наименьшие, буравят поверхность воды. Тут они питаются, наверное, так они и растут, пока тянутся к ней, одновременно возвышаясь к ,кажущемуся то прозрачным, то ослепительно белым, облачному, ореховому, мутнопастельному куполу, за счет натурального механизма лиан и тех круглых... штуковин , ах да, точно, еще какой-то магии. Дверь захлопнулась. «Эм...», и « Эх...», и «Что же мне делать!?...»- подумал внезапствующий, по другому сказать, очень запаниковавший, сжавшийся внутри, но снаружи стройный, как окаменелая шея мертвого диплодока, охладевающий Вертер. Он постоял, но ничего нового не произошло. Тогда, очень-очень взволнованный по этому поводу, почему-то, он вытянул ловчайше откуда-то сумку. «Потому что в ней то что-то и могло быть, из тех вещей, что мне подскажут продолжение...»-солгал в первой строке стихов для самого малого, хоть бы, усмирения нервов Вертер. Откинутая секционная крышка, напоминавшая во времена своего расцвета сложенное впятеро космолетное крыло, с пришитыми и выкрашенными им самим холщевыми ремешками-заклепками, рука его торопливо вытянула «Хокрус». На устройстве, как часть его торчали во множестве острые углы, оно напоминало сумасшедшего. (Заканчивай предложения, вспомнил Вертер собственный совет) ...сумасшедшего дизайна неудобную булаву в буераках, а сверху крепилась на конце фосфорицирующей при растяжении цепочки полая треугольная кабина, на её песочной стенке покоился, как мертвый диплодок, полностью застекленный поверх самого себя от контактов с миром цветочный пузырь. Вертер поднес комплект к изящной дыре под преспокойной рыжей губой, задержал свое дыхание и вонзил, как надо. Один из шипов прошипел в деснах, сквозь них - в дополнительную артерию, не подсоединенную к сердцу, а только к мозгу, болтающуюся по телу, под погрубевшим от пуль эпидермисом. Вертер совсем не понимал теперь, что он делает.

Фиолетовый дымок, исходящий из-под мозаичной поверхности реки отформировывал в плотном утреннем воздухе фигуры, а из них орнаменты, пальм, сов и неразличимых пятен-клякс, повторяющихся, удаляясь в перспективе, на светлом фоне, как на полупрозрачных японских ширмах, стоящих перед звездами, перемешивающихся наполовину с деревьями и птицами разных параметров и свойств, пересекающимися вокруг в плоскости и всюду в тучной неплоскости, они меняли их структуру, примыкая, отлеплялись, сразу взлетая дальше, возносясь под купол. Все это склонилось и вытянулось обратно, перегнувшись через собственный локоть, блестящие углы наклона ломались, отпрыски-торчащие осколки-вытянутые пирамидки чередовали друг друга в любом месте, которое им, каждому, заблагорасудится выбрать, все витало и виднелось, как будто вода закипела в медетировавшем море, без дна. И я не имею ввиду бездонное по глубине, но море вне своей грязной ямы. Штиль. В космосе, среди первых, после птиц (и рептилий) (и ведьм) (и насекомых) (и призраков) (и мотыльков), воздухоплавателей, что на роняющих мешковину с балластом воздушных шарах, в теплых шарфах в паутинную клеточку и с бантом, для любимой с губами, но припасённым для ее шеи, продолжавшей выгибаться ему вслед над землей под шквалами неожидавшегося ветра. Немного путаясь в самом себе, всё с неуверенной настойчивостью на чем-то, спотыкаясь раз на раз, организовывалось в единое, складное существо, хотя нет - пару или даже четырех. На глаз целый колосок существ. Нет – целое поле. Четное множество, абсолютно разных, те склеивались во что-то прекрасно знакомое милому от полусна Вертеру. Протирая глаза. Это было не опять обыденное ощущение узнавания. Он уже вовсе забыл такое, ничего не значащее теперь, знакомого давно уже не было в его возубждающе грубых, ядовитоинжирных приключениях, поразительно, ниточкой, связанных со здоровьем. Каждая секунда, уже 160 лет: одна, перегнав вторую, были для него, дьявольским промыслом, новее, всей прожитой жизни, взятой за еденицу событий: светлым открытием в обрызганном соком сорвАнной черники волнистом песочке, несущем его вперед, куда-то в недостижимое и непонятное. Открытие, открытие, открытие – одно за одним, иногда одновременно, вот, что знает он, все это время он понимает так: следующим в жизни может быть любой случай, но он несет в себе обязательно одно - открытие. Он ворчал, что не хочет слышать, не хочет видеть ничего знакомого, чтобы опять, как когда-то у древних... далеких... египитских... и его просьбы были в точности удовлетворены. Звон! Выдернул булавку. Из-под губы. Подернулся и языком смочил уголки, а потом и зубы. А, булаву? Только двумя дрожащими левыми пальцами высоко держал он ее и кинулся с рукой впереди, с этой рострой , поворотом головы за спину смахнув двух толстых желтых жуков, к двери, дабы расшибить о ее тесно замочными скважинами крапленую древесину содержимое пальцев, способных скрывать абстрактное и малое тело. Теплое-теплое придыхание. Прямой удар, и вот уже, только что, золотисто-зеленая пыль прострекотала меж раздвинувшихся снова пальцев, почти черных в контрасте с пенкой - скругленной маячащим ветром стены. Пятнистой стены. Он оглянулся через плечо и посмотрел за безжизненную тушку сумки. Что смята.

