Не может быть одно сердце для ненависти, а второе – для любви. У человека оно одно, и я всегда думала о том, как спасти мое сердце.

Люди по-прежнему ненавидят друг друга. Опять убивают. Это самое мне непонятное… И кто это? Мы… Мы это…

Я не люблю военных игрушек, детских военных игрушек. Танки, автоматы… Кто это придумал? Мне переворачивает душу. Я никогда не покупала и не дарила детям военных игрушек. Ни своим, ни чужим. Однажды в дом кто-то принес военный самолетик и пластмассовый автомат. Тут же выбросила на помойку. Немедленно! Потому что человеческая жизнь – это такой дар… Великий дар! Сам человек не хозяин этому дару.

Я как только стану рассказывать, так переболею. Рассказываю, а у меня внутри студень, все дрожит. Снова все вижу, представляю: как лежат убитые – у них рты раскрыты, что-то кричали и не докричали, кишки вывернуты. Дров меньше видела, чем убитых… А как страшно! Как страшно в рукопашной, где человек на человека со штыком идет… Голым штыком. Начинаешь заикаться, несколько дней слово выговорить правильно не можешь. Теряешь речь. Разве это поймет тот, кто там не был? А как рассказать? С каким лицом? Ну, ты ответь мне – с каким лицом это надо вспоминать? Другие как-то могут… Способны… А я – нет. Плачу. А это надо, надо, чтобы осталось. Надо передать. Где-то в мире должен сохраниться наш крик. Наш вопль…

После войны я несколько лет не могла отделаться от запаха крови, он преследовал меня долго-долго. Стану стирать белье – слышу этот запах, стану варить обед – опять слышу. Подарил мне кто-то красную блузочку, а тогда же это такая редкость, материала не хватало, но я ее не носила, потому что она красная. Вот этот цвет я воспринимать уже была не способна. Не могла ходить в магазины за продуктами. В мясные отделы. Особенно летом… И видеть куриное мясо, понимаешь, оно очень похоже… Такое же белое, как человеческое… У меня муж ходил… Летом совсем не могла оставаться в городе, старалась хоть куда-то уехать. Как только лето, мне кажется, что сейчас начнется война. Когда солнце нагревало все: деревья, дома, асфальт – все это запах имело, все пахло для меня кровью. Что бы я ни ела, ни пила, не могла отделаться от этого запаха! Даже чистое белье постелю, а оно мне кровью пахнет…

На твоих глазах человек умирает… И ты знаешь, видишь, что ничем не можешь ему помочь, у него минуты остались. Целуешь его, гладишь его, ласковые слова ему говоришь. Прощаешься с ним. Ну, ничем ты ему больше не можешь помочь… Эти лица у меня вот и сейчас в памяти. Я вижу их – всех-всех ребят. Почему-то вот годы прошли, а хотя бы кого-то забыть, хотя бы одно лицо. Ведь никого не забыла, всех помню… Всех вижу…

Что я видела? Под Могилевом бомбят станцию. И там состав с детьми. Их стали выбрасывать в окна вагонов, маленькие дети – три-четыре годика. Недалеко лес, вот они бегут в тот лес. Тут же пошли немецкие танки, и танки пошли по детям. Ничего от этих детей не осталось… От этой картины и сегодня можно сойти с ума. Но в войну люди выдерживали, с ума они сходили после войны. Болели после войны. А в войну язвы желудка зарубцовывались. В снегу спишь, шинелька слабая, а наутро даже насморка нет.

В Минске пустили первый трамвай, и я в этом трамвае ехала. И вдруг трамвай остановился, все кричат, женщины плачут: “Человека убило! Человека убило!”. А я одна сижу в вагоне, я понять не могу, почему все плачут. У меня не было такого чувства, что это страшно. Столько убитых на фронте видела… Я не реагировала. Я привыкла жить среди них. Убитые всегда рядом… Возле них курят, едят. Разговаривают. Они не где-то там, не в земле, как в мирной жизни, а всегда здесь. С нами.

По ночам преследовали кошмары: эсэсовцы, лай собак, последние крики… Умирая, человек часто что-то шепчет, это страшнее крика. Все ко мне возвращалось… Человека ведут на расстрел… В глазах у него страх… И видно, что он не верит, до последней минуты не верит. И любопытство тоже, и любопытство есть. Он стоит перед автоматом и в последнюю минуту закрывается руками. Лицо закрывает… По утрам моя голова распухала от крика….

