Цитаты

Нацизм воспринимался послевоенными немцами как своего рода наркотик, превративший их в слепое орудие зла. Часто можно было слышать, что «Гитлер вероломно использовал в своих целях немецкую способность воодушевляться». Это мнение давало возможность некогда восторженным поклонникам Гитлера чувствовать себя обманутыми, вместо того чтобы предаваться чувству вины.

Война сделала сиротами 1,6 миллиона детей, многие из которых даже не знали своей фамилии. Они — поодиночке или собираясь в шайки — кочевали по стране, грабили, хулиганили, занимались проституцией. Многие немцы не желали признавать эту удручающую анархию следствием развязанной Гитлером войны и отравления сознания населения нацистской пропагандой и винили во всем культурную интервенцию, обрушившую на страну лавины нравственной грязи и пошлости. Как будто не было ни «тотальной войны», ни тотального уродования детской психики, а затем — с крахом Третьего рейха — и чудовищного разочарования.

В обиход вошло выражение «возвращенец» — как своего рода обозначение состояния или профессии, вернее, профессиональной непригодности. Путь домой не имел конца: человек, казалось бы, прибыл домой, но на самом деле это была иллюзия. Многих вернувшихся с войны мужчин даже годы спустя продолжали называть или считать возвращенцами, желая хоть как-то оправдать их странное поведение.

Полицейские растерянно смотрели друг на друга и не понимали, полицейские они еще или нет. Кто был в форме, спешил поскорее ее снять и сжечь или перекрасить. Большие чиновники травились, маленькие выбрасывались из окон или вскрывали себе вены. Наступило безвременье; законы утратили силу, никто ни за что не отвечал. Никому больше не принадлежало ничего, кроме того, чем был прикрыт зад.

Одна 35-летняя женщина рассказала историкам Сибилле Майер и Еве Шульце, как ее муж и целый взвод уже немолодых солдат попали в плен к русским и были отправлены в Россию, хотя могли перебить своих охранников: «Русские приказали им идти вместе с ними до Кюстрина, пообещав, что там их отпустят по домам, оформив все как положено. Они уже хорошо знали немцев и понимали, что тем нужны документы об освобождении. А эти старые дурни попались на их удочку. Это была нелепейшая история. Когда они добрались до Кюстрина, русские сказали, что тут с документами ничего не получится, надо идти дальше, в Позен. Наши потащились с ними в Позен. Они запросто могли удрать: охранников было слишком мало. Но они как дураки поперлись в Позен! А там их погрузили в вагоны и отправили в Россию».

Это было совершенно незаслуженное счастье. То, что как восточные, так и западные немцы в течение всего лишь нескольких лет в экономическом плане сумели подняться на вершину соответствующих военно- политических блоков, не имеет ничего общего с исторической справедливостью. Широкое и действенное осуждение истребления миллионов людей ждало своего часа; оно началось лишь с освенцимскими процессами, продолжавшимися с 1963 по 1968 год.

Вильгельм Эмануэль Зюскинд, репортер Süddeutsche Zeitung и будущий её главный редактор, сетовал: [...] По поводу другого наблюдения наших английских и американских критиков тоже трудно что-либо возразить; они говорят: немцы предпочли бы, чтобы союзники на Нюрнбергском процессе, грубо говоря, не разводили бы канитель, а просто взяли бы и повесили эту двадцатку. Так для них привычнее — как в гитлеровские времена. Печальный триумф до сих пор не выветрившегося духа военно-полевого и народного суда».

Прилагательные превосходной степени по поводу страданий немецкого народа, возвышающие его над другими народами мира, наводнили прессу и публицистическую литературу. Это было в буквальном смысле слова вытеснение: авторы так дружно и страстно говорили о страданиях, что для подлинных жертв не осталось ни места, ни мыслей.

Куда они вдруг все делись — гордые сверхчеловеки, заявлявшие, что лучше умереть, чем смириться с любой формой иностранного господства? Этим вопросом задавались не только оккупанты, но и сами немцы. Большинство из них мгновенно забыли о верности фюреру. Отключили свои железные убеждения, словно по щелчку. А заодно отключили и прошлое. Иначе как можно объяснить, что не прошло и двух лет, как кто-то уже недоумевал, за что, собственно, немцев так не любят во всем мире?

Существовали обширные планы решения важнейшей задачи после физической победы — завоевания психики побеждённых. Как вылечить немцев от высокомерия? Как выбить из их мозгов расизм, которым их отравляли в течение двенадцати лет и который настолько въелся в их сознание, что его, судя по всему, было не вытравить никакими, даже ещё более зверскими, ковровыми бомбардировками?

За страхом перед распутством скрывалась досада на молодёжь, которая отвернулась от старшего поколения и не стеснялась демонстрировать презрение к нему, хотя сама ещё не успела встать на ноги и своё разочарование выражала не иначе как в деструктивной форме. И сама диктатура, и её крах основательно дискредитировали старших в глазах детей. Чем более страстно дети когда-то верили в Гитлера, тем более обманутыми чувствовали себя теперь.

Недоверие было нормой, потому что часто предлагали фальшивый или испорченный товар. Маргарин смешивали с вагонной смазкой, в мешки с картофелем сыпали камни, несъедобное древесное масло выдавали за пищевое растительное, водка иногда оказывалась жидкостью из анатомических банок разграбленных медицинских и естественно-исторических институтов, в которых хранились законсервированные органы, эмбрионы и животные всех видов. А жаловаться на обман или подлог было некому.

Из Мюнхена Süddeutsche Zeitung сообщала, что в дни безвластия были разграблены вещи и ценности на миллионы марок. На продовольственных складах ходили в сапогах по горам сахарного песка, а с товарной станции катили по мостовой огромные круги сыра. «Алчность ослепила людей, они потеряли над собой контроль». В арцбергском винном подвале, где мародёры вскрыли бочки, несколько, предположительно, пьяных женщин утонули в затопившем погреб вине. Какая нелепая смерть! Они пережили войну и погибли в мирное время в море красного вина, которое было им в буквальном смысле по колено.

Понадобились поистине тонны романов о войне и о солдатских судьбах, чтобы многие наконец расстались с героическим образом немецкого воина и смирились с жалкой участью нищего, жизнью которого кто-то вытер себе задницу. Но как заговорить об этом с женой, которая вынуждена вкалывать на стройке, потому что гордый воин уже не способен прокормить семью?

Журналистка Марта Хиллерс записала в конце апреля 1945 года в свой дневник:  «[...] В прежних войнах мужчины успешно отстаивали свою привилегию убивать и быть убитыми. Сегодня мы, женщины, разделили с ними это право. Оно изменило нас, сделало нас злыми и грубыми. Нынешняя война помимо множества других поражений ознаменовалась поражением мужчин как пола».

Вечеринки послевоенного времени можно уподобить танцам на палубе тонущего корабля. Вернее, уже затонувшего. Как ни странно, но пассажиры были еще живы. На людей напала какая-то приступообразная дурашливость. [...] Это непонятно откуда взявшееся хорошее настроение, овладевшее многими немцами, напомнило историку Фридриху Принцу о поминальном обеде, который традиционно устраивается после похорон.

За правопорядком тоже никто не следил. Старая власть бежала, новая еще не пришла — о том, что она рано или поздно придет, говорила лишь канонада. Даже самые возвышенные натуры принялись мародёрствовать. Толпы людей взламывали продовольственные склады, прочёсывали покинутые квартиры в поисках пищи и ночлега.