Ибо наше бытие в Церкви - это не право наше, а всегда Чудо и Нечаянная Радость.

Но около этой же маленькой деревянной церкви я испытал очень тяжелое чувство. Был Великий пост, шла исповедь. Я вышел из храма и сел на скамейку. Рядом сидели две молодые женщины, и мы разговорились. Они пришли из далекого села, где жили вместе, одна была католичка, другая - православная. Ближайшая от них - наша церковь - была на расстоянии 35-40 км. Смотрю: у православной на глазах слезы. Оказывается, у нее только три рубля, а батюшка сказал старосте, чтобы исповедь оплачивали пятью рублями (по тогдашней валюте). Она не выражала осуждения священнику, и она не переходила в католичество, но она плакала. Я видел эти слезы, и я думаю, что надо всем нам видеть их.

В христианстве живое чувство вечной, а не временной, провиденциальной, а не случайной связи данной души с данным телом. Эта связь как бы временно прерывается смертью, но вновь восстанавливается в воскресении. Поэтому святые учат, что и после смерти тела душа носит образ своего тела, наверное как-то тоскуя о нем.

Если пост понимается прежде всего как воздержание от нелюбви, а не от сливочного масла, то он будет пост светлый и время его будет время веселое поста. Как же не веселое, когда после пустыни одиночества опять начинают встречаться близкие и любимые. Господи, как хорошо с Твоими людьми!

Нелюбовь - это самое страшное невоздержание, объедение и пьянство собой, самое первое, первоисточное оскорбление Святого Духа Божия.

«Вера от слышанья, а слышанье от Слова Божия». И вот мы должны отдать себе отчет, что славянский язык Слова Божия постепенно делается на Востоке римско-католической латынью, и причем тогда, когда Рим начал наоборот отказываться от своей латыни. Во время чтения нужнейших для современного христианина апостольских текстов в храме часто наступает какой-то благочестивый антракт – непонимание. Я знаю трудность этого вопроса. С одной стороны этой трудности – плохое качество русского текста Священного Писания, с другой – косность традиции: не положено по уставу. Но положено ли по уставу, чтобы люди, стоящие в храме, скажем, только что принявшие христианство, не понимали бы слов апостольских? Неужели любовь к ним не выше устава? Трудностей много, но ведь никто и не болеет о них.

Человек может не нарушать своей православности, т.е. своего благоговения перед Церковью, если он, встретившись с той или иной ошибкой того или иного святого, осознает эту ошибку. Но он нарушит свое православие, если будет намеренно эти ошибки искать.

Помню, архимандрит Серафим (Батюгов) имея в виду именно этот внешне чуждый нам стиль, говорил: “Читать всего Златоуста так, как он напечатан, нам почти невозможно. Его надо издавать как-то по-другому”.
И в то же самое время и для о. Серафима, и для всех нас, Златоуст, “умопостигаемый” через его литургию, через его молитвы перед причастием, через слово на Пасху, через дошедшие до нас из моря риторики корабли его нетленной мысли, - бесконечно нужен и легок.

Мне всегда кажется, что, когда “солнце пошло на лето, а зима на мороз”, это солнце становится иногда загадочным, точно уже не понимающим, что скоро весна, и не только эта весна обычная, но и Весна грядущая, вечная. Я очень люблю это солнце, и другие его очень любят: от одного человека я слышал, что он в лагере, глядя именно на такое солнце, плакал какими-то непонятными слезами, в которых, как он говорил, было и не горе, и не радость, а что-то больше и того и другого. Это “оцет, смешанный с желчью, подносимый чьей-то любовью”.

Вне же скорби о людях мы имеем еще не молитву, но только “исполнение правила”. И исполнение правила хорошо и необходимо, но только тогда, когда знаешь, что это только средство, а не цель т.е. оно понимается как только кнут для ленивого раба.

Писать можно много о всех дорогих людях, о всех живущих в памяти сердца. Но не лучше ли замолчать, чтобы они не ушли куда-то дальше, потревоженные, может быть, так сказанным словом? Слишком драгоценна эта память, это несение в себе живых людей.
Но я не могу скрыть свою благодарность всем тем, кто так или иначе, случайно или неслучайно, много или мало приоткрывал мне в течение жизни - дверь в Церковь.

Варсонофий Великий учил, что для внутренней молитвы в людных местах надо “беречь глаза”, так как через них врывается рассеяние и отгоняет молитву.

Но я убежден в одном: если мы не молимся, то мы должны хотя бы иметь воздыхание о молитве в нашем грешном сердце.