Справедливо-несправедливо, а все равно противно убивать, особенно в последние дни войны.

Нам трудно было понять, откуда их ненависть? Наша понятна. А их?

Наконец мы на их земле… Первое, что нас удивило – хорошие дороги. Большие крестьянские дома… Горшки с цветами, нарядные занавески на окошках даже в сараях. В домах белые скатерти. Дорогая посуда. Фарфор. Я там в первый раз увидела стиральную машину… Мы не могли понять: зачем им было воевать, если они так хорошо жили? У нас люди в землянках ютятся, а у них белые скатерти.

Сейчас можно обо всем говорить. Я хочу… Спросить: кто виноват, что в первые месяцы войны миллионы солдат и офицеров попали в плен? Я хочу узнать… Кто обезглавил армию перед войной, расстреляв и оклеветав – немецкий шпион, японский шпион – красных командиров? Я хочу… Кто верил в конницу Буденного в то время, когда Гитлер вооружался танками и самолетами? Кто нас уверял: “Наша граница на замке…”. А в первые дни армия уже считала патроны…

Советский офицер в плен не сдается, у нас нет пленных, у нас есть предатели. Так говорил товарищ Сталин, он от родного сына отказался, который был в плену.

В подарок я привезла с собой мыла. Это был по тем временам шикарный подарок, и когда начала ее мыть, она кусала его зубами. Хотела его попробовать и съесть. Так они жили. Мать свою я помнила молодой женщиной, а встретила меня старушка. Ей сказали, что дочка приехала, она выскочила из огорода на улицу. Увидела меня, руки распростерла и бежит. И я ее узнала, бегу к ней. Она не добежала до меня несколько шагов, упала без сил. Я рядом упала. Целую мать. Целую землю. И такая в сердце любовь, и такая ненависть.

Не вижу конца этой дороге. Зло мне кажется бесконечным. Я уже не могу отнестись к нему только как к истории. Кто бы мне ответил: с кем я имею дело – со временем или с человеком? Времена меняются, а человек? Думаю о тупой повторяемости жизни. Они рассказывали как солдаты. Как женщины. Многие из них были матерями…

Старость, что ни говорите, вещь скверная. Еще одиночество, я осталась совсем одна. Папы и мамы давно нет. Эти длинные ночи без сна… Сколько лет прошло, а мой самый страшный сон, я просыпаюсь в холодном поту. Я не помню фамилии Ани… Я не помню, то ли она с Брянщины, то ли со Смоленщины. Я помню, как она не хотела умирать! Заложит белые полные руки за голову и в окно через решетку кричит: “Я жить хочу!”.

Я так любила весну… Любила, когда цветут вишни и возле сиреневых кустов пахнет сиреневыми духами… Вы не удивляйтесь моему стилю, я стихи писала. А сейчас я весну не люблю. Это война стала между нами, между мной и природой. Когда цвели вишни, я видела фашистов в родном Житомире…

Они умирали в подвалах гестапо, и об их мужестве знали только стены. И теперь, сорок лет спустя, я мысленно опускаюсь перед ними на колени. “Умереть – проще всего”, – говорили они. А вот жить… Как хотелось жить! Мы верили: победа придет, в одном только сомневались – доживем ли мы до этого великого дня?

Живем вдвоем, живем прошлым. У нас – красивое прошлое. Тяжело жили, но красиво и честно, и мне за себя не обидно. За свою жизнь… Я жила честно.

Кровь не вода, разливать жалко, а она льется. Я по телевизору вижу… Каждый день…

Пока человек живет, на все можно надеяться.

Жизнь кончается, а вспомнить нечего. Одна война.

Счастье за горами, а беда за плечами.

Я не хотела убивать, я не родилась, чтобы убивать. Я хотела стать учительницей. Но я видела, как жгли деревню… Я не могла крикнуть, я не могла громко плакать: мы направлялись в разведку и как раз подошли к этой деревне. Я могла только грызть себе руки, у меня на руках остались шрамы с тех пор, я грызла до крови. До мяса. Помню, как кричали люди… Кричали коровы… Кричали куры… Мне казалось, что все кричат человеческими голосами. Все живое. Горит и кричит.

