Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
4. Утраты, перемены и противоречия
Леонардо рос среди любящей его семьи, в сущности, одиноким. Ему одному приходилось разбираться в возникающих постоянно вопросах об окружающей жизни и в загадках природы, которая его привлекала с тех пор, как он стал себя помнить. И, однако, жизнь в городе с каждым днём все больше и больше нравилась ему.
Флоренция была необыкновенным городом, полным чудес, как казалось Леонардо. Он не мог равнодушно проходить по её улицам, не останавливаясь поминутно перед изваяниями, барельефами и фресками знаменитых мастеров, и долго созерцал их с благоговением. Всё окружающее развивало в мальчике любовь к прекрасному.
Во Флоренции улица была художественным музеем, улица учила любить и познавать искусство.
Флоренция представляла собой обширный питомник, в котором вся Европа черпала зодчих, скульпторов, живописцев, ювелиров. Флорентийских мастеров приглашал к себе и глава католической церкви, папа, и великий князь московский, и турецкий султан. Всё это развивало в самих художниках чувство собственного достоинства и законную гордость.
Каждый флорентийский подросток при встрече с известными художниками издали снимал шапку, говорил о них с гордостью и восторгом.
Не мудрено, что и в Леонардо с каждым днём росло и крепло здесь восторженное отношение к красоте и искусству. Он много рисовал втихомолку, рисовал всё, что видел. В особенности занимали его внимание движения – человека, собаки, лошадей, разных животных, как занимало и вообще наблюдение над природой.
Он рос, вытягивался, становился более задумчивым и молчаливым, и часто весёлая мама Франческа не понимала его пристального и в то же время отсутствующего взгляда – этот взгляд был для неё загадкой. Странный мальчик, на что он смотрит, что видит? И она говорила, не то журя, не то восхищаясь пасынком:
– Ты, Леонардо, учишься точно мимоходом, но учитель не жалуется на тебя. Если бы ты учился более прилежно, ты стал бы одним из самых уважаемых синьоров в городе, право. Из тебя вышел бы знаменитый учитель или нотариус, и ты бы стал очень богатым.
Знаменитый нотариус или учитель, к которому трудно попасть в учение, – это была высшая ступень желаний синьоры Альбьеры, а потом и новой его матери – синьоры Франчески.
В то время во Флоренции жил знаменитый математик, астроном, врач и философ Тосканелли. Это имя хорошо знал каждый уличный мальчишка. Не раз, проходя мимо дома учёного, Леонардо с завистью поглядывал на окна и дверь, за которыми, по его мнению, было святилище науки. В окно ему иной раз удавалось увидеть великого учёного у рабочего стола, заставленного разными химическими приборами: ретортами, колбами, ступами, перегонными аппаратами, – видел полки с длинными рядами рукописных книг.
Здесь, в тишине строгого кабинета, были определены широта и долгота Флоренции, была начертана карта, благодаря которой сделалось возможным путешествие Колумба и открытие Америки.
Нередко Леонардо встречал на улице знаменитого учёного в старомодном чёрном плаще, окружённого преданными ему учениками. Длинные седые волосы окаймляли худое лицо с глубоким, задумчивым взглядом, вся фигура дышала спокойным величием, и мальчик чувствовал к этому старику почтительный страх. Его тянуло к учёному. С каждым днём ему всё больше хотелось попасть в число учеников, и он по целым часам простаивал у дома Тосканелли. Наконец учёный заметил мальчика.
– Кто это? – спросил Тосканелли у одного из своих учеников. – Он сидит на ступенях у моего дома, точно чего-то дожидается.
Леонардо в это время, сидя на каменных ступенях, чертил на земле геометрические фигуры и делал какие-то вычисления.
– Что ты здесь делаешь у моего дома каждый день и зачем следишь за мною?
Леонардо вспыхнул:
– Я хочу учиться у вас математике!
Тон был решительный.
Это короткое заявление понравилось учёному. Он улыбнулся.
– Который тебе год, маленький Архимед? – спросил он насмешливо, смерив его взглядом с головы до ног.
