Это незлобный мужичок, у которого после нашли в сумочке столь много трогательных вещиц в роде небольшого раздвижного, солдатского зеркальца, открыток с наклеенными розанчиками, -- работал спокойно и методично. С чувством, с толком, с расстановкой.

Перед ним ставили живого, молодого, совершенно голого человека. Сначала Ашихин долго, ученым глазом знатока, смотрел на него, словно примерялся и соображал:

-- Много ли с этим будет возни? Каким инструментом лучше отработать его? И с какого места начать?

И потом, словно для пробы, брал одну из лежащих перед ним сабель, взвешивал ее в руке, ловчился, прищурив левый глаз, и сразу, мгновен

ным ударом, отсекал человеку ухо. Потом тем же приемом отсекал ему руку. Человек падал на землю. Стоны, кровь, проклятия, мольбы убить сразу -- не действовали на Ашихина. Он делал перерыв. Садился на ступеньку и, положив кисет на колени, начинал медленно, медленно крутить папиросу, а потом из экономии, -- закуривал ее не спичкой, а через увеличительное стекло от солнца. Поглядывая на жертву, бьющуюся на траве уже в беспамятстве от потери крови, он опять, как перед трудной работой, вздыхал, поплевывал на ладони и отсекал человеку другую руку. Затем обязательно вязал ноги, и тогда уже начинал свой знаменитый разговор.

-- Слышь ты, слышь ты, милый человек? -- спрашивал он, -- да ты на меня не серчай, не имей гнева... А может покурить перед смертью хочешь, а? Ведь там-то, на том свете, не дадут, чай... По

кури... Вот табачок. Слышь, ты? Покури, говорю.

Жертва хрипела, а Ашихин все совал ко рту кисет и говорил:

-- Ну, хоть понюхай... Крутить-то тебе нечем, рука-то вот она... барская, брат, у тебя рука была... Смотри, вот она, рука-то твоя. У, какая! Хорошая! Смотри, как подброшу я ее, руку-то твою...А-ах. Во, до самого дерева долетела. Ворону испугал.