Синдикат

Глава шестая. Будни спонсора

Меж тем я огляделась…

Да, мой предшественник говорил чистую правду: уже явились ко мне несколько писателей с объемистыми рукописями, уже выросли на моем столе две башни из папок с революционными проектами. Уже потянулись вереницей странные субъекты с бегающими глазами и более чем странными идеями…

Я уже выдержала первую, пробную атаку Клары Тихонькой, знаменосца и идеолога общественного фонда «Узник». (Остроумный Яша каждый раз переименовывал этот фонд то в «Хроник», то в «Циник», то в «Гомик»…)

Она и выступала, как знаменосец, откидывая голову с высоким седым коком волос над открытым лбом Сованаролы – и голосом, поставленным и ограненным неисчислимыми собраниями, заседаниями, комитетами, протоколами и голосованиями, – вопрошала, требовала, взывала и обличала. За ней крался Савва Белужный на мягких лапах. Пара была классической, из старинных площадных комедий. И работали парой: Клара нападала, обвиняла, вымогала, Савва – стеснительно улыбаясь, – перечислял отборные проекты общества «Узник». Я, как профессиональный музыкант, сразу оценила этот безупречный дуэт.

Ключевым словом в их торгах было слово «катастрофа», причем в самых разных регистрах.

– Если мы не соберем нужной суммы на проведение этого семинара, это станет настоящей катастрофой для будущего российских школьников! – торжественно провозглашала Тихонькая.

– Катастрофу, и еще раз Катастрофу, и тысячу раз – Катастрофу должны мы поставить во главу угла на уроках истории, – проникновенно вел Савва свою партию…

– Вчера весь день занималась Катастрофой… Все на мне, все на мне… Вы не представляете, как я устала!

Уже и несравненная Эсфирь Диамант прислала несколько видеокассет со своими концертами. Эта работала грубо, как водопроводчик.

– Люблю-у-у! – говорила она стонущим голосом. – Все ваши книги люблю, и все! Нет сил, плачу, рыдаю, и все! Подарите мне книжку, умоляю! Любой из ваших романов! Мне тут давали читать на ночь – я хохотала, как дикая! Нет сил, – хохочу, и все! Подарите, солнце, – как раз на концерте, вот, что мы с вашей помощью проведем в зале «Россия» за плевые тыщ двадцать баксов… Я посвящу вам песню! Прямо со сцены. Вы знаете мою песню «Скажи мне душевное слово?» Нет?!! О, я подарю вам диск, будете слушать и обливаться слезами!!

Фира Ватник, сама себе менеджер своей раззудись-карьеры, давая интервью, никогда не забывала упомянуть, что в семидесятых годах боролась за выезд, сидела «в отказе», пострадала за отпусти народ мой. Странно, что ни один интервьюер сейчас не догадывался задать столь естественный вопрос: – и вот, ныне, когда каждый, кто стремился уехать, может осуществить свою мечту?! – недогадливый народ интервьюеры, или слишком деликатный…

Самое поразительное, что и дуэту о Катастрофе, и душевному слову, я обещала денег. Вернее, обнаружила, что обещала, – когда осталась одна. И поняла, что переношу на этих людей те мои привычки и принципы, коими руководствуюсь в частной жизни. Мой дед всегда говорил мне – если человек просит, надо дать. Поэтому я никогда не отворачиваюсь от нищих, от уличных музыкантов, не отказываю агентам всевозможных благотворительных фондов, добровольцам из различных организаций по борьбе с болезнями, одиночеством, самоубийствами и прочими напастями человеческого рода. Я охотно приглашаю в дом мальчиков в вязаных кипах, с мешками за спинами, которые по пятницам собирают по людям еду для бедных семей, и бросаюсь открывать кухонные шкафы, собирая пакет с провизией.

Все это не имеет никакого отношения к моим особым душевным качествам, которых нет. Я знакома с несколькими, весьма жесткими и несентиментальными людьми, ведущими себя в подобных случаях так же. Все дело во врожденном чувстве высшей субординации, когда ты знаешь, что любой человек, возникший на твоем пороге или подошедший к тебе на улице, – это не случайность, а посланец.

Словом, в начале службы я по привычке принимала за посланцев всех людей, добивавшихся встречи со мною… Когда же огляделась и стала чуть-чуть разбираться в здешней ситуации, – подобралась, насупилась и приняла круговую оборону.