Раскачивающееся наивольяжно дерево, уронило один из белых растянутых корней на мягкий горячий берег, прямо там, где, подобно святому, стоял вполоборота к месту происшествия Вертер. Лианы и остальные растения, обретая голубоватый и одновременно желтовато-изумрудный оттенок, успокоились, всё совсем сверхестественно... И... Вертер смотрел куда-то выше: туда, где скукоживались и растекались, схлопнувшись, кривые яркие стрелки, песнями среди белых и небесно-металлических, по виду спокойных цилиндров, элементы какого-то спецефического животного. Это был бы небоскребущийся дом, правда он не имел никаких этажей, поэтому, лучше записать – «огроменнейшая полая полимерная трубка, шаткая, но упругая, выдающейся по сложности многоуровневой совокупностью формаций, претендующая на воплощение собой модели абсолютного знания.» А ведь все происходящее и произошедшее ранее служит причиной возгарания шершавой поверхности шара, процесс, развитие, эволюция даже: тщательно скрытая вырывающимися в вороненый космос красными канареечками огня, безудержными в пожелании: блуждать. «Как?...»-успел продумать Вертер. И тут же какая-то новая часть нового Вертера дезинтегрировала его вопрос и знаки драгоценным недостижимым уже прахом крушились под действием сковывающей душу силы воспоминания о гравитации, о детском падении с колеса игрушечного самолета в огромное озеро темной жижи только этого бдящих зеркал.

Птицы сонные, маковые, его, улетали и, дальше и дальше, становясь неразличимыми в полчищах звезд, таких же близких и абсолютно возможных, как и недостижимых, пока монотонное наблюдение за ними не снивелировало бы видимость над чашей звезд и так темных дорог,взмахивая всем телом, исчезали они. А Вертер уже бы никогда об их присутствии не догадался. Да, он так и не успевал вспомнить конкретику, загаданную в этих пятнах на сетчаточках глаз. Раз от раза, когда неожиданно замыкались инфантильно отброшенные один туда, один сюда, участки мозга в новую фигурку, отделялись от клейкой стерильной массы этого папье-маше пара старых свитков из обрывистых воспоминаний, уснувших «галюцинаций промелькнувшей юности». Его мысли тогда, подскакивающие по поводу возможности покидания планеты, по поводу вселенских эстакад и троп, мгновенно исчезали, как концентированно выпущенный луч, и вдруг он находил себя размышляющим о ,на выбор из списка, «вот такенных» макро стрекозах, с брюхом из гренадиновых астероидов и с глазами из мерцающих солнц. «Что значит все это?»-- он вопрошал, замирая пешим в замкнутом огненном шаре или в другой раз ,сидя на широких, тем больше искривляющихся, чем ближе к апофеозам – остриям для непреднамеренного убийства, суицида, на крайний случай ранения, лезвиях, созданных по кустарным проектам плотными упорядоченными скоплениями точечек-демиургов из разбросанных, словно на поле детской площадки и скатывающихся с невысоких горок, что всюду на ней, маленьких зеленых пузырьков, нечетко различаемых на фоне зефирно-мягких бродяжнических берегов. Процесс создания с помощью точечек-демиургов тошнотворно требовал от Вертера... ничего: невесомого, во многих смыслах, движения пальца, только и всего, в близости, но некасании, к везде обнаруживаемым облакам, располагающимся, как и полагается, там и сям, в непомерной, замкнутой, но, жуть, о да, свободной, почему-то, вещице-мирке.

