<...> занавес раздвинулся, и я увидела замерший зал. Мы решили начать с песни Дюмона, потому звучало ее вступление.
"Нет! Ни о чем я не жалею..."
Я забыла о боли, о страхе упасть, о том, что вообще что-то может помешать мне петь. Забыла о своем отекшем из-за кортизона лице, о скрюченных руках, о почти вылезших волосах, об отекших ногах... Я пела, Тео, я снова пела в полный голос полному залу! И зал тоже забыл о моих недостатках, забыл о маленьком росте и дурацкой позе, о том, что голос чуть хрипит, о том, что я должна упасть. Нет, уже после первых строчек песни, клянусь, в зале вовсе не хотели, чтобы я упала и осталась лежать. Ну, не сейчас, вот еще песню... еще вот эту песню... и еще...
Мой голос креп, он словно просыпался, усиливался, заполнял все уголки зала. Происходило чудо - песня, музыка побеждали болезни, я жила и дышала полной грудью, когда пела.
А потом... шквал аплодисментов едва не обрушил потолок. Бруно Кокатрикс позже говорил, что боялся за целостность зала. Он пигласил множество пожарных, чтобы, если придется, усмирить толпу, но пожарные не справлялись, крик стоял такой, что мы с музыкантами не слышали друг дружку. Но, стоило поднять руку, призывая к вниманию, зал стихал мгновенно. На бис занавес поднимали двадцать два раза, это считала не я.
Сколько раз было спето "Нет! Я ни о чем не жалею", не знаю, я могла бы петь до утра, но в очередной раз мне путь на сцену преградил раскинувший руки Бруно Кокатрикс:
- Нет, Эдит! Ты просто убьешь себя.
- Бруно, я сдохну, если не буду петь.
- Споешь завтра, послезавтра, еще и еще. Я расторгну все остальные контракты, и ты будешь петь столько, скоько захочешь. Тоько не сегодня.
Публика расходилась медленно, словно не веря, что все закончилось, хотя времени прошло немыслимо много. А к моей гримерке выстроилась длиннющая очередь из желающих сказать "браво!".
Это был триумф! Я вернулась, я снова пела, значит, снова жила.