* * *

В то же время, явившись по приглашению на открытие какой-то международной конференции по иудаике, я впервые очутилась в гуще научного мира, который, как выяснилось, за время моего отсутствия в России возродился, пророс, разветвился и ныне цвел и плодоносил, – и сразу свела знакомство с несколькими в высшей степени симпатичными, талантливыми и трогательными людьми…

Бессребреники, рвущие жилы ради науки, – их легко было отличить от других: они не умели просить денег. Их безуспешно обучали этому киты из УЕБа, субсидирующего научные проекты. Для этого организовывались специальные семинары по фаундрейзингу, на которых активные дамы-умелицы читали с утра до вечера лекции по обучению многим, сравнительно честным, способам отъема денег у спонсоров. Профессора конспектировали все эти советы, возможно, даже зубрили уроки дома… Ничего не помогало!

Вот как просил денег на уникальные научные проекты профессор Абрам Зиновьевич Ланской – светило в мировой иудаике, автор многих книг, умница и человек. Он поднимался. Одергивал старый пиджак. Прочищал горло. И говорил: – Я Абрам Ланской, профессор, доктор наук, специалист по античному периоду еврейской истории… Дайте денег!

Когда мы познакомились поближе, я многое поняла:

Абраша Ланской привык думать о смерти эпически-спокойно, и даже дружественно. В принципе, ему не нравилось – жить. Но, будучи обязательным и академическим человеком, он относился к жизни, как к профессиональному заданию, и – жил. Хотя с удовольствием прекратил бы это глупое занятие в любую минуту. Профессиональная научная сфера (античность) и некоторые традиции величественного, исполненного достоинства ухода из жизни древних предрасполагали профессора Абрама Зиновьевича Ланского к академическому взгляду на эту проблему.

Когда, бывало, в университет являлся какой-нибудь миллионер из горских евреев, в молодости купивший диплом филолога и в память об этом дипломе желавший вложить деньги в издание «кого-нибудь стоящего», Абраша говорил ему:

– Советую вам обратить внимание на труды античных авторов… У них бесконечно много достоинств. Во-первых, имена эти проверены временем… Во-вторых, у них нет родственников… И в-третьих, они прекрасны хотя б уже тем, что давным-давно умерли…

Тут его голос обычно мечтательно зависал… лицо разглаживалось, глаза заволакивала нездешняя дымка.

Ну как такой человек мог просить чего бы то ни было у кого бы то ни было в этой земной жизни?

…А вот Миша Каценельсон, – философ, культуролог, парадоксалист, – наоборот, заваливал потенциальных спонсоров камнепадом речи. Устремив на собеседника белое чернобровое лицо боярина с длинными волосами, которые частым беглым жестом он откидывал со лба и заводил за уши, Миша цитировал справочники и энциклопедии, сыпал именами давно сгинувших третьестепенных деятелей забытых литературных и прочих сообществ… Минут через двадцать одуревший спонсор впадал в летаргическое состояние и ослабевал настолько, что просто был не в состоянии вытащить чековую книжку или расписаться на бланке…

Миша был эрудирован настолько, что меня в разговоре с ним брала оторопь на третьей минуте, я как-то сникала перед этой лавиной информации, как перед бесчисленными томами «Британики». Вместе с тем Миша оказался вовсе не книжным червем, был азартен, боевит, постоянно с кем-то судился, причем сам себя защищал, – и вообще, жил с полным своим удовольствием.

Сережа Лохман, безумный библиофил, коллекционер, разыскатель и издатель редких книг – просто не умел высиживать свои просьбы в приемных богатых фондов. Не было у него ни капли терпения, вернее, времени не было совсем: он должен был мчаться в типографию, где запускали тираж очередной редкой книги. И пока спонсоры рассматривали его просьбу на поддержку проекта, он бежал закладывать в ломбард единственное фамильное кольцо жены или продавал квартиру, потому что книга должна была выйти в срок, установленный Сережей самому себе. Учитывая этот невозможный характер, я кричала – «Пригласи, пригласи, пригласи!!!» – едва Маша докладывала, что явился Лохман и очень торопится.