Ночами иногда лежу и думаю: мать погибла из-за меня. Нет, не из-за меня… Если бы я, боясь за своих близких, не пошла бороться, если бы так же поступил и третий, и четвертый – не было бы того, что есть сейчас. Но сказать себе… Забыть… Как шла моя мать… Звучала команда… И я стреляла в ту сторону, откуда она появлялась… Ее беленький платочек… Вы никогда не узнаете, как тяжело с этим жить. И чем дальше, тем тяжелее. Иногда ночью вдруг молодой смех или голос под окном, и ты содрогнешься, тебе вдруг покажется, что это детский плач, детский крик. А то вдруг просыпаешься и чувствуешь, что не можешь дышать. Душит запах горелого… Вы не знаете, как пахнет горящее человеческое тело, особенно летом. Чем-то тревожным и сладким. Я и сейчас, а у меня такая работа в райисполкоме, что если где-то пожар, то надо выехать на место, составить документ. Но если скажут, что загорелась где-то ферма, погибли животные, я никогда не выезжаю, я не способна… Мне это напоминает… Этот запах… Как люди горели… И вот ночью проснешься, бежишь за духами, и кажется, что и в духах есть этот запах. Везде…

Толстой называл этот многоликий порыв «дубиной народной войны» и «скрытой теплотой патриотизма», а Гитлер (вслед за Наполеоном) жаловался своим генералам, что «Россия воюет не по правилам».

На войне нет женских запахов, все они – мужские. Война по-мужски пахнет.

Пуля одна, и человек один, пуля летит, куда хочет, а судьба крутит человеком, как хочет. Туда-сюда, туда-сюда. Человек – перышко, воробьиное перышко. Никогда не узнаешь своего будущего. Нам не дано.

Внуки есть, дети есть, жена есть. Душу потерял… Души нет.

На войне все происходило быстрее: и жизнь, и смерть. За несколько лет мы прожили там целую жизнь.

Когда человек умирает, он всегда смотрит вверх, никогда не смотрит в сторону или на тебя, когда ты рядом. Только вверх… В потолок… Но так смотрит, как будто в небо.

И уже другое, это было в Германии, когда мы немцев назад гнали. Какой-то поселок… Сидели во дворе две немки в своих чепчиках и пили кофе. Как будто не было никакой войны… И я подумала: “Боже мой, у нас развалины, у нас люди в земле живут, у нас едят траву, а вы сидите и пьете кофе”. Идут рядом наши машины, наши солдаты едут… Они пьют кофе.

Любовь – единственное личное событие человека на войне. Все остальное общее – даже смерть.

Если спросите, какого цвета война, я вам скажу – цвета земли. Для сапера… Черного, желтого, глиняного цвета земли.

Знаете, какое красивое бывает на войне утро? Перед боем… Ты смотришь и знаешь: оно может быть у тебя последним. Земля такая красивая… И воздух… И солнышко.

На войне человек становится страшным и непостижимым. Как его понять?

Победа ценилась выше нашей жизни. Победа!

Сначала боишься смерти… В тебе соседствует и удивление, и любопытство. А потом ни того, ни другого – от усталости. Все время на пределе сил. За пределами. Остается до конца только один страх – быть некрасивой после смерти. Женский страх… Только бы не разорвало на куски снарядом.

Нужен был солдат… А хотелось быть еще красивой… Я всю войну боялась, чтобы ноги не покалечило. У меня красивые были ноги. Мужчине – что? Ему не так страшно, если даже ноги потеряет. Все равно – герой. Жених! А женщину покалечит, так это судьба ее решится. Женская судьба.

Хлеб у нас давно кончился, мед тоже. В последние дни нас прикармливали казачки. Мы стеснялись брать, заплатить было нечем, а они уговаривали: “Ешьте, жалюшки. Всем сейчас худо, помогать надо друг дружке”. Я давала себе зарок никогда не забыть этой людской доброты. Никогда! Ни за что! И не забыла.

Война убивает время, драгоценное человеческое время. Я хорошо помнила, что каждый мост папа строил несколько лет. Ночами сидел над чертежами, даже в выходные дни. Больше всего на войне мне было жалко время. Папино время.

Даже на войне жизнь больше чем наполовину состоит из банальной жизни. И из пустяков тоже.

А мне из последних дней на войне вот что запомнилось. Едем мы – и вдруг откуда-то музыка. Скрипка… Вот в этот день для меня кончилась война… Это было такое чудо: вдруг музыка. Другие звуки… Я как проснулась… Нам всем казалось, что после войны, после такого моря слез будет прекрасная жизнь. Красивая. После Победы… После этого дня… Нам казалось, что все люди будут очень добрые, будут только любить друг друга. Все станут братьями и сестрами. Как мы ждали этот день.

Хотя, конечно, война прошла по нашей земле, везде разруха. Когда мы освобождали деревни, они все сожженные. Только земля у людей осталась. Одна земля.

Долго лепится человеческое лицо. Медленно вырисовывается на нем душа.

И настолько я полюбила лошадей, настолько узнала, что и сейчас мимо лошади равнодушно не пройду. Обниму ее. Мы под ногами у них спали, она тихонько ножку передвинет, но человека не заденет. Она на мертвого никогда не наступит, а от живого человека, если он только ранен, никогда не уйдет и не бросит. Очень умное животное. Для кавалериста лошадь – это друг. Преданный друг.

Как бы я ни любила смотреть на небо или на море, все равно больше меня завораживает песчинка под микроскопом. Мир одной капли. Та большая и невероятная жизнь, которую я там открываю. Как назвать малое малым, а большое большим, когда то и другое так бесконечно? Я уже давно их не различаю. Для меня один человек – это так много. В нем есть все – можно затеряться.

Я помню звуки войны. Все вокруг гудит, лязгает, трещит от огня… У человека на войне стареет душа. После войны я уже никогда не была молодой… Вот – главное. Моя мысль.

Я на войне все забыла. Свою прежнюю жизнь. Все… И любовь забыла.

Бои тяжелые. В рукопашной была… Это ужас… Это не для человека… Бьют, колют штыком, душат за горло друг друга. Ломают кости. Вой стоит, крик. Стон. И этот хруст… Этот хруст! Его не забыть. Хруст костей… Ты слышишь, как череп трещит. Раскалывается… Для войны это и то кошмар, ничего человеческого там нет. Никому не поверю, если скажет, что на войне не страшно. Вот немцы поднялись и идут, они идут всегда с закатанными по локоть рукавами, еще пять-десять минут и атака. Тебя начинает трясти. Озноб. Но это до первого выстрела… А там… Как услышишь команду, уже ничего не помнишь, вместе со всеми поднимаешься и бежишь. И уже не думаешь о страхе. А вот на второй день ты уже не спишь, тебе уже страшно. Все вспоминаешь, все подробности, и до твоего сознания доходит, что тебя могли убить, и становится безумно страшно. Сразу после атаки лучше не смотреть на лица, это какие-то совсем другие лица, не такие, как обычно у людей. Они и сами не могут друг на друга глаза поднять. Даже на деревья не смотрят. Подойдешь к нему, а он: “Ух-ходи! Ух…”. Я не могу выразить, что это такое. Кажется, что все немножко ненормальные, и даже что-то звериное мелькает. Лучше не видеть. Я до сих пор не верю, что живая осталась. Живая… И раненая, и контуженая, но целая, не верю.

Самое страшное, конечно, первый бой. Ну, потому, что еще ничего не знаешь… Небо гудит, земля гудит, кажется, сердце разорвется, кожа на тебе вот-вот лопнет. Не думала, что земля может трещать. Все трещало, все гремело. Колыхалось… Вся земля… Я просто не могла… Как мне все это пережить… Я думала, что не выдержку. Мне так сильно страшно стало, и вот я решила: чтобы не струсить, достала свой комсомольский билет, макнула в кровь раненого и положила себе в карманчик возле сердца, застегнула.

Запоминается тихий, часто недоумевающий голос человека. Человек испытывает удивление перед самим собой, перед тем, что с ним было. Прошлое исчезло, ослепило горячим вихрем и скрылось, а он остался. Остался среди обычной жизни. Все вокруг обыкновенно, кроме его памяти.

Это как же… Ну, как… Помните… Летят поздней осенью птицы… Длинные-длинные стаи. Артиллерия наша и немецкая бьет, а они летят. Как им крикнуть? Как их предупредить: “Сюда нельзя! Тут стреляют!”. Как?! Птицы падают, падают на землю.

Когда раненые люди кричат, страшно, но нет ничего страшнее, когда ржут раненые лошади. Они же ни в чем не виноваты, они за людские дела не отвечают.