– Скоро четырнадцать, синьор, и я… я очень люблю науку.
– Ну что ж, можно любить науку и в тринадцать лет.
И, слегка прищурившись, Тосканелли сказал шутливо:
– Отныне мой дом всегда открыт для моего нового учёного Друга.
Глаза Леонардо весело заблестели. Он понял добродушную насмешку учёного и раскланялся с утончённою учтивостью взрослого:
– Я буду весьма признателен синьору маэстро.
Тосканелли так же с улыбкой кивнул головою и поднялся на лестницу, ведущую в его таинственное жилище.
С этого дня сын нотариуса сделался учеником знаменитого математика. Мало-помалу Тосканелли серьёзно заинтересовался мальчиком, закидывавшим его самыми разнообразными вопросами и принимавшим горячее участие в научных беседах и опытах.
И учение у Тосканелли наложило глубокую печать на весь склад души Леонардо.
Леонардо как-то рассказал учителю про свою жизнь, про маму Альбьеру и новую женитьбу отца. Тосканелли несколько минут молча ходил по кабинету, задумчиво разглаживая длинную седую бороду.
– Да, – проговорил он грустно и торжественно, – люди умирают, родятся, любят, изменяют, дерутся и горюют… И всё это скоропреходяще… А там…
Он взял мальчика за руку и подвёл к окну. На тёмном небе горели яркие звёзды.
– Там тысячи миров, – заговорил учёный каким-то новым, проникновенным голосом, – там тысячи миров, друг мой! На каждой из этих далёких звёзд, быть может, копошатся миллионы таких существ, как мы, и даже более совершенных… Они тоже страдают, радуются, родятся и умирают. И, когда погибнут эти миры, явятся новые, и будут они сиять так же, как эти звёзды в необъятном просторе Вселенной.
Леонардо с новым чувством восхищения смотрел на учителя.
– Вселенная… – прошептал он и со страхом закрыл глаза.
Ему показалось, что он стоит на краю бездны, бесконечной, страшной и прекрасной, наполненной огненными мирами, несущимися с неимоверной быстротой, точно золотые волшебные мячики.
– Вселенная… – повторил он с восторгом.
Время шло. Нотариус приглядывался к сыну и всё больше и больше задумывался, очевидно, что-то решая и взвешивая. Положительно, у мальчика не было никакого интереса к профессии своего отца, профессии, доставившей мессэру Пьеро да Винчи и материальные блага и почёт. Он никогда не интересовался, о чём отец говорит с приходящими клиентами, не интересовался ни судебными процессами, ни толкованием законов. Его тянуло к этому странному отшельнику, учёному Тосканелли, который жил замкнуто в своём гнезде, куда был открыт доступ только немногим, таким же, как и сам Тосканелли, людям, постигшим тайны науки. Они составляли обособленный кружок, и о них во Флоренции среди особенно благочестивых людей говорили нехорошо: в своих колбах они добывают золото, и, наверно, тут не обходится без помощи нечистой силы. В этом кружке два таких таинственных человека: Бенедетто дель Абако и Карло Мармокки. Доведёт ли это до добра Леонардо? Как посмотрят на то, что сын нотариуса обучается тайным наукам у этих людей, не очень-то усердно заботящихся о мнении католической церкви? Среди людей, бывавших у Тосканелли, как было известно мессэру Пьеро, разве один только грек Аргиропулос своими занятиями античной литературой и языками снискал себе во Флоренции общее уважение.
Погружённый в эти беспокойные думы, мессэр Пьеро да Винчи не подозревал, что по учёным трудам Тосканелли, опасным в глазах верных католиков, учится Христофор Колумб, слава о котором потом будет греметь в веках.