За всех этих затрепанных гениев отдувалась Норочка Брук – женщина ослепительная, светская львица, вдова знаменитого актера. Она надевала деловой, но элегантный костюм, и шла на прорыв, с очаровательной улыбкой выслушивая идиотские остроты председателей пузатых фондов, как бурлак, таща за собою всех этих ученых-не-от-ми-ра-сего, так что поначалу даже забывалось, что Нора и сама по себе профессор, автор книг по истории хазар, президент объединения преподавателей высших школ «Научный Форум» – и прочая, и прочая, и прочая…

* * *

…Рабочий день, как правило, начинался у меня с перебранки у бронированной проходной детского садика: Шая или Эдмон, стерегущие ворота нашей крепости, останавливали меня и осведомлялись – все ли в порядке, как прошла ночь, не заметила ли я чего странного или настораживающего, не получала ли звонков с угрозами, помню ли о приказе департамента Бдительности — не передвигаться самостоятельно по улицам Москвы и, наконец, когда переставлю я стол от окна, чтобы – не приведи Бог! – в случае чего меня не убили выстрелом в затылок?..

Затем пробег по коридорам детского сада наверх, в отсек, где занимал три комнатенки мой департамент Фенечек-Тусовок.

И вот я садилась за стол, включала компьютер, щелкала «мышкой» и с неизменным почтительным изумлением наблюдала, как возникает на экране потешная летучая мышь в фуражке почтальона, и в мой электронный короб сыплются и сыплются приглашения, воззвания, письма, депеши из Иерусалима, афиши разнообразных, отнюдь не всегда еврейских, организаций и прочая шелупонь, чепуха, чушь и ветошь:

рассылка материалов «Народного университета» Пожарского;

рассылка национальной русской партии Украины о притеснениях, творимых украинскими националистами;

рассылка Чеченского Союза борьбы с оккупацией;

рассылка Панславянского Союза борьбы с засильем американо-сионистского спрута;

приглашение от Гройса явиться на банкет, посвященный учреждению Фонда Объединенных Еврейских Конгрессов;

приказ по департаменту Кадровой политики об увольнении Анат Крачковски и немедленном ее отзыве в Иерусалим;

приказ по департаменту Кадровой политики о восстановлении Анат Крачковски в должности и продлении ее деятельности на три месяца, в связи с отсутствием достойной замены.

…Раскапывание завалов электронной почты прерывалось пулеметной очередью звонков. Я уворачивалась, как могла. Наконец поняла, что, не обучив своих ребят отчаянно и артистично врать, я буду погребена под лавиной посетителей, просителей, представителей и учредителей…

Весьма скоро мы выработали несколько нехитрых приемов.

Тот, на кого выходил очередной, жаждущий моей крови, проситель, аккуратно и вежливо говорил, на всякий случай: – Она на совещании, а кто ее спрашивает? Одну минутку, я выясню – сможет ли она отвлечься.

Затем, на цыпочках вкравшись в мой кабинет: – Там этот старикан, с проектом пирамиды-усыпальницы Рабина.

Или:

– …помните, дама, которая новый гимн Израиля пишет?

Или:

– …Лившиц, насчет генетической перелицовки палестинцев…

Я молча махала руками, хваталась за голову, закатывала глаза, и Костян или Маша, или Женя удалялись также на цыпочках:

– К сожалению, она на совещании у начальства по очень важному вопросу…

Но, бывало, меня заставали врасплох – когда по неосторожности я брала трубку сама.

Так напал на меня старикан, архитектор из Одессы.

Восьмидесятипятилетний могикан, – к моему изумлению, он продрался через колючую проволоку и минные поля нашей охраны и приволок несколько папок со своими проектами. Одна из них – огромная, из похожего на фанеру картона, долго не открывалась, он пыхтел, развязывал тесемки, попутно захлебываясь торопливыми объяснениями, кашляя, задыхаясь, впрыскивая в рот дозы ингалятора. Я, сама астматик, терпеливо и сострадательно все это пережидала.

Наконец, во всю ширь письменного стола передо мной распахнулся павильон ВДНХ, украшенный звездой Давида.

– Что это? – спросила я, имитируя неподдельный интерес.

– Проект Третьего Храма на горе Сион, – проговорил он гордо. – Ищу спонсора.

– Строить? – кротко спросила я, не веря ушам своим.

– Пока нет! Издать альбом.

Правильно, что евреи установили запрет на изображение, подумала я. Знали своих.

Затем он долго демонстрировал коллажи, которые настрогал в великом множестве. Иные я даже помню: лодка, вроде индейской пироги, в которой в затылочек друг другу сидят на веслах десять мужчин…

– Тур Хейердал на «Кон-Тики»? – поинтересовалