Плотбище дымило кострами, копошилось сотнями людей, стучало топорами, сопело пилами, чавкало грязью под копытами лошадей, что волоком таскали брёвна и доски. Здесь каждый день всё менялось, лишь недостроенные барки высились неподвижно, как острова среди волн. И далёкое небо тоже было беспокойное, заляпанное тёмным ржаным тестом весенних туч. С лихорадочной поспешностью и гневом, как взбалмошная баба, ветер месил это тесто и рвал на куски, швырял куда-то прочь – за окоём, как под стол, и плакал дождями от какой то досады. Потом снова сыпал муку последнего снега, разбивал сырое яйцо солнца, лил скисшее молоко холодных туманов. Вечером что-то пеклось на красной сковороде заката, и тёплый пар заволакивал распадки. А на утро в небе над корявой грудой камня Каменского, что торчал из ломкой глазури наста, горделиво плыли пухлобокие пасхальные куличи облаков. Иной раз они заслоняли маленькое и мёрзлое солнце, и ослепительные лучи крестом били во все четыре стороны небосвода.