Воспоминания

Глава двенадцатая

Губернатор Цейдлер – Новые препятствия в Иркутске – Письмо матери – Пророчество Ленорман – Купцы Наквасины – Показная роскошь – Проделки Андрея

Когда губернатор иркутский Цейдлер прочел мою подорожную, то не хотел верить, чтобы я, женщина, могла проехать от Москвы до Иркутска в восемнадцать дней, и, когда я явилась к нему на другой день моего приезда, в 12 часов, он спросил меня, не ошиблись ли в Москве числом на подорожной, так как я приехала даже скорее, чем ездят обыкновенно фельдъегеря. Просмотрев все мои бумаги, которые я должна была ему показать, а также и письма, Цейдлер объявил мне, что письма должен оставить у себя. Мы сидели в его кабинете, где в это время топился камин. Между разными незначительными письмами были те два, которые я получила от великого князя Михаила Павловича. Прежде чем Цейдлер успел их прочитать, я поспешно взяла все эти письма с его стола и со словами: «Раз я не могу их сохранить, то позвольте мне их сжечь», – так же поспешно бросила их в камин. Цейдлер так был озадачен моим поступком, что только мог выговорить: «Как вы прытки, сударыня». Таким образом, я должна была расстаться с письмами великого князя Михаила Павловича, которые мне, понятно, очень хотелось сохранить.

В Иркутске остановилась я в семействе купца Наквасина, к которому имела из Москвы письмо. Едва ли на всем земном шаре найдется другая страна, как Сибирь, по своему гостеприимству. Наквасины приняли меня как самую близкую родственницу, с полнейшим радушием, окружили таким вниманием, заботами, что я со слезами благодарности вспоминаю всегда то время, которое провела в их семье и которое было для меня очень тягостно, так как губернатор, под разными предлогами, задерживал меня очень долго в Иркутске, несмотря на то, что все бумаги из Петербурга были им получены. Сначала он отзывался тем, что генерал-губернатор Лавинский был в отсутствии, но потом я убедилась, что это была одна придирка, так как он отпустил меня все-таки ранее, чем вернулся Лавинский. Настоящей причины – почему меня задерживали – я понять никак не могла, но позднее узнала, что из Петербурга было сделано распоряжение, чтобы нас, всех дам, последовавших за осужденными, старались бы задерживать и уговаривать не ездить далее Иркутска и убеждать вернуться назад. Но, однако ж, несмотря на все старания начальства, ни одна из нас не отступила от исполнения своего долга. Одно осталось для меня загадкою, почему Александру Ивановну Давыдову, которая прибыла при мне в Иркутск, отпустили ранее меня, тогда как меня, несмотря на все мои просьбы и мольбы, продержали очень долго.

Однажды вечером, когда я сидела у губернатора, принесли при мне письма. От меня не ускользнуло, что один конверт, довольно толстый, был из Франции. Прочитав издали на нем свое имя, я взяла его, хотя это было довольно бесцеремонно с моей стороны. Губернатор заметил тогда, что обязан просматривать письма наши, прежде чем передать нам их, но все-таки взятый мною конверт оставил у меня в руках. Распечатав его, я нашла несколько писем моей матери, одно из них было ответом на мою просьбу. Перед отъездом из Москвы я писала ей и просила сходить к m-lle Ленорман, тогда известной гадальщице, и спросить ее о моей участи. Мать писала, что исполнила мое желание и что m-lle Ленорман удивила ее, во-первых, тем, что сказала прямо, что она спрашивает ее о своей дочери, которая очень далеко и которой судьба очень странная; что много придется ей испытать, много пережить, что предстоит ей опасность, которая, однако ж, минует. Действительно, вскоре по приезде в Читу меня чуть не убили, и мне кажется, что об этом именно и говорила m-lle Ленорман. Но самое интересное в предсказании m-lle Ленорман было то, что она говорила матери, что после долгих испытаний, когда мужу моему будет 50–60 лет, он получит то, что потерял, хотя не все. Ивану Александровичу Анненкову было 55 лет, когда он вернулся в Россию, и родственники возвратили ему довольно значительную часть из его состояния.

Время между тем шло своим обычным течением, а губернатор Цейдлер не трогался моими мольбами. Наступила масленица, я все время жила у Наквасиных. Они, видя мое горе о том, что не пускают меня ехать далее, всячески старались развлекать меня, катали каждый день по Иркутску в великолепных санях, с великолепной упряжью и такими же лошадьми, угощали всем, что только можно было найти в Иркутске. Вообще они жили очень богато, наряжались страшно, выписывая все наряды из Москвы, и любили похвалиться своим богатством. Но роскошь их была только наружная и ограничивалась парадными комнатами, а вообще они жили очень грязно. Что кидалось мне более всего в глаза, это столовое белье, которое было очень грубое, очень редко менялось и совершенно не отвечало, как и вся вообще сервировка стола, очень вкусным и великолепным обедам.

Мне весьма хотелось им высказать, что при их богатстве следовало прежде всего обратить внимание на белье, но, почти не говоря еще ни слова по-русски, я не знала, как выразить то, что желала им сказать, а они часто повторяли, что они богаты, и это слово я уже твердо знала. Однажды, когда было человек до 40 гостей, и обед был действительно на славу, я не воздержалась от потребности высказаться, и на расспросы хозяйки, нравится ли мне их обед, отвечала, взяв скатерть в руки: «Богат, богат, а это – свинья». Потом, испугавшись, что я обидела людей, которые меня так ласкали, и совершенно не желая этого сделать, я горько заплакала. Наквасины поняли мою мысль, но выходка моя их насмешила, и они были так деликатны, что, нисколько не обижаясь на мои слова, старались меня же утешить.

Девять лет спустя, когда из Петровского завода нас перевели на поселение, и мы остановились проездом в Иркутске, Наквасины пригласили меня со всей моей семьей обедать. Они были совсем уже другие люди, говорили по-французски, а я уже по-русски могла выражаться, и они высказали, что обязаны не кому другому, как мне, своей цивилизацией, что со времени моего пребывания в их доме им многое сделалось понятным, и с гордостью показывали мне свое белье, которое, действительно, было превосходное: все из лучшего батиста и полотна.

Наконец Цейдлер решился выпустить меня из Иркутска: 28 февраля 1828 года я получила бумаги, без которых выехать не могла. Конечно, после этого я стала немедленно собираться в дорогу. Тогда только мне сделалось известным, что я должна ехать в Читу. Наквасины предупредили меня, что там ничего нельзя будет достать. Тогда я закупила в Иркутске всякой провизии, посуды, одним словом, что только могла взять с собою. Особенно старалась захватить вина побольше, зная, насколько пребывание в крепости до отсылки в Сибирь изнурило всех и расстроило здоровье как Ивана Александровича Анненкова, так и других.

Людей, которые провожали меня, я не имела права везти далее. Из Петербурга было распоряжение оставлять их в Иркутске или отправлять обратно. Но Андрей бросился к моим ногам, со слезами просил взять его с собою и уверял, что он желает видеть своего барина и служить ему. Я поддалась его уверениям, хотя не любила его и знала некоторые его проделки еще в доме Анны Ивановны Анненковой, которые мне очень не нравились. Но он так упрашивал меня, что я наконец уступила просьбам и решилась оставить при себе, а Степана отправила обратно в Москву.