Возле Дардена (а осознав свою ошибку, он поспешно отпрыгнул) лежал грибожитель, которого он поначалу принял за микофит размером с трехлетнего ребенка. Существо пискнуло и заизвивалось в полудреме, а Дарден смотрел на него зачарованно, но с отвращением. Даже будучи чужим в Амбре, он знал про грибожителей, ведь, как учил его в Морроу Кэдимон Сигнал, «они составляют самый причудливый изо всех известных культов», впрочем, мало что еще сорвалось по этому поводу с высохших и морщинистых губ Кэдимона. От грибожителей пахло, как из старого, гниющего овина, скисшим молоком и овощами, мокнущими во влаге из темных щелей, а еще сухим, как от умерших вчера навозников. Одни поговаривали, что они строят козни, перешептываясь на тайном языке, столь древнем, что никто больше, даже в далекой-далекой Окситании на нем уже не говорит. Другие считали, что они поднимаются из пещер и туннелей под Амброй, что они беглые заключенные, собравшиеся в темноте и создавшие себе своеобычную религию и преследующие собственные цели, что они чураются света, потому что ослепли за многие годы, проведенные под землей. Были и третьи (в основном среди необразованной бедноты), кто утверждал, будто за грибожителями ползут тритоны, слизни и саламандры, а над головой кружат летучие мыши и козодои, пируя насекомыми, копошащимися и на грибах, и на самих грибожителях. Грибожители днем спали на улицах, а по ночам выходили собирать лишайники и микофиты, в солнечные часы вырастающие в трещинах и в тени склепов на кладбищах. Укладываясь спать, грибожители всегда втыкали рядом с собой красные флажки, и горе тому, кто, как Дарден, потревожит их сырую и мрачную дрему. Матросы в доках рассказывали Дардену, что грибожители (это ведь всем известно!) грабят могилы ради компоста или даже убивают туристов, а их плоть пускают под полночный посев. И никто не останавливает их, не надзирает за ними лишь потому, что по ночам они убирают мусор и трупы, коими завалена Амбра. С рассветом улицы сверкают под утренним солнцем невинностью и чистотой. Полсотни грибожителей выкатились теперь из ниши, зловещие в самой своей мирности и даже в «ух-дух» дыханья: чахлые, в блеклых серо-зеленых, цвета жабьего брюха балахонах, головы скрыты под широкополыми серыми фетровыми шляпами, как раскрывающийся «колпачок» бледной поганки, — этот странный наряд покрывал их с головы до пят. Единственно видимым глазу оставались шеи — невероятно длинные, бледные шеи. Когда стояли неподвижно, загадочные существа и впрямь напоминали грибы. И все же Дардену они пугающе напомнили людей, а не нелюдей: отдельная раса, развившаяся бок о бок с людьми, безмолвная, невидимая, скованная ритуалами. И их вид в тот самый день, когда он так безвозвратно влюбился, лишил Дардена присутствия духа. Он и раньше, в джунглях чувствовал дыхание смерти, но тогда не знал страха, одну только боль, а здесь ужас пробрал его до глубины души. Страх смерти. Страх неизвестного. Страх познать смерть до того, как сполна напьется любви. Болезненное и мрачное любопытство примешивалось к снам об изоляции и безысходности. Ко всем навязчивым мыслям, от которых, как предполагалось, его излечил Институт религиозности. Дардену показалось, что со своего места в устье проулка он заглядывает в потаенный, запретный мир. Снятся ли этим серошапкам гигантские грибы, мерцающие в темном свете полуночного солнца? Снится ли им мир, озаренный лишь фосфоресцирующим великолепием их подопечных? Он наблюдал за ними еще мгновение, а потом, поспешно ускорив шаг, миновал колумбарии.