Что мне запомнилось… Что врезалось в память? Это тишина, необыкновенная тишина в палатах, где лежали тяжелые раненые… Самые тяжелые… Они не говорили между собой. Никого не звали. Многие в беспамятстве. А чаще лежит и молчит. Думает. Куда-то в сторону смотрит и думает. Окликнешь – не слышит. О чем они думали?

Солдатский сон всюду сладкий.

Пусть десять раз историю перепишут. Со Сталиным или без Сталина. Но это останется – мы победили! И наши страдания. То, что мы пережили. Это – не рухлядь и не пепел. Это – наша жизнь.

Бог не создал человека для того, чтобы он стрелял, он создал его для любви.

Разве без любви человек может жить? Может выжить?

Все-таки мы были счастливые. У меня появилось столько подруг! Время трудное, но мы не унывали. Отоварим карточки и звоним друг другу: “Приходи, я сахар получила. Будем чай пить”. Ничего над нами не было, ничего под нами не было, ни у кого еще этих ковров, хрусталя… Ничего… И мы были счастливы. Счастливы, потому что остались живы. Говорим, смеемся. Ходим по улицам… Я все время любовалась, хотя любоваться не было чем – вокруг разбитый камень, даже деревья покалечены. Но нас грело чувство любви. Как-то нужен был человек человеку, все очень нуждались друг в друге. Это потом мы разбежались, каждый к себе, в свой дом, в свою семью, а тогда еще были вместе. Плечо к плечу, как в окопе на фронте.

Дом – это что-то такое, что больше людей, которые в нем живут, и больше самого дома. Это что-то такое… У человека должен быть дом.

Без ненависти стрелять не будешь. Это – война, а не охота.

Если вещи долго живут в доме, то у них появляется душа. Я верю.

Чувства всегда ярче, они всегда сильнее фактов.

Умирали за жизнь, еще не зная, что такое жизнь.

Трус сам воевать не пойдет.

Ведь каждый из нас видит жизнь через свое дело, через свое место в жизни или в событии, в котором участвует.

Спросите меня: что такое счастье? Я отвечу… Вдруг найти среди убитых – живого человека.

На войне, как говорится, ты наполовину человек, а наполовину зверь.

Уже не плакали, чтобы плакать тоже нужны силы, а хотелось спать. Спать и спать.

Я ходила в разведку после войны лет пятнадцать. Каждую ночь. И сны такие: то у меня автомат отказал, то нас окружили. Просыпаешься – зубы скрипят. Вспоминаешь – где ты? Там или здесь?

Да, мы победили, но какой ценой! Какой страшной ценой?!

Умирать… Умирать я не боялась. Молодость, наверное, или еще что-то… Вокруг смерть, всегда смерть рядом, а я о ней не думала. Мы о ней не говорили. Она кружила-кружила где-то близко, но все – мимо.

За войну я так изменилась, что когда приехала домой, мама меня не узнала.

Как можно смеяться, как можно чему-то радоваться, когда такая война идет?

Разве могут быть цветными фильмы о войне? Там все черное. Только у крови другой цвет, одна кровь красная.

Не женское это дело – ненавидеть и убивать.

Вокруг много людей, но ты всегда одна, потому что человек всегда одинок перед смертью. Я помню жуткое одиночество.

Почему мы не удивляемся злу, в нас отсутствует удивление перед злом?

Как человек остается наедине с этой безумной мыслью, что он может убить другого человека? Даже обязан убить.

В рукопашной, убивая человека, заглядывают ему в глаза. Это не бомбы сбрасывать или стрелять из окопа.

Убить страшнее, чем умереть.

Я – учитель истории… На моей памяти учебник истории переписывали три раза. Я учила детей по трем разным учебникам.

Попробуй найди в войну хорошего человека.

Я не люблю великие идеи. Я люблю маленького человека.

Лошадь никогда не наступит на мертвого человека.

Мне жалко тех, кто эту книгу прочитает, и кто ее не прочитает.

А недавно пришло такое письмо: «Нам, старикам, трудно жить… Но не из-за маленьких и унизительных пенсий мы страдаем. Больше всего ранит то, что мы изгнаны из большого прошлого в невыносимо маленькое настоящее. Уже никто нас не зовет выступать в школы, в музеи, уже мы не нужны. В газетах, если почитаешь, фашисты все благороднее, а красные солдаты все страшнее».

