Интервью о книге «Парижские мальчики в сталинской Москве»

Интервью вышло на Ревизор.ru и было взято в связи с выходом книги "Парижские мальчики в сталинской Москве" в финал премии "Большая книга"

- Сергей, вы получили вторую премию "Большой книги" в 2013 году – кажется, за книгу"Гумилев, сын Гумилева"? В этом году некоторые эксперты вам прогнозировали высокую вероятность выхода в финал – и так и вышло. Как считаете, с чем связано прохождение в шорт-лист, и имеете ли виды на награду?

Да, в 2013-м я получил премию "Большая книга" за книгу "Гумилев сын Гумилева". Полагаю, что экспертам Большой книги просто понравилась моя новая книга, равно как и книги других финалистов, тут все очень просто.

- Вы начинали литературную деятельность как критик. Можете ли в этом качестве оценить премиальный список финалистов? Какие тексты шорт-листеров читали? Кто особенно понравился?

Я читал книги Павла Басинского, Дмитрия Данилова, Олега Ермакова, Гюзель Яхиной. Сейчас читаю Анну Матвееву. Остальных финалистов тоже постараюсь прочитать. Ко всем финалистам отношусь с уважением, но говорить и писать о них сейчас не имею права. Это будет некорректно.

- Не так давно высказано мнение, что премия "Большая книга" становится "русофобской". Как вы к нему относитесь? Как вообще оцениваете современный отечественный премиальный процесс?

Впервые слышу. Я не знаю, как и почему возникло столь странное мнение. Такими словами нельзя бросаться, это слишком серьезное обвинение. Что до отечественного премиального процесса, то он слишком сложен и велик, чтобы его можно было охарактеризовать в кратком ответе. Могу сказать, что на членов жюри явно оказывает влияние литературная мода. Модную книгу начинают продвигать и голосовать за нее, не всегда вчитавшись в текст. Поэтому особое уважение вызывают жюри тех премий, что ориентируются только на сам текст. Скажем, когда жюри "Русского Букера" вручило премию за лучший роман книге никому тогда не известной Александры Николаенко, оно приняло справедливое решение. Хотя всех это удивило и на пользу премии не пошло, ведь у конкурентов Николаенко было много поклонников, в том числе среди влиятельных и читаемых литературных критиков. Но справедливость выше пользы.

- Героями ваших исторических книг становились гетман Мазепа, Гоголь и Украина его времен, отец и сын Гумилевы. Сейчас это Мур (Георгий Эфрон) и Дмитрий Сеземан – последний почти что современник, скончался уже на нашем веку. Чем объясняется такое "восхождение" по хронологической шкале – или оно случайное? Какие еще исторические личности вам настолько интересны, что могли бы в перспективе стать центральными персонажами книг?

Я об этом не задумывался, да и какой-то системы здесь не вижу. Лев Гумилев умер в 1992 году ("Гумилев сын Гумилева"), Иван Мазепа в 1709-м, Николай Гоголь в 1852-м, Тарас Шевченко в 1861-м (эти трое, наверное, главные герои в книге "Тень Мазепы"), Симон Петлюра в 1926-м, Владимир Ленин в 1924-м, Михаил Муравьев в 1918-м, Владимир Винниченко в 1951-м, Павел Скоропадский в 1945-м, Михаил Булгаков в 1940-м (герои книги "Весна народов: русские и украинцы между Булгаковым и Петлюрой"), Георгий Эфрон в 1944-м, Дмитрий Сеземан в 2010-м ("Парижские мальчики в сталинской Москве"). Так что никакой системы здесь нет. Действие новой книги, скорее всего, окончится в 1942 году. А затем я, может быть, снова вернусь в XIX век.

- В книге "Парижские мальчики" встречается ваше авторское определение её как "документальный роман" – что вы в это понятие вкладываете? Как вы сами видите жанрваших крупных трудов – "Гумилев сын Гумилева", "Весна народов" и т.п.? Есть ли чисто литературные различия между предыдущими книгами и "Парижскими мальчиками…"?

