- Боже мой! - говорил он чуть ли не со слезами. - Какая обстановка!
Расстрелянные, повешенные, убитые, замученные. Да я-то тут при чем? Кому
какое зло сделал? За что все это? Господи, мне бы домой; у меня жена,
ребятишки маленькие спрашивают: где папа? А папа сидит тут, под виселицами.
Что я детям скажу? - кричал он. - Где мое оправдание? Одно вот утешение:
приедем в Александровск, приду к жене ночью, неожиданно. Скажу: заждалась,
милая? А я вот он.
И действительно, в Александровске Воробьев побывал у жены и вернулся
умиротворенным. Но когда мы отъехали верст сорок и простояли на маленькой
станции трое суток, он опять загрустил:
- Боже мой, какая обстановка! Расстрелянные, повешенные. За что? -
опять кричал он. - Дети спросят: ты где был, папа? Что я им скажу? - Он
умолк, вздохнул и потом сказал задумчиво: - Вот приедем в Мелитополь, пойду
к жене, снова буду дома. Что, скажу, заждалась, милая? А я вот он.
- А ваша жена уже в Мелитополе? - спросил я. Он поглядел на меня
невидящими, пьяными глазами, в которых стояло выражение умиления и
благодарности.
- Да, милый друг, в Мелитополе.
Но, и уехав из Мелитополя, он продолжал мечтать, как приедет к жене на
этот раз уже в Джанкой.
- У тебя, брат, жена прямо клад, - говорили ему с насмешкой. - Не жена,
а Богородица вездесущая. Как же это она - в Александровске, и в Мелитополе,
и в Джанкое? И везде детишки и квартира. Здорово ты устроился.
И тогда Воробьев привел объяснение, которое, по-видимому, казалось ему
совершенно достаточным. Всех остальных оно очень удивило.
- Дети, - сказал он, - да ведь я железнодорожник.
- Ну так что же?
- Чудаки, - изумился Воробьев. - Видно, службы железнодорожной не
знаете. В каждом городе жена, дорогие, в каждом городе.