Шло время, и иногда Вертер просыпался идущим, полон особенно реалистичного понимания того, что его окружает одно загрязненное золото, предназначенное для чистки («от кого тебя чистить, золотко?»- вспоминалась ему мать), тогда он проносил руку у конусообразных перевернутых клумб, где вместо земли – слои, как многоуровневые города для, и, пародоксально, из, демиурговой пыли, и привратники у сухих ядер, покоясь до поры на восьмиугольнике края, передавали в центр на разыгрываемых подводах о внешней работе, вне Сада. Были ли они там живы ? Конечно, нет. Жить могли лишь только их творения. Как вам цена за могущество? Вертер, портивясь, очухивался от безвкусного сна, примерно за четверть периода обращения вокруг своей оси элемента «he4xysp» его Зевсо -- наручных часов (пока держались на поясе), когда-то давно найденных им на раздробленной восьмигранной планетке в страннейшем созвездии полупустого «Евклидового Рва». Он поднял их в пустыне одного кошмарной космосферы (не знают как определить класс), состоящей из скользящего в своей плоти кристаллического песка. Трения между соседними кристалликами, соответственно, не было, и тебе, ему, мне, нам, естественно, казалось, что идешь по непрекращающемуся, вечно достигающему точки реализации и только по этой идеальной, ибо мгновенной, вытесняющей всё, истинной и вечной, причине никогда не реализованному миражу. Твои шажки по «живой» среднесветлой абстракции, с редкими вспышками, когда перемножаются источения света из многих соседних камней, делались в мгновения, опасными для тех, кто попадался близко, но -- исключительные и красивые для тех, кто в отдалении взирал: вспышки-гейзеры, то алого, то марганцового света. Там, действительно чудом, были найдены Вертером часы, после зрелища, оказавшиеся на месте одной из вспышек, растопившей на время всплывающие кристаллики планетарного покрытия. Они с постоянной скоростью втягиваются вглубь, видимо, к центральной точке планеты, и вываливаются обратно, во все стороны, на обязательных условиях столкновения друг с другом, похоже на заведенную неким образом модель расположившейся вокруг летящего в космосе магнита стружки, неизвестно, как они нормализуют скорость своего движения; разве что планета парит с содержанием разной интенсивности времени в разных своих долях, пропорционально силам все еще работающей тут ньютоновской, с большими обобщениями, математики, тут, на гранях безумного мира, что лег по ту сторону невидимой стенки. С началом его мы привыкли видеть окончание нашей вселенной.

Вертер с немного прикрытыми глазами иследовал очередное порождение мыслей, убежденный, что своих, потому что никого, кто мог бы мыслить здесь кроме, вроде как, не было: изнутри, какой-то, золотой шар искуственно просвечивался и становился чернокоричневатым, видимо, тонкая «кожица» этого странного плода пропускала лучи. Которые, логично предположить, излучаются горением оболочки Вертеровского ватного «прибежища». Этой планеты? «Ну, не уверен, что – планета, с таким наполнителем может быть Сама такая - самопровозглашенная звезда!..». Но теперь есть хоть это объяснение действиям объектов – всё ради свечения. Во имя... «Ах!, как поэтична бывает материя». Пусть обоснование его и не истинно, но любое объяснение успокоит потерянного и отчаявшегося, каким, тут же, ощутил себя в этот безжалостный миг в среде неопределившейся эры, до этого довольный любым Вертер. Он мокрой ладонью и, после, даже губами потрогал выпуклую с сухими морщинами - игольчатыми ушками гладь золотой глазницы, в которою так уютно вписалось его мрачное исхудалое тело. Расслабленные глаза опустились к ногам и заметили линии. Несколько багровых веревочек-кос, топорщась в концах, торчали с обоих сторон из-под каждого из двух бедер, он с сомнением потянул и показались: просто нитки старенькой одежды. Но как-то очень протяженны... Он поднял руку аж до потолка. Он перестал вытягивать, потому что ничего не ждал от этого, не хотелось наматывать на руку и потом обратно разматывать, лишнее, а еще: мало ли, что она держит. И он бросил. Слева, на уровне расслабившегося трицепса в пространство пронизывалось легко идентифицированное облачко демиургов, как тесто, как мука, наполовину войдя, оно замерло, поочередно тормозя рваными своими секциями: не способное к мыслям, оно было просто таким по умолчанию: остановки и приостановки неизменно сопровождали его порождающий ход.
