Ангелы, играющие в баскетбол: лучшая аллегория к 2020-му

Недавно наткнулся на стихотворение японского поэта Накахары Тюя.

Хмельной ночлег.

Утро. Светит опостылевшее солнце.
Дует ветер.
Тысячи ангелов в баскетбол играют.

Я глаза протираю. Тоскливое похмелье.
Ненужная жаровня покрыта белёсым пеплом.

Утро. Светит опостылевшее солнце.
Дует ветер.
Тысячи ангелов в баскетбол играют.

Ангелы, играющие в баскетбол. Сновидение, абсурд и еще что-то, чему не подберу названия. Пожалуй, это лучшая аллегория ко всему 2020 году. Те, кому предписано охранять нас от бед, нести круглосуточную вахту, следуя попятам, чуть справа, развлекаются с похмелья в небесном спортзале. А нам внизу только и остается что слушать оглушающий стук мяча о паркет (из какого интересно дерева выложен паркет в раю? Пусть будет из ливанского кедра. Да. Тот самый, из которого Ной смастерил ковчег).

Вяло листаю фейсбук. Новостная лента все больше напоминает ленту траурную. Пользователи уходят. Далекие, близкие. Вот, например, пару месяцев назад прочитал у одного приятеля, с которым учился в ГИТИСе, что не стало Аллы Николаевны. Она работала буфетчицей в ГИТИСовском кафе «Анчар». У Аллы была напарница Людмила, тоже Николаевна, очень на нее похожая. Обе носили одинаковые гофрированные невидимки на голове, красили ногти одним цветом, одинаково стриглись. Они были как бы наглядным комментарием к песням Пугачевой. Одновременно и слушательницами ее песен, и их же героинями. Даже так: если бы у Пугачевой был герб, то по бокам от медальона я поместил бы наших буфетчиц Николаевн. Одна держит вилку с сосиской наотмашь. Другая изящно протягивает ладонь со сдачей.

Так они и стояли за прилавком, как будто соединенные невидимым вишневым черенком. Все четыре года учёбы, каждый день я встречал их в буфете. ГИТИС я давно закончил и о буфетчицах, кажется, с тех пор ни разу не вспоминал. Я поставил грустный лайк под постом приятеля и решил не уточнять детали произошедшего. Знаете, бывает, что уходят далекие, малознакомые люди, но все равно ощущаешь к их судьбе особую, что ли, сопричастность. Нет, на похороны не идешь, родственникам не помогаешь. В их жизни ты никакого участия не принимал, тремя словами в день в лучшем случае перекидывались. А все равно замедляешь на улице шаг или проезжаешь нужную остановку.

Но ничего такого по отношению к Алле Николаевне я не чувствовал. И именно из-за этой недостачи и было особенно грустно. Я так и не понял, от чего она умерла. Должно быть, ковид. Я представил ее хождения по больницам, тесты, ИВЛ, статистика. Занавешенные зеркала и всю остальную муторную атрибутику русского траура. Представил ее подругу Людмилу. Что она? Где она и как? Как Людмила смогла работать дальше? И смогла ли? Или ей представили новую напарницу, киргизку или молдаванку, и она к ней скоро привыкла, а Аллу вспоминала пару раз в месяц? Или ее случайно настигало какое-нибудь незначительное воспоминание, когда она ехала в метро. И пассажиры отрывались от гаджетов, бросали взгляд на плачущую тетку и снова таращились в экраны. Или успевали заснять ее и выложить в сторис, чтобы развлечь горстку подписчиков.

И вот бывает (что это за алгоритм, как вычислить его закон, силу воздействия и прочее?), так вот бывает, что достаточно подумать один раз за долгое время о каком-то человеке из позапрошлой жизни, как вдруг , каким-то дуновением из зазеркалья, неверным окликом получишь о нем весточку или даже встретишь его самого в самом неожиданном месте. Так случилось с Людмилой Николаевной.

Я зашел на днях в магазин на Покровке (а как известно, Покровка – сокровенный нерв столицы. Московская улица, первая легализовавшая свободный оборот сверхъестественного). Захожу и вижу за прилавком Людмилу: жилетка, фирменный козырек, на лице защитный экран (в маске, может быть, и не приметил бы). Преддверие старости. Мандарины не пробились по штрихкоду. Она ввела номер, не заглядывая в прейскурант. Знает наизусть.
- А вы меня не помните, Людмила Николаевна?
- Масочку с перчаточками наденьте, пожалуйста. Нет, не помню. В ГИТИСе, наверное, учились?
- Да, точно. Это давно было. Очень рад вас встретить, - я как-то даже разволновался, долго возился с маской и перчатками.
- Я сама в ГИТИСе сто лет уже не работаю. Тут тоже парень один недавно заходил, из ваших, узнал меня.

Она мне говорит про какого-то парня, а я думаю: надо все-таки про подругу что-то спросить или что-то сказать?? Какое-то человеческое слово из себя выдавить. Или не надо? Да и зачем? И почему я решил, что она знает, что случилось с Аллой? Может, они давным-давно перессорились и удалили номера?
- Простите, а у вас только одна касса работает? – сзади меня уже выросла очередь. Людмила кричит в дверь подсобки:
- Девочки, на кассу подойдите кто-нибудь.

Я укладываю продукты в пакет и иду на выход. Напоследок оборачиваюсь. И окаменеваю. За второй кассой, дожевывая какую-то булку, стоит Алла. Та самая. Из ГИТИСа. С теми же синими тенями вокруг глаз, с той же стрижкой, как у Мартина Гора из группы Депеш Мод. Даже, кажется, с теми же круглыми позолоченными сережками. Раздражённая, усталая, постаревшая, в строгом соответствии с количеством прошедших лет, но вполне себе убедительная и живая Алла Николаевна. И вот она пробивает кому-то йогурт, как-то наивно, добросердечно не предполагая ничего ни о посте моего знакомого в фейсбуке, ни о том, что я успел сочинить в своей голове про нее. Ни о чем. И пока охранник помогал мне собирать обратно в пакет рассыпанные мандарины, я думал.

В этом недоразумении, в этом маленьком, но все-таки чуде, понятном только мне одному, было заключено какое-то главное опровержение всему, что с нами происходило в 2020 году. Со его страхами, потерями, угрозами, истериками и, как итогом, тотальным равнодушием ко всему.

Я вышел на улицу. Сумерки (как сказал Дон Хуан, сумерки - трещина между мирами). Начинается буран. Декабрь выдался какой-то утрированный, что ли. Неумело нарисованный. Неумело, но усердно. Или честно, как еще иногда говорят. Но мне именно такой и нравится. Иногда природа немного плюсует, по-актерски переигрывает. И это прекрасно. И это хорошо. Погода, как и судьба, ничего нам не обещает. И в этом неведении и заключено счастье. Почему-то на ум пришел фрагмент фрески в Сикстинской капелле. Тот самый. И я подумал о крохотном и несократимом зазоре между пальцами создателя и его творения. И мне показалось, что в этом уже почти неделимом мгновении помещается всё время мира и все надежды всех людей. Именно надежда, а не вера. Потому что надежда - это упование не знающего, а вера - спокойствие убежденного.

Вот идет по улице Покровка поэт Дмитрий Воденников. Красивый и гордый, как Бродский в Венеции. Дмитрий - человек-бемоль. Все в мире он скептически понижает на полтона. Решил подойти к нему, но вовремя передумал. Он снова пишет стихи. После долгого перерыва. Возможно, именно сейчас он предвидит (предслышит?) ритм или образ будущего стихотворения. Зачем его отвлекать. Лучше вот. Из того, что он сам опубликовал совсем недавно:

Пускай, пускай повалит этот снег.
Я жил, я был, сражён, горжусь медалью.
Когда ещё повалит этот снег?
А снег повалит.
Я выйду днём с белёсого крыльца
увижу маму мёртвую, отца
живого, бабушку, сестру, тебя и брата.
Прабабушка мне скажет: в том краю,
а ты мне скажешь: я тебя люблю,
а бабушка: а я не виновата.
Когда ещё повалит этот снег?
Из всех прорех, из всей моей печали.
Я вдруг пойму, что это всё про всех:
тебя, меня, него, неё, про всех —
и все ключи, которые искали.
И я скажу, что я тебя люблю,
что я лишь сон, что я лишь сор вчерашний.
И жизнь идёт, и дело к декабрю.
И я скажу, что я тебя люблю.
Но почему же мне теперь так страшно, страшно.