Он мрачно думал о судьбе единственного сына. Мальчик способный, нет слов, но стыдно, если при его способностях он не оправдает любимой поговорки нотариуса и не станет одним из состоятельных граждан Флоренции. У мальчика и память острая для наук, и голос для пения, и на лютне подберёт любую песенку. Да и рисует он отменно: нет предмета, который бы он не изобразил в минуту – набросает углём или чёрным мелом что хочешь; даже в портретах у него верное сходство, а если захочет посмеяться, нарисует и схоже и смешно, даром что левша. И он подумал со вздохом:
«Уж лучше ему быть художником, если не хочет наследовать от отца его занятие… А художники у нас во Флоренции в славе. Вон Вероккио, мой приятель, – имя его гремит. Художник может попасть в придворные даже к самому святейшему отцу – папе… Что, если поговорить о мальчике с Вероккио? Леонардо – при дворе. Что ж, он красив и ловок, будет украшением любого двора и прославит отца… Но надо поговорить с мальчиком».
И, открыв дверь кабинета, громко позвал:
– Леонардо! Где ты там?
Из сада ему отозвался голос сына:
– Я здесь, батюшка…
– Иди ко мне. Мне надо поговорить с тобой. Да скорее.
Леонардо явился, неся в руках какое-то растение, сок которого ему хотелось исследовать. О нём говорил вчера Тосканелли.
– Слушай, Леонардо, – начал мессэр Пьеро решительно, – тебе нужно выбрать занятие. Что ты скажешь, если я тебя отдам в ученики к достославному маэстро Вероккио?
К изумлению мессэра Пьеро, сын его нисколько не удивился.
– Это будет очень хорошо, батюшка.
И всё. Он точно ждал, что отец именно так решит его участь.
– Ну и ладно. Я поговорю с маэстро о тебе.
Мессэр Пьеро позвал Франческу:
– Дай-ка мне моё новое платье, дорогая.
Франческа, не расспрашивая, послушно принесла мужу новое платье, расправив чуть смятый кружевной воротник, красиво лежащий на чёрном бархате камзола, и его прекрасный плащ, только что сделанный к свадьбе.
Вскоре нотариус широко шагал к дому своего друга, знаменитого художника Андреа ди Микеле ди Франческо де Чьонэ, по прозвищу Вероккио.
Подходя к дому художника, мессэр Пьеро услышал издали многоголосый шум. Но это не был гармоничный хор: молодые голоса звучали возбуждённо, в их рёве тонул бешеный окрик, в котором мессэр Пьеро всё же узнал голос своего приятеля Вероккио:
– Да замолчите же, болваны, я вам говорю! Пусть скажет он сам, как было дело!
И, когда всё смолкло, послышался слабый, прерывистый голос:
– Как я мог стерпеть, когда оскорбляют моего учителя!
И в ответ басистый, полнозвучный хохот Вероккио, знакомый хохот, который, как говорил сам мессэр Пьеро, может поднять мёртвого из могилы:
– Ну и ходи теперь, Лоренцо, с подбитым глазом за честь своего учителя!
Очевидно, Вероккио заметил в окно подходившего к его дому приятеля прежде, чем тот взялся за молоток у входной двери, чтобы стуком известить о своём приходе, и позвал:
– Входи, входи, дорогой друг, дверь открыта! Разве с моими разбойниками может быть какой-нибудь порядок? Для них нет никаких запоров!
Мессэр Пьеро вошёл и, протискавшись сквозь «хаос», как называл художник своё помещение, загромождённое атрибутами мастерской, остановился, не зная, куда положить свою шляпу и плащ, и боясь запачкаться краской. Это, впрочем, была обычная обстановка художников, и Вероккио, как и другие, сочетал в своём доме и в своём лице три профессии: ювелира, живописца и скульптора.
С вершины подмостков он закричал гостю:
– Вон там, на столе, чисто. Туда я кладу рисунки. Положи туда и свою шляпу и плащ. Я сейчас отведу тебя в чистое отделение, как мы называем мою спальню. А здесь – краски, глина, гипс, угли, карандаши, кисти и… пыль, много пыли. Одним словом, все сокровища ремесла художника. А в придачу – разбойники, которым тоже несть числа и которые чуть не проламывают себе голову во славу своего учителя!
