Цитаты — стр. 3

В августе 1914 г. вторжение российской армии в Восточную Пруссию взметнуло в немецкой прессе волны очень преувеличенных историй и ужасных слухов, а доселе безвестный прусский генерал Пауль фон Гинденбург после одержанной им над противником победы превратился в национального героя. В 1941 г. не представлялось
сложным убедить население в необходимости новой войны в России до победного конца ради все той же безопасности на будущее – чтобы следующему поколению не пришлось пройти через все это снова.

И пусть немецким школьникам на протяжении многих поколений внушали, что их «наследственный враг» – Франция, на подсознательном, эмоциональном уровне главную роль тут играла Россия. С 1890 г. даже оппозиционеры из числа социал-демократов клялись встать на защиту Германии от «варваров с востока», если она подвергнется нападению царской России.

По меньшей мере на раннем этапе немцам не пришлось сразу воевать на двух фронтах, как в 1914 г., избежав кошмара благодаря подписанному в последнюю минуту договору о ненападении с Советским Союзом. Однако к Рождеству 1942 г. Германия опять находилась в состоянии войны с Британией, Россией (СССР) и Америкой – точь-в-точь как в 1917 г.

И снова британские имперские амбиции выступали в роли корня всех зол; кровожадность Британии особо подчеркивал безоговорочный отказ ее правительства от неоднократно озвучиваемых Гитлером мирных предложений – после захвата Польши и затем опять, в 1940 г., после падения Франции. В общем, идея оборонительной войны вовсе не представлялась лишь измышлением, навязанным народу нацистской пропагандой.

К тому времени [Начало Второй мировой войны] Националсоциалистическая женская организация включала в себя 2,3 миллиона человек, а Гитлерюгенд и Союз немецких девушек – 8,7 миллиона, причем во всех этих структурах активно действовали всевозможные курсы идеологической подготовки, от вечерних посиделок до недельных сборов в летних лагерях.

... когда фокус дискуссии сменился в направлении немецких женщин и детей, ставших жертвами бомбардировок британской и американской авиации или насилия со стороны советских солдат, у некоторых комментаторов возникал страх перед возвратом к превалировавшей в 1950-е гг. практике состязания в том, кто же больше виноват.

В тот же день самолеты люфтваффе приступили к массированным налетам на продовольственные склады Ленинграда. Профессор Вильгельм Цигельмайер – эксперт в области питания и советник Верховного главнокомандования вермахта – 10 сентября 1941 г. отмечал в дневнике: «Мы не будем утруждать себя в будущем требованиями по сдаче Ленинграда. Его нужно уничтожить методами, основанными на науке». В то время военно-хозяйственное управление 18-й армии запросило указаний относительно того, следует ли ему воспользоваться военным снабжением с целью обеспечения города продовольствием в случае его капитуляции. Ответом начальника интендантской службы вермахта Эдуарда Вагнера стало категоричное «нет»: «Любой поезд, привозящий провизию из сердца нашей страны, уменьшает ее запасы там. Лучше пусть у наших сородичей будет что есть, а эти русские умрут». Вагнер уже писал жене, что «следующим делом нам надо будет дать населению Петербурга как следует увариться. Зачем нам город с 3,2 миллиона населения, которое станет просто-напросто обузой для наших продовольственных запасов?»

Таких людей, как Роберт Р., отвратительные методы ведения войны одновременно выводили из равновесия и заставляли сражаться с большей отдачей. Он не мог допустить, чтобы такая война пришла к ним домой, в Германию, а потому старался победить – победить самым решительным образом. Солдаты и их семьи отождествляли войну не с нацистским режимом, а со своей собственной ответственностью перед грядущими поколениями. Подобные вещи служили самым прочным фундаментом для патриотизма

Расовое насилие часто приобретало еще и сексуальную составляющую. 29 июня немецкие войска вступили в столицу Латвии Ригу, и один очевидец сообщал, что офицеры полка из Баден-Вюртемберга тотчас устроили попойку, на которую «силком пригнали несколько десятков еврейских девушек, заставили раздеться догола и в таком виде петь и плясать. Многие из несчастных женщин, – продолжал он, – были изнасилованы, а потом выведены во внутренний двор и застрелены». Свободные от жесткого контроля, введенного для них в оккупированной Западной Европе, солдаты на Восточном фронте могли – и совершали – безудержное сексуальное насилие без всяких последствий для себя

Герман Гишен вовсе не был жестоким человеком с садистскими наклонностями. На самом деле его скорее можно назвать довольно щепетильным. Ему удавалось избегать присутствия на казнях на протяжении первых четырех месяцев участия в кампании, хотя он передавал Ганне подробности, полученные от товарищей. Осознавая собственные слабости, он с восхищением описывал жене подвиги одного из солдат, «любителя побаловаться пистолетом», застрелившего трех гражданских на виду у всей роты. Когда Гишен наконец увидел казнь, его поразило то, как стояли жертвы – в полный рост и прямые, точно деревья. «Все происходило очень быстро, – рассказывал он. – Мы посмотрели спектакль, а потом вернулись к работе, точно ничего и не случилось». Далее следовали обычные оправдания: «Партизаны – враги и негодяи, они должны исчезнуть». Прошло еще четыре недели, и он уже акклиматизировался достаточно для того, чтобы снимать казнь восьмерых партизан

В отличие от этих солдат, в вермахте хватало и «туристов по местам казней», отправлявших домой снимки с публичными казнями евреев и партизан. Полицейский из резерва Герман Гишен, некогда лавочник в Бремене, предполагал, что его батальону предстоит нелегкая задача и все будет «вроде как в Польше». Ему удалось купить в Риге кинопроектор в надежде отснять материал о жизни и боевых буднях батальона в СССР, который «позднее станет документом и будет очень интересен нашим детям». 7 августа 1941 г. он писал жене Ганне о действиях части: прошлой ночью «расстреляли 150 евреев из этого места, мужчин, женщин и детей, всех загасили. Евреев тут изводят полностью». Он поспешил добавить: «Пожалуйста, не беспокойся об этом, так и должно быть. И не говори об этом Р., оставь на потом!» Просьба пока не рассказывать сыну о таких «акциях» стала рефреном в его следующих письмах

Он ужасался еще от еврейских погромов в ноябре 1938 г. и быстро осознал, что масштабы насилия над поляками превосходили все мыслимые рамки и не шли ни в какое сравнение со сказками о тяжких невзгодах, выпавших на долю местного немецкого населения. «Дело тут не в возмездии, – писал он жене 10 ноября 1939 г. – Все это больше похоже на… попытки выкорчевать интеллигенцию».