Те, кто был на войне, вспоминают, что гражданский человек превращается в военного за три дня. Почему достаточно всего трех дней? Или это тоже миф? Скорее всего. Человек там – куда незнакомее и непонятнее.

Подростки убить не смогут: уже несколько дней они ходят по лесу вместе, а если ты так долго с человеком, даже чужим, все равно к нему привыкаешь, он приближается – уже знаешь, как он ест, как он спит, какие у него глаза, руки.

Революция – это всегда иллюзия, особенно в нашей истории.

Историю войны подменили историей победы.

Большой идее нужен маленький человек, ей не нужен большой. Для нее он лишний и неудобный.

Мужество на войне и мужество мысли – это два разных мужества.

Кто они – русские или советские? Нет, они были советские – и русские, и белорусы, и украинцы, и таджики… Все-таки был он, советский человек. Таких людей, я думаю, больше никогда не будет, они сами это уже понимают.

Думаю о страдании как высшей форме информации, имеющей прямую связь с тайной. С таинством жизни. Вся русская литература об этом. О страдании она писала больше, чем о любви.

Боль как доказательство прошедшей жизни. Других доказательств нет, другим доказательствам я не доверяю. Слова не один раз уводили нас от истины.

А «мелочи» – это то, что для меня главное – теплота и ясность жизни: оставленный чубчик вместо кос, горячие котлы каши и супа, которые некому есть – из ста человек вернулось после боя семь; или то, как не могли ходить после войны на базар и смотреть на красные мясные ряды… Даже на красный ситец… «Ах, моя ты хорошая, уже сорок лет прошло, а в моем доме ты не найдешь ничего красного. Я ненавижу после войны красный цвет!»

Человек больше всего виден и открывается на войне и еще, может быть, в любви. До самых глубин, до подкожных слоев. Перед лицом смерти все идеи бледнеют, и открывается непостижимая вечность, к которой никто не готов. Мы еще живем в истории, а не в космосе.

В центре всегда то, как невыносимо и не хочется умирать. А еще невыносимее и более неохота убивать, потому что женщина дает жизнь. Дарит. Долго носит ее в себе, вынянчивает. Я поняла, что женщинам труднее убивать.

О чем бы женщины ни говорили, у них постоянно присутствует мысль: война – это прежде всего убийство, а потом – тяжелая работа. А потом – и просто обычная жизнь: пели, влюблялись, накручивали бигуди.

Мои друзья-мужчины (в отличие от подруг) ошарашены такой «женской» логикой. И я опять слышу «мужской» аргумент: «Ты не была на войне». А может быть, это и хорошо: мне неведома страсть ненависти, у меня нормальное зрение. Невоенное, немужское.

Написать бы такую книгу о войне, чтобы от войны тошнило, и сама мысль о ней была бы противна. Безумна. Самих генералов бы тошнило.

Как объяснить ребенку войну? Объяснить смерть? Ответить на вопрос: почему там убивают? Убивают даже маленьких.

Несомненно, что зло соблазнительно. Оно искуснее добра. Притягательнее. Все глубже погружаюсь в бесконечный мир войны, все остальное слегка потускнело, стало обычнее, чем обычно. Грандиозный и хищный мир.

Война слишком интимное переживание. И такое же бесконечное, как и человеческая жизнь.

С долгими годами человек понимает, что вот была жизнь, а теперь надо смириться и приготовиться к уходу. Не хочется и обидно исчезнуть просто так. Небрежно. На ходу. И когда он оглядывается назад, в нем присутствует желание не только рассказать о своем, но и дойти до тайны жизни. Самому себе ответить на вопрос: зачем это с ним было? Он смотрит на все немного прощальным и печальным взглядом… Почти оттуда… Незачем уже обманывать и обманываться. Ему уже понятно, что без мысли о смерти в человеке ничего нельзя разглядеть. Тайна ее существует поверх всего.

Я такая маленькая пошла на фронт, что за войну даже подросла.

Мы не знали мира без войны, мир войны был единственно знакомым нам миром, а люди войны – единственно знакомыми нам людьми. Я и сейчас не знаю другого мира и других людей. А были ли они когда-нибудь?

Соседский мальчик однажды спросил меня: «А что люди делают под землей? Как они там живут?».