Тайны Нью-Йорка

Глава 4. Общество мадам Симонс

Покинем великолепный Бродвей, красоты Центрального парка, памятники Пятой авеню, минуем монастырь Святого Сердца, больницу для глухонемых, парк, названный в честь натуралиста Одюбона…

Пред нами голая и сухая поляна.

В центре ее, окруженное несколькими тощими деревьями, стоит печальное, мрачное здание с высокими стенами из старого камня. Оно имеет вид бездыханного трупа, которого забыли предать земле. Именно так выглядит это сооружение.

Это Альм-Хауз – дом призрения бедных.

Шесть часов утра. Со времени описанной нами сцены прошло двое суток. Оттепель. Моросит мелкий дождь. Земля набухла и превратилась в черное месиво… Дом нищих кажется еще более убогим под этим дождем, и деревья жалобно вскинули свои сухие ветки, как руки, воздетые к небу с мольбой о помощи.

Около Альм-Хауза разбросаны на обширном пространстве груды камней, столбов, деревянных и железных крестов… Все скривилось налево или направо, все пошатнулось, как будто эти знаки могил стараются сблизиться, чтоб утешать друг друга или обмениваться шепотом надежды…

Да, мы на кладбище. Но здесь покоятся лишь тела обездоленных, притесненных и угнетенных, не имевших сил перенести тяжкую долю, сломленных жестоким роком. Это Поттерфильд – кладбище для бедных.

В Альм-Хауз попадают для того, чтоб страдать. Затем рассеянный доктор проходит между белыми койками и, указывая сегодня на одну, завтра на другую, говорит:

– Все.

После этого является священник и молится. Деревянный белый гроб – последняя рубашка, как говорят американцы – укрывает труп. Глина довершает дело.

* * *

Зима, шесть часов утра, еще темно… Вот со стороны города, под дождем и по грязи, медленно направляются к этому мрачному месту два человека. Не доходя до Альм-Хауза, они расходятся.

Одна из фигур приближается к кладбищу.

Это женщина. Она одета в черное. Лицо прикрыто вуалью. Она с трудом пробирается вперед, скользя по выбоинам, но идет прямо, не сворачивая, видимо, хорошо зная дорогу.

Она вступает в пределы Поттерфильда и уверенно направляется к одной из могил.

Здесь она поднимает вуаль, скрещивает руки, преклоняет колени и молится.

Она конвульсивно вздрагивает всем телом. Она плачет.

О ком?

Эта женщина молода. Под крепом, покрывающим ее лоб, видны локоны восхитительных светлых волос. Когда же она поднимает глаза к небу, как бы прощаясь с существом, которого уже нет на свете, открывается ее лицо, озаренное красотой и нежностью.

Она плачет. Она целует своими свежими и молодыми губами эту мокрую землю, в которой вязнут ее колени…

Затем, сделав усилие, она встает и быстро удаляется, не обернувшись назад…

Мужчина идет к ней навстречу.

– Нетти, дорогая Нетти! – воскликнул он, взяв ее руку. – Как я корю себя за то, что уступил вашему желанию, особенно в такой дождь и при вашем слабом здоровье…

Перед ней стоит молодой человек двадцати пяти лет, блондин, с почти женским лицом. Его голубые глаза смотрят с невыразимой любовью на дрожащую молодую девушку.

Она не отвечает.

Оба спешат возвратиться в город. Но Нетти все еще плачет, и слезы катятся по ее щекам, как крупный жемчуг.

– Извините меня, друг мой, – тихо говорит она наконец.

– Но зачем же вы решили сопровождать меня? Ведь это такая грустная прогулка… Я совершаю ее не в первый раз… Я часто хожу сюда… И как часто! Если бы вы только знали!

– Но почему вы не хотите сказать мне всю правду? Я уже давно понял, что вас не покидает глубокая скорбь… Почему же вы скрываете ее? Разве я вам не друг?

– Эванс, я не знаю сердца более преданного, более благородного, чем ваше… Но пока я не могу ответить на ваши вопросы ничего, кроме того, что говорила раньше… Вы когда-нибудь все узнаете… Пока еще не пришла пора – позвольте мне молчать… Та, которая покоится там, – моя мать. Она вынесла все пытки, которые разрывают сердце и убивают тело… Она умерла в глубоком отчаянии. Та ночь была ужасна, я никогда не забуду ее, она не изгладится из моей памяти… Мама завещала мне дело, которое я должна и хочу завершить. Когда я выполню ее волю, тогда все расскажу… А пока не спрашивайте ни о чем…

Весь оставшийся путь оба молчали.

Город уже просыпался. Рассвет, серый и белесоватый, подчеркивал бледность фасадов мраморных домов.

Они миновали Центральный парк.

На углу площади Святого Марка и Первой авеню оба остановились у скромного домика.

Через минуту дверь распахнулась – и толстая женщина с веселым лицом вскричала, увидев Нетти:

– Наконец-то! Дорогое дитя мое! Я так беспокоилась! Скорее, скорее! Чай ждет вас… и с такими гренками, каких вы еще не грызли никогда вашими зубками…

Затем она повернулась к Эвансу:

– А вы, мой ученый доктор, совсем замерзли и раскисли… Погрейтесь у огня, и все пройдет!

Славная мадам Симонс, содержательница крошечного кафе, деятельная, бойкая и непоседливая, потащила Нетти в гостиную. Девушка опустилась в кресло возле камина…

– А вы все будете стоять и рассматривать ее?! – воскликнула опять мадам Симонс, обращаясь к Эвансу. – Ну да, она хорошенькая, да, она прелестная! Это бесспорно… Но это не мешает чаю остывать! Ну-ка, доктор, накроем на стол…

Она по-особенному произнесла слово «доктор», делая сильное ударение на последнем слоге.

– Сегодня, – продолжала она, расстилая пухлыми руками коричневую с белыми цветами скатерть, – нашей дорогой Нетти надо запастись мужеством, сегодня день Совета в Академии… Будут обсуждать ее картину, ее творение… Знаете, я держу пари… что ей дадут пять тысяч долларов… Хотите держать пари, доктор?

И, говоря это, она ставила на стол чашки, блюдца и чайник, из носика которого вырывались струйки белого пара.

– Ах, кстати, Нетти, письмо для вас…

Она вынула из кармана своего передника конверт и передала его девушке.

Нетти распечатала его и вскрикнула:

– Тиллингест умер! Умер!

Затем, проведя рукой по лбу, прошептала:

– Небесное правосудие! Не торопись так! Подожди…