Слезая с подмостков, Вероккио продолжал весело болтать:
– Не угодно ли, полюбуйся на этого проходимца Лоренцо Креди. Он подрался с учеником Гирландайо из-за того, что тот смел заявить, что я не сто́ю мизинца его учителя! Смотри, в самом чуть душа держится, а лезет драться с дюжим болваном на голову выше его!
Маленький щуплый Лоренцо Креди сконфуженно прятал от гостя лицо с подбитым глазом и тихо ворчал:
– Вон, говорят, лет десять назад здесь один ученик убил подмастерья какого-то художника за то, что тот поносил его учителя.
Соскочив на пол, Вероккио широко открыл дверь в соседнюю комнату, прибранную не только аккуратно, но даже с претензией на уют, где рядом с огромной кроватью под балдахином, покрытой парчовым одеялом, на изящном столике с резными золочёными ножками в виде грифов в красивой вазе стоял букет цветов.
– Милости просим, друг. Побеседуем. Мальчишки всегда заботятся о том, чтобы у меня были свежие цветы. Они, мои сорванцы, проявляют в этом свою любовь ко мне, хотя служат, в общем, прескверно. Эй, чья там сегодня очередь? Подметите мастерскую да принесите нам с гостем хорошенькую бутылочку фалернского! Милости просим, мессэр Пьеро, заходи в моё пристанище, побеседуем… Стой, стой, бесстыдник Лоренцо, да у тебя из башмаков торчат пальцы! Сходишь к сапожнику и, если нельзя починить, возьмёшь у меня денег и купишь новые!.. Милости просим, друг мой мессэр Пьеро, я рад, рад…
За стаканчиком душистого фалернского вина между приятелями полилась дружеская нескончаемая беседа. Говорили о трудности жизни и о доходах, разбирали по косточкам заказчиков и клиентов, говорили о последних тяжбах, о заказах на картины и статуи Вероккио, о новых украшениях церквей, о налогах и о роскоши, в которой живут Медичи на своей вилле Кареджи. Описывая эту роскошь, художник мимоходом, вскользь коснулся того, что флорентийские бедняки жалуются, что они умирают с голоду, в то время как правители республики утопают в золоте. Но гость осторожно перевёл разговор на повышение цен на рынках и на то, что город собирается украсить Палаццо Веккио – дворец Синьории, и вдруг стал развёртывать трубку с рисунками Леонардо:
– Вот, друг мой, я к тебе по делу…
– Что такое?
– Наследник у меня, и я пришёл узнать твоё просвещённое мнение о нём. Рисует, много рисует, а к моему делу у него нет никакого прилежания. Послушен, поперёк слова не скажет, тихоня, мухи не обидит, а душою лежит к науке да к рисованию. Наука – это, я так мыслю, дело пустое, с нею как раз попадёшь в еретики, а вот быть художником во Флоренции почётно. Посмотри, пожалуйста, рисунки Леонардо и, ежели найдёшь, что он способен для твоего цеха, возьми в ученики, не раскаешься: с моим сынишкой не наживёшь беды – от него никакого озорства, а я накажу ему, чтобы почитал тебя как родного отца.
Вероккио с интересом погрузился в разглядывание рисунков, и они ему очень понравились. Не у многих из своих учеников он видел что-либо подобное. У мальчика смелый штрих, уверенность и замечательное умение наблюдать природу. Редко кто даже из взрослых может с такою правдою изобразить лошадь в разнообразии поз и в движении.
– Конечно, дружище, я беру твоего мальчика. Приводи его ко мне, и чем скорее, тем лучше. Будь спокоен – обижен у меня не будет, но и лениться не позволю, и от озорства уберегу. У меня не сделается пьяницей.
– Знаю, знаю, друг…
– Вот и выпьем ещё по стаканчику в честь помолвки твоего Леонардо с моей боттегой.
Выпили ещё по стаканчику за помолвку Леонардо с искусством Вероккио. Мессэр Пьеро верил другу как самому себе, о чём прямо ему заявил, но всё же заговорил об условиях и подписал контракт на обучение, по которому он должен был получать известную сумму – ведь ученик художника до некоторой степени и его слуга.