Определений романа много. Среди них есть и такое: развернутое повествование "о жизни и развитии личности главного героя" "в кризисный, нестандартный период его жизни". Но ведь моя книга о Муре в точности соответствует этому определению. Только мой роман не вымышленный, а именно документальный. Не было необходимости что-то выдумывать там, где нужно просто искать и находить. Все мои книги написаны, получается, в разных жанрах. "Гумилев сын Гумилева" – расширенный вариант ЖЗЛ. Книга о Льве Гумилеве и о мире, в котором он жил. В этом перекликается с книгой Леонида Юзефовича о бароне Унгерне. "Тень Мазепы" написана совершенно иначе. Подзаголовок книги такой: "Украинская нация в эпоху Гоголя", но как написать портрет целой нации? Задача невозможная. Обычно ограничиваются политической историей, а в наши дни все чаще – историей интеллектуалов. Но это ничтожная часть истории. Поэтому я решил пойти по другому пути, некогда разработанному французскими историками знаменитой школы "Анналов". Эмманюэль Ле Руа Ладюри написал книгу о духовном и материальном мире жителей окситанской деревни Монтаю на рубеже XIII—XIV веков. Я писал книгу о материальном и духовном мире целой нации и ее взаимоотношениях с соседями – русскими, поляками, евреями. "Весна народов: русские и украинцы между Булгаковым и Петлюрой" формально продолжение книги "Тень Мазепы", но написана совершенно иначе. Получилась богатая подробностямикнига об этническом аспекте гражданской войны на Украине 1917—1921. Но это уже ближе к традиционной политической истории, истории революции, войны, сражений.

- "Парижские мальчики в сталинской Москве" – труд титанический и по объему, и по содержанию, в него заложен огромный массив информации. Сколько времени заняла у вас работа над этой книгой? Считаете ли вы этот труд на сегодня оконченным, или возможны доработки, вторые и дальнейшие переиздания, и если да, то в каком случае?

Началом работы, как я теперь понимаю, стало лето 2010 года, когда я впервые прочитал дневники Георгия Эфрона. Книгу мы сдали в печать осенью 2021-го, так что получается – работал 11 лет. Но большая часть этого времени – сбор материала (2010—2019) и редактура, работа над уточнениями и поправками (2021). А большая часть книги была написана за год – в 2020-м. Как раз во время карантина. Книга вполне закончена, хотя есть один сюжет, который полностью не уместился в книгу. В первом номере академического журнала "Вопросы литературы" за 2022 год вышла моя статья "Георгия Эфрон: жизнь читателя". О круге чтения Мура. Можно написать еще одну небольшую книгу или очень большую статью о Муре в Ташкенте. Может быть, когда-нибудь этим и займусь.

- На мой взгляд, одно из явных достоинств "Парижских мальчиков…" – то, что эта многостраничная книга написана легко и увлекательно, читается с интересом и достаточно быстро и будет "по силам" даже неподготовленному читателю. При этом книга оформлена по всем правилам научного издания, в ней такой развернутый научно-справочный аппарат, что примечания создают еще один информационный пласт, в основном и схвативший "дух эпохи". Как вы добились такого удачного симбиоза?

Лев Гумилев некогда говорил, что стремится писать так, чтобы получилась "помесь Моммзена с Майн Ридом". Немецкий историк Теодор Моммзен у него был представителем строгой науки, а книги популярнейшего тогда Майн Рида – примером литературы занимательной, любимой читателями. Мне кажется, Гумилев был прав. Надо помнить, что история – это не только наука. Это искусство. Поэтому надо писать увлекательно, или хотя бы просто понятно.

- Еще один вопрос по научно-справочному аппарату. Вы указываете источники и литературу, это солидные списки, где фигурируют и печатные труды, и электронные ресурсы, и архивные документы. Последние заставляют задать вопрос, насколько трудно ли было писать и находить источниковую базу – сами же пишете в книге, что многие архивы закрыты?

Да нет, мне грех жаловаться. Историки древних цивилизаций часто довольствуются небольшой коллекцией глиняных табличек, написанных на языке, который еще предстоит расшифровать. И все же пишут, реконструируют прошлое. У меня же был доступ к большей части необходимых источников. Закрыты материалы архива ФСБ по советской агентуре в Европе, но они принципиально важны для биографии Сергея Эфрона и Антонины (Нины) Насоновой (Сеземан, Клепининой), а я пишу все же не о них. Мои герои – их дети. О них материалов много.

- Совершили ли вы, когда писали книги, какие-то открытия, узнав что-то радикально новое, ранее неизвестное лично вам или вообще никому? Может быть, предложили какие-то новые интерпретации известных событий?

Нескромно говорить о собственных открытиях. Читатель, если откроет книгу, сам их найдет. Я полагаю, что нового много. У меня есть такой критерий. Если в беседе с признанным знатоком темы, с профессионалом, я вижу, что знаю больше, то я на верном пути. Книга удаётся. Так, в 2012-м, беседуя с Гелианом Михайловичем Прохоровым, первым учеником Льва Гумилева, я понял, что знаю многое из того, чего не знает он. И в работе над "Парижскими мальчиками" я, конечно, консультировался со специалистами. Мне удалось вычислить последний адрес Мура. Я рассказал об этом одному из крупнейших специалистов по истории семьи Цветаевой. Оказалось, что этот блестящий специалист не знал последнего московского адреса Мура. Но самое главное, конечно, сама книга о парижских мальчиках и о Москве, в которой они жили. Такой книги еще не было.

- Сочинение ваше называется "Парижские мальчики в сталинской Москве", ее герои – Мур, Дмитрий Сеземан, отчасти Никита Кривошеин. Но в центре внимания автора – Мур. Так вы и задумывали? Или текст в какой-то мере "сам себя написал" именно так? Что, по завершении работы, вы считаете в ней более ценным – реконструированную личность Мура, или "оживленную" сталинскую Москву его времени?

Я хотел написать книгу о двух мальчиках – о Муре и о Дмитрии Сеземане. И уже начал писать именно такую книгу – книгу с двумя главными героями. Но вскоре обнаружилось, что так не получится. Не сохранился юношеский дневник Дмитрия Сеземана, а дневник Мура, поразительно откровенный и подробный, сохранился. Поздние мемуары Дмитрия Сеземана не могли заменить дневника, ведь в дневнике человек откровенен, по крайней мере в таком дневнике, который вёл Мур. Там отражены чувства, желания, страхи, фантазии. А в мемуарах, написанных спустя полвека, особенных откровений не найти. Дмитрий Сеземан писал много о судьбах России, о свободе, о Петре Великом, но очень мало о собственных мыслях и чувствах в пятнадцать-шестнадцать лет. Так что Мур вышел на первый план, а на долю Сеземана осталась роль друга главного героя.

Личность Мура невозможно было бы реконструировать, не реконструировав мир, в котором он жил. Поэтому предвоенная и военная Москва так же важна в книге, как судьба Мура.

- Несколько вопросов о Муре. Вы явно не вчера обратились к личности и судьбе Георгия Эфрона – у вас еще в 2011 году вышла в "Новом мире" статья, пространная, как повесть: "Парижский мальчик Георгий Эфрон между двумя нациями". Чем вам Мур был изначально интересен, что вы так давно и плотно им занимаетесь?

Мур мне интересен как человек на границе национальных культур, можно сказать – на границе наций. Меня всегда интересовали такие люди, они нередко становились героями моих статей и книг. Юрий Карлович Олеша (европеец в России), Николай Васильевич Гоголь (малоросс/украинец и даже "хохол" в русской литературе и русской жизни). Мур и Дмитрий – русские по происхождению, но родились в Европе (один в Чехии, другой в Финляндии). Выросли в Париже и стали французами, европейцами по культуре и воспитанию. Как и почему это случилось, в чем проявляется национальная идентичность? Все это интересовало меня, когда я впервые взялся писать о Муре.

Мур в 1941 году

- Правдиво ли распространенное мнение, что Мур, Ариадна и Сергей Эфрон находятся "в тени" Цветаевой с точки зрения научных изысканий, связанных с этой семьей?

Это несомненно и неизбежно. Цветаева гений, она отбрасывает столь широкую "тень", что в ней должна оказаться и семья, и многие современники. И вот я решил вывести Мура из тени…

- В книге есть фраза: "В этот же день, 16 октября 1941 года, был расстрелян Сергей Яковлевич Эфрон. Отец видел в сыне русского человека и будущего советского гражданина". О национальной самоидентификации Мура вы пишете очень подробно – он не ощущал себя русским, своей родиной сознательно или бессознательно полагал Францию. Но еще в вашем труде много раз затрагивается "противоречие" русского и советского. В чем оно состояло для членов семьи Эфрона?

Дело не в том, ощущал или не ощущал. Я сказал бы резче: он мог считать себя русским и советским человеком, но при этом все равно оставался французом, что и проявлялось и в его поведении, и в реакции окружающих на него. И лишь с течением времени он, очевидно, начал понимать, что его настоящая родина – Франция. Противоречие русского и советского было совершенно очевидно для Цветаевой. Советский Союз – не Россия.

С фонарем обшарьте
Весь подлунный свет!
Той страны — на карте
Нет, в пространстве — нет.

Зато Сергей Яковлевич убедил себя, что советское теперь это и есть русское, что подлинная Россия стала Россией советской. И убедил в этом детей. Ариадна Эфрон, несмотря на годы лагерей и ссылок, останется русско-советским патриотом. Интересно, что и для Мура русское и советское мало различаются, только Мур относился к нему иначе. Осенью 1941-го он с неприязнью будет глядеть на разоренную русскую провинцию и обвинять в непорядках не войну, не немцев, даже не власть большевиков, а "русский народ, со всеми его привычками". А вот его друг Митя, Дмитрий Сеземан, со временем будет различать русское и советское. К дореволюционной России он относился с уважением, с интересом, даже несколько ее идеализируя. В отличие от равнодушного к религии Мура, Дмитрий был человеком православным. А главное, прожил долгую жизнь, успел многое увидеть, о многом прочитать.

- Книга достаточно откровенна, вы уделили внимание даже эротическим переживаниям Мура. Каково ваше о нем не писательское, а человеческое мнение? Честно говоря, не вполне симпатичным он выходит на ваших страницах. Согласны?

Что значит противопоставление "писательского" и "человеческого"? Разве писатель не человек? Да, Мур бывал груб. Книжный мальчик, одновременно высокомерный и не уверенный в себе, он не всем нравился. Да, он был мизантропом. Еще до публикации дневников Мура о нем сложилась черная легенда. Различные авторки (почему бы не использовать здесь этот феминитив?), нередко малознакомые с Муром, иногда видевшие его лишь мельком, распространяли о нем совершенно невероятные слухи. Писали всякие гадости. Обвиняли в чем угодно: от смерти Цветаевой до дезертирства на фронте. Я хотел понять и показать, каким же Мур был на самом деле. В смерти мамы его обвиняют, на мой взгляд, напрасно, но здесь еще можно спорить, а вопрос о "дезертирстве" снят давно: "…передайте матери Эфрона, что мы гордимся с ней, так как она воспитала сына Героя", – писал его бывший ротный командир, никогда не слышавший фамилию Цветаевой.

- … и не знавший, что матери Георгия Эфрона уже ничего нельзя передать. Удачный переход к другим героям книги, старшим членам семьи. Понимаю, невозможно говорить о том, "что было бы, если бы" – и все же. Мог ли Эфрон не уезжать из Франции в СССР? Мог ли он поехать дальше на Запад, окончательно стать эмигрантом? То, что Марина и Мур последовали за ним, тоже было обязательством перед СССР или личным выбором жены Эфрона? У вас звучит мысль, что эвакуация погубила Марину Ивановну. Могла ли она не ехать в Татарстан?

Эфрон и без того был эмигрантом. Дальше на Запад? В Англию или Америку? Сергей Яковлевич не мог на это пойти, счел бы это предательством. О том, могла ли Цветаева остаться во Франции, или нет, ведутся споры. У нее был выбор. Даже если бы ее опекали советские спецслужбы, она ведь могла обратиться во французскую полицию, попросить о защите. А могла, в самом деле, уехать за Ла-Манш или за океан. Но была возможность и остаться во Франции, ведь остались там Вера Трейл и Константин Родзевич. Как Цветаева и Мур пережили бы немецкую оккупацию? Кто знает. В эвакуацию летом 1941-го Цветаева тоже могла не ехать. Муля Гуревич ее убеждал и даже почти убедил остаться в Москве, но она все же решилась на эту паническую эвакуацию, почти бегство.

- По вашим словам, Сергей Эфрон был ценным сотрудником советской внешней разведки. Как вы объясняете примененные к нему репрессии, расстрел – не официальное обвинение, а то, что произошло реально?

Вспомните, в каком году он арестован? Октябрь 1939-го. Время Большого террора завершалось грандиозной "чисткой" в НКВД, когда убирали многих людей, связанных с прежним руководством, то есть с Ягодой и Ежовым. Избавлялись и от людей "чуждого соцпроисхождения" и от бывших белогвардейцев, бывших махновцев и прочих "неблагонадежных". А Эфрона завербовали во времена Ягоды, он был бывшим белогвардейцем… Если б на дворе стояли, скажем, 1960-е, то Сергея Яковлевича, вероятно, ждала судьба других бывших советских разведчиков: Рудольфа Абеля, Конона Молодого или Кима Филби.

- Нет ли сведений о краткосрочном аресте в СССР самой Цветаевой, об иных репрессиях в ее отношении?

Нет, этого просто не было. Ее даже, как она выразилась, "провели в группком"Гослитиздата, что было небольшой, но все же ступенью в карьере для писателя в СССР. Правда, в Союз писателей она не успела вступить. Тем более, не могла рассчитывать на ордена и сталинские премии.

- Напрашиваются ли параллели между первой и сегодняшней волной русской эмиграции? Для тех, кто сейчас уехал, вероятна ли судьба Эфрона?

Пока не время сравнивать и не время судить о процессах, которые только-только начались.

- Москва – еще один главный герой книги. Как вы писали москвоведческие страницы – только ли по документам, или приходилось приезжать, что-то изучать на месте?

Я на протяжении двадцати с лишним лет приезжаю в Москву. Несколько раз в году. Так что этот город стал для меня родным и близким. Я собирал здесь материал к диссертации и ко всем своим книгам. Во время работы над книгой о Муре я не только сидел в архивах и библиотеках, но и ходил по Москве, по тем улицам и переулкам, которые любил Мур. По Охотному ряду, по Тверской (тогда – улице Горького), по Мерзляковскому переулку, по Бульварному кольцу, по дорожкам Парка имени Горького. Я подсчитывал, сколько минут до школы было от дома Вали, девушки Мура. Пришел к Покровским Воротам, где Мур случайно увидел Валю, "которая семенила со своей сумочкой". Они тогда не поздоровались, но посмотрели друг на друга… Так что без прогулок по улицам Москвы (и Парижа, кстати) я бы не написал эту книгу.

- Сакраментальный вопрос о творческих планах.

Я работаю над книгой "Братья Катаевы", героями которой должны стать Евгений Петров и его брат Валентин Катаев. Давно задумал книгу о 1812 годе. Пишу и научные статьи.

- Спасибо за интервью. Успехов в новом большом труде!