Вертер задумался, как это все могло быть. Как это место могло самосочиниться, когда созидающая сила облаков абсолютно несамостоятельна, все творцы, что тут есть-рабы желаний тех, кто немощен в творении, а тех, кто мог бы тут желать, тут нет. «Как сочинились эти облака? Разве возможно? Кому-то создать... творящую силу...» «...А потом так запросто оставить ее... а... и зачем...» Вертер чувствовал себя на удивление органично, задавая все эти вопросы.
Потом он резко пнул в стенку укрытия из золота, то покачнулось и раскрылось, как вылитый с синим химраствором в приталенную вазу бутон. Он, персонализированный в ярком натуральном свете, волоча спускающиеся по ногам косички нитей, выбрался из ниши уюта и тиши независимых, но сопоставимо близких к обоюдному завершению полусводов.

В совсем чуть-чуть погрубевшем молочном месиве подстилки торчали в черных тонких линиях прозрачные водянистые стебельки. Без усилия, толстая подошва, насилием распределяемой тяжести заставляла их легонько поскрипывать, присгибаясь. Сладкая-сладкая топь (густая кровь) растекалась по самым измученным из нервов в непрочном теле хомо - Вертера, когда подобное происходило. Он отмечал все подряд события в дневнике своих вечных часов. Прямо на крышке циферблата маленькие нанороботы по командам ловко считываемым с движений пальцев высекали невидимые бороздки, которые потом смогут прочесть дома, на специальном устройстве, вроде граммофона, уменьшенного до размеров десятой доли миллиметра, те, кто, «если повезет, найдут часы и выберутся оттуда, где их нашли.»... « Я заперт в элементе собственных часов» -- пронеслось в голове Вертера. Намереваясь возгореть и угаснуть, как тротиловый феникс, «как огненный шар из спиртованой ваты» эта мысль, напротив, полыхала непоколебимо в его зеленоватом мозгу, в самой сути. Мог ли найденный им мир оставаться запертым лишь из-за самого течения времени? Лишь потому, что любое состояние следующей секунды было таковым, что дверь оказывалась заперта, точнее ее не было, совсем, ведь выбор был ограничен изнутри -- созданными вариантами, изнутри,там где не было входа, где не было двери, где незачем и некому выйти, и Вертер, получается, сам по себе, войдя, вдруг стал частью этого Мира, для Мира же – он стал, как будто, очередным незамеченным творением демиургов, всюду разбрасываясь абстрактными обюектами, пятнами. Естественно! Он бродил, не подозревающий ни о чем, что могло быть снаружи, ведь двери тут нет, и знают о ней только те, кто по другую сторону стен из огня. «Естественно! Мир, как всегда, как везде, повсюду, стремился к энтропии. Естественно!» И разум Вертера нарушил бы устойчивое движение причудливого безумия разукрашенной самоподдерживаемой в несущемся перебеге, странном движении к изменению состояния, к распаду, уме вторящему предвещающим подобием эха, планеты. Нет, не планеты. Похоже, маленькой вселенной, посереди другой вселенной. «Для меня, теперь, бывшей моей». Для этой же, образовавшейся внутри настоящей (условно), уже после, по случайности, - не существующей вообще. Или до? Испуская наружу образования из обретших в процессах массивное сознание. Находящих, сразу по высвобождению, себя случайно попавшими в это подобие ... еще не знамо чего... и откуда... «Отсюда надо выбраться! Если я продолжать хочу путешествие по чему-нибудь большему, чем этот саморазрушающийся, псевдоидеальный, самодостаточный: разрывающий карамельным ветром постоянного дня и градинами воплощенных порывов, желаний... от канала со внешним стерилизованный, форму без граней имеющий дом.» Он подобрал тушку сумки, движением ладони распустил всех примененных в удержании свойств предметов им демиургов. Отменяя созданные по воле Вертера...1...2...3... Он вышел, за спиной шесть скважин для ключей... щелкнуло, он поднял с пояса часы, посмотрел 3 секунды, четыре, прицепил на запястие и записал на обложке маленькой нелинованой тетради: «......огня.........и, несмотря на это, я теперь понимаю, как же там, оказывается», он взглянул вдоль синей дороги, круто набирающей высоту, и почти перерезающей красную и розовую, оставляя оранжевую, и вчетвером они уходили в переменную бесконечность «, было темно.»