Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
XX
Ярко, до слепящей боли, вспоминалась Григорию та ночь. Он очнулся перед рассветом, повел руками, натыкаясь на колючее жнивье, и застонал от садной боли, заполнившей голову. С усилием приподнял руку, дотянул ее до лба, щупая черствый, свалявшийся в загустелой крови чуб. Тронул мякотную рану пальцем, будто горячий уголь прислонил. Заскрипел протяжно зубами и лег на спину. Над ним на дереве стеклянным звоном тоскливо шелестели опаленные ранним заморозком листья. Черные контуры ветвей отчетливо вырисовывались на густо-синем фоне неба, сквозь них светлели звезды. Григорий смотрел, не мигая, широко открытыми глазами; ему казалось, это – не звезды, а полные голубовато-желтые неведомые плоды висят на черенках листьев.
Осознав случившееся с ним, чувствуя неотвратимо подступающий ужас, он полз на четвереньках, скрипя зубами. Боль играла с ним, валила его навзничь… Ему казалось, что ползет он неизмеримо долго; насилуя себя, оглянулся, – шагах в пятидесяти чернело дерево, под которым холодел он в беспамятстве. Одни раз он перелез через труп убитого, опираясь локтями о ввалившийся жесткий его живот. От потери крови мутила тошнота, и он плакал, как ребенок, грыз пресную в росе траву, чтобы не потерять сознания. Возле опрокинутого зарядного ящика встал, долго стоял, качаясь, потом пошел. К нему прибыли силы, шагал тверже и уже в состоянии был угадывать направление на восток: путеводила Большая Медведица.
У опушки леса его остановило глухое предупреждение:
– Не подходи, застрелю!
Щелкнул револьверный барабан. Григорий вгляделся по направлению звука: у сосны полулежал человек.
– Ты кто такой? – спросил Григорий, прислушиваясь к собственному голосу, как к чужому.
– Русский? Бог мой!.. Иди! – Человек у сосны сполз на землю.
Григорий подошел.
– Нагнись.
– Не могу.
– Почему?
– Упаду и не встану, в голову меня скобленуло…
– Ты какой части?
– Двенадцатого Донского полка.
– Помоги мне, казак…
– Упаду я, ваше благородие. – Григорий разглядел на шинели офицерские погоны.
– Руку хоть дай.
Григорий помог офицеру подняться. Они пошли. Но с каждым шагом все тяжелее обвисал на руке Григория раненый офицер. Поднимаясь из лощинки, он цепко ухватил Григория за рукав гимнастерки, сказал, редко клацая зубами:
– Брось меня, казак… У меня ведь… сквозная рана… в живот.
Под пенсне его тусклее блестели глаза, и хрипло всасывал воздух раскрытый рот. Офицер потерял сознание. Григорий тащил его на себе, падая, поднимаясь и вновь падая. Два раза бросал свою ношу и оба раза возвращался, поднимал и брел, как в сонной яви.
В одиннадцать часов утра их подобрала команда связи и доставила на перевязочный пункт.
Через день Григорий тайком ушел с перевязочного пункта. Дорогой сорвал с головы повязку, шагал, облегченно помахивая бинтом с бархатно-рдяными пятнами.
– Откуда ты? – несказанно удивился сотенный командир.
– Вернулся в строй, ваше благородие.
Выйдя от сотника, Григорий увидел взводного урядника.
– Конь мой… Гнедой где?
– Он, братуха, целый. Мы поймали его там же, как только проводили австрийцев. Ты-то как? Мы ить тебя царством небесным поминали.
– Поспешили, – усмехнулся Григорий.
За спасение жизни командира 9-го драгунского полка полковника Густава Грозберга казак 12-го Донского казачьего полка Мелехов Григорий производится в приказные и представляется к Георгиевскому кресту 4-й степени.
Сотня постояла в городе Каменка-Струмилово двое суток, в ночь собиралась к выступлению. Григорий разыскал квартиру казаков своего взвода, пошел проведать коня.
В сумах не оказалось пары белья, полотенца.
– На глазах украли, Григорий, – виновато признавался Кошевой Мишка, на попечении которого находился конь. – Пехоты нагнали в этот двор видимо-невидимо, пехота украла.
– Черт с ними, пущай пользуются. Мне бы вот голову перевязать, бинт промок.
– Возьми мое полотенце.
В сарай, где происходил этот разговор, вошел Чубатый. Он протянул Григорию руку, словно между ними ничего и не было.
– А, Мелехов! Ты живой, стуцырь?
– Наполовинку.
– Лоб-то в крове, утрись.
– Утрусь, успею.
– Дай гляну, как тебя примолвили.
Чубатый силком нагнул голову Григория, хмыкнул носом.
– На что давался волосья простригать? Ишь суродовали как!.. Доктора тебя выпользуют до черта, дай-ка я залечу.
Не спрашивая согласия, он достал из патронташа патрон, вывернул пулю и на черную ладонь высыпал порох.
– Добудь, Михайло, паутины.
Кошевой концом шашки достал со сруба хлопчатый ком паутины, подал. Острием этой же шашки Чубатый вырыл комочек земли и, смешав его с паутиной и порохом, долго жевал. Густой массой он плотно замазал кровоточащую рану на голове Григория, улыбнулся:
– Через трое суток сымет, как рукой. Вишь, за тобой уход несу, а ты… было-к застрелил.
– За уход спасибо, а убил бы тебя – одним грехом на душе меньше бы стало.
– Какой ты простой, парень.
– Какой уж есть. Что там на голове у меня?
– В четверть зарубка. Это тебе на память.
– Не забуду.
– И хотел бы, да не забудешь; палаши австрийцы не точат, тупым тебя секанул, теперь на всю жисть пухлый рубец будет.
– Счастье твое, Григорий, наосклизь взяло, а то б зарыли в чужой земле, – улыбнулся Кошевой.
– Куда же я фуражку дену?
Григорий растерянно вертел в руках фуражку с разрубленным, окровяненным верхом.
– Кинь ее, собаки съедят.
– Ребята, хлебово принесли, налетай! – крикнули из дверей дома.
Казаки вышли из сарая. Вслед Григорию, кося вывернутым глазом, заржал Гнедой.
– Он об тебе скучал, Григорий! – Кошевой кивнул на коня. – Я диву дался: корм не жрет и так это потихоньку игогокает.
– Я как лез оттуда, его все кликал, – отворачиваясь, глухо говорил Григорий, – думал – он не уйдет от меня, а поймать его трудно, не дается он чужим.
– Верно, мы его насилу взяли. Арканом накинули.
– Конь добрый, братов конь, Петра. – Григорий отворачивался, прятал растроганные глаза.
Они вошли в дом. В передней комнате на полу, на снятом с кровати пружинном матрасе, храпел Егор Жарков. Неописуемый беспорядок молчаливо говорил о том, что хозяева бросили дом спешно. Осколки битой посуды, изорванные бумаги, книги, залитые медом клочки суконной материи, детские игрушки, старая обувь, рассыпанная мука – все это в ужасающем беспорядке валялось на полу, вопило о разгроме.
Расчистив место, здесь же обедали Грошев Емельян и Прохор Зыков. У Зыкова при виде Григория выкатились телячье-ласковые глаза.
– Гри-и-ишка! Откель ты взялся?
– С того света.
– Ты ему, сбегай, принеси щей. Чего глаза на лоб вылупил? – крикнул Чубатый.
– Зараз. Кухня тут вот, в проулке.
Прохор, прожевывая кусок, мотнулся во двор.
На его место устало присел Григорий.
– Я уже не помню, когда ел, – улыбнулся он виновато.
По городу двигались части 3-го корпуса. Узкие улицы забивались пехотой, прудились бесчисленными обозами, кавалерийскими частями, на перекрестках спирались заторы, сквозь закрытые двери проникал гул движения. Вскоре явился Прохор с котелком щей и торбой гречневой каши.
– Кашу куда выпорожнить?
– А вот кастрюля с ручкой. – Грошев подвинул от окна ночную посудину, не зная ее назначения.
– Она воняет, кастрюля твоя. – Прохор сморщился.
– Ничего. Вали кулем, после разберем.
Прохор развернул торбу, густая добротная каша дымилась паром, по бокам ее янтарной каймой выступило масло. Ели с разговорцем. Слюнявя сальное пятно на своем линялом лампасе, Прохор рассказывал:
– Тут рядом с нашим двором стоит батарея конно-горного дивизиона, маштаков выкармывают. Ферверкер ихний в газете читал, что союзники немцев, что называется, – вдрызг.
– Не захватил ты, Мелехов, утром мы ить благодарность получали, – мурчал Чубатый, двигая набитым кашей ртом.
– От кого?
– Начальник дивизии генерал-лейтенант фон Дивид смотр нам делал и благодарность превозносил за то, что венгерских гусаров сбили и выручили свою батарею. Ить они пушки за малым не укатили. «Молодцы казаки, говорит, царь и отечество про вас не забудут».
– Вот как!
На улице сухо чмокнул выстрел, другой, раскатисто брызнула пулеметная дробь.
– Вы-хо-ди-и! – гаркнули у ворот.
Побросав ложки, казаки выскочили на двор. Над ними низко и плавно кружил аэроплан. Мощный рокот его звучал угрожающе.
– Падай под плетни! Бомбы зараз начнет ссланивать, рядом ить батарея! – крикнул Чубатый.
– Егорку разбудите! Убьет его на мягком матрасе!
– Винтовки давай!
Чубатый, тщательно целясь, стрелял прямо с крыльца.
По улице бежали, зачем-то пригибаясь, солдаты. В соседнем дворе слышались лошадиный визг и резкая команда. Расстреляв обойму, Григорий глянул через забор: там суетились номера, закатывая орудия под навес сарая. Жмурясь от колючей синевы неба, Григорий глянул на рокочущую снижающуюся птицу; оттуда в этот миг стремительно сорвалось что-то и резко сверкнуло в полосе солнечного луча. Потрясающий грохот встряхнул домик и припавших к крыльцу казаков; на соседнем дворе предсмертным визгом захлебнулась лошадь. Острый серный запах гари принесло из-за забора.
– Хоронись! – крикнул Чубатый, сбегая с крыльца.
Григорий прыгнул за ним следом, упал под забором. Крыло аэроплана сверкнуло какой-то алюминиевой частью; он поворачивался, плавно занося хвост. С улицы стреляли пачками, грохали залпами, сеяли беспорядочной частухой выстрелов. Григорий только что вложил обойму, как еще более потрясающий взрыв швырнул его на сажень от забора. Глыба земли жмякнула ему в голову, запорошив глаза, придавила тяжестью…
Его поднял на ноги Чубатый. Острая боль в левом глазу не давала Григорию возможности глядеть; с трудом раскрыв правый, увидел: половина дома разрушена, красным уродливым месивом лежали кирпичи, над ними курилась розовая пыль. Из-под исковерканного крыльца полз на руках Егор Жарков. Все лицо его – сплошной крик, по щекам из вывалившихся глаз – кровяные слезы. Он полз, вобрав голову в плечи, кричал, будто не разжимая трупно почерневших губ:
– А-и-и-и-и! А-и-и-и-и! А-и-и-и-и!..
За ним на тоненьком лоскутке кожи, на опаленной штанине поперек волочилась оторванная у бедра нога, второй не было. Он полз, медленно переставляя руки, тонкий, почти детский стенящий крик сверлился изо рта. Он оборвал крик и лег боком, плотно прижимая лицо к неласковой, сырой, загаженной конским пометом и осколками кирпича земле. К нему никто не подходил.
– Берите ж его! – крикнул Григорий, не отрывая ладони от левого глаза.
Во двор набежали пехотинцы, возле ворот остановилась двуколка телефонистов.
– Езжай, что стали! – крикнул на них скакавший мимо офицер. – Эка звери, хамье!..
Откуда-то пришлепали старик в черном длинном сюртуке и две женщины. Толпа окружила Жаркова. Протиснувшись, Григорий увидел, что тот еще дышит, всхлипывая и крупно дрожа. На мертвенно пожелтевшем лбу его выступил ядреный зернистый пот.
– Берите! Что же вы… люди вы али черти?
– Чего лаешься? – огрызнулся высокий пехотинец. – Берите, берите, а куда брать-то? Видишь, доходит.
– Обое ноги оторвало.
– Кровишши-то!..
– Санитары где?
– Какие уж тут санитары…
– А он ишо в памяти.
Чубатый сзади тронул плечо Григория; тот оглянулся.
– Не вороши его, – сказал Чубатый шепотом, – зайди с этой стороны, глянь.
Он перешел на другую сторону, не выпуская из пальцев рукава Григорьевой гимнастерки, растолкал ближних. Григорий глянул и, сгорбившись, пошел в ворота. Под животом Жаркова дымились, отливая нежно-розовым и голубым, выпущенные кишки. Конец этого перевитого клубка был вывалян в песке и помете, шевелился, увеличиваясь в объеме. Рука умирающего лежала боком, будто сгребая…
– Накройте ему лицо, – предложил кто-то.
Жарков вдруг оперся на руки и, закинув голову так, что затылок бился меж скрюченных лопаток, крикнул хрипатым, нечеловеческим голосом:
– Братцы, предайте смерти! Братцы!.. Братцы!.. Что ж вы гляди-те-е-е?.. Аха-ха-а-а-а-а!.. Братцы… предайте смерти!..
