Одинокие платья висели в шифоньере, пустые, молчаливые, на деревянных плечиках, одно за другим. Вот темно-коричневое строгое шерстяное платье учительницы начальных классов. Другое, из крепдешина, цветастое, она надевала на праздники. Что мне делать со всем этим, что осталось после ее ухода. Памятуя о том, как моя мать разрывала на ленты старую одежду, чтобы вязать коврики, я разрезал ее платье на ленты, на одну бесконечную ленту, скручивая клубок за клубком. Все разрезал, разорвал на "махорики", платья, блузки, чулки, майки, все, что резалось и рвалось, а рвалось легко, было у матери все "ношено-переношено", надрезал край ткани и тяни... (...) Остались тени платьев на стене, голые плечики на гвозде, память в сердце, сердечная печаль и бархатный альбом с фотографиями. И множество пестрых клубков-атомов, из которых теперь строится нынешняя реальность, дом мира, укрепленный памятью и любовью. Этому всему я научился у матери, она у своей матери. Так уральцы превращали тоску по ушедшему в нечто новое, то, что становится знаком памяти, памятью памяти, мягкий круглый коврик на деревянном полу дома.