Фильм Аллена начинается сценой из повести Блока. Царит воскресная идиллия, близкие и дальние родственники, собравшись в саду, предаются болтовне, дети очаровательно резвятся, шурин в дебильном поварском колпаке стоит у гриля. Главный герой, Кен (альтер эго режиссера, а также альтер эго писателя), приводит в действие свою центростремительную эротику (его эротика, не столько лишенная тормозов, сколько вообще не знающая об их изобретении, берет над ним полную власть) и по ходу приготовления гриля завязывает интенсивные близкие отношения с невесткой, каковая связь и каковая (бурная) сцена всю воскресно-семейную идиллию пускает ко дну. Это очень хорошо, многочисленные поклонники гриля как высшей формы жизни бесспорно должны быть какими угодно способами (в том числе эротическими) пущены ко дну, это очень хорошо, я оценил эту сцену и даже восхитился ею, правда, с некоторым холодком. По причине моей центробежности никто ни за какие коврижки меня на участие ни в одном гриле не уломает. Я не пошел бы, даже если бы у костра грелись неведомо какие невестки. Но уж если кто-то соглашается участвовать в пикнике и при этом половая воздержанность его сведена к нулю, то ничего удивительного, что все эти перипетии — назовем их эмоциональными — имеют характер проблематично внутрисемейный и перманентно центростремительный. «Почему ты был с моей пациенткой?» — в отчаянии спрашивает Блока-писателя его жена-психотерапевт. «Потому что с тобой мы нигде не бываем», — отвечает он, и комизм этого ответа — в заключенной там истине. Надо бывать; правда, перипетии в этом случае не исчезают, но зато рассеиваются в пространстве, а это всегда и для всех такое-то облегчение.

Поклонница моего творчества впадала в особую эйфорию и прямо-таки верещала в экстазе, когда на экране появлялись дочери Коринфа: Китаянка и Негритянка. Комментирующее их выход рассуждение Аллена-Блока о достоинствах любви за деньги (приходят, уходят, не надо разговаривать с ними о Прусте) показалось мне убедительным, хотя не лишенным определенного цинизма. Если я и эту фальшивую аналогию должен опровергнуть, то делаю это не без внутреннего сопротивления. Да (не буду скрывать), я в Кракове знаю лично нескольких падших дев, да (не буду прикрываться вуалью ложной скромности), я провожу с ними миссионерскую работу. Но, Бог мой, ведь нет же среди этих украинок ни одной китаянки, а о негритянке даже и мечтать не приходится! И это все. На этом все механические, фальшивые и призрачные связи между мной и Блоком, между мной и Вуди Алленом неопровержимо заканчиваются. Все остальное — неопровержимые различия. У Блока есть сын. У меня дочь. Бывшая жена Блока работает с пациентами, моя нынешняя жена работает со студентами. У него есть сестра, а я единственный ребенок. Он в своем творчестве назойливо исследует иудейские мотивы, я — протестантские. Он страдает от творческого бессилия, я же с таким положением не согласен. Потому что я вообще со многими высказанными им вещами не согласен и в них не верю. Например, это пресловутое бессилие. Блок являет собой писателя в творческом коллапсе, но как тут поверить в коллапс, если писатель все время прямо-таки давится новыми идеями, как тут поверить в творческое бессилие, если изображает это бессилие режиссер, четверть с лишним века штампующий один-два фильма в год? Он говорит, что у него есть только воображение и что воображение его сухо, как щепка. Но как может иссохнуть воображение, питающееся повседневностью, если повседневность пока еще не перестала существовать?

Ведь что такое воображение? Воображение — это способность видеть в сухой булке булку с маслом, только и всего, ничего больше. И как верить кому-то, кто говорит, что может функционировать исключительно в искусстве и не может функционировать в жизни, как в это верить, если говорит это некто, столь хорошо функционирующий в искусстве, что жизнь может его уже не интересовать? Как вообще заниматься подобными вопросами, если они облекаются в форму эффектных фраз, произносимых по ходу приготовления гриля, как это было с бедной Миа Ферроу.

Миа Ферроу, думается мне, Миа Ферроу, вот что могло бы стать каким-то выходом, Миа Ферроу могла бы стать той особой, которая вполне реальным, правда, дистанционным, способом осуществила бы истинную связь между мной и Вуди Алленом. Ведь особа эта, до глубины души сраженная фактом соблазнения Алленом их общей воспитанницы, эта специалистка по ролям, отмеченным выразительными патологическими чертами, эта Мать по любви и призванию, десятками усыновляющая всяких там бедных, цветных и часто неполноценных детей, могла бы продолжить свою усыновительскую истерию и с горя усыновить еще и меня. Вместе с другими бедными детьми я жил бы на ферме, тоже не понимал бы, что мне говорят, страдал бы дислексией, но зато вскоре получил бы собственные кубики Лего, собственную песочницу, собственные качели и собственный домик на дереве. Каждое утро я влезал бы на дерево и писал бы себе в своем домике на дереве. Не функционируя в жизни, я функционировал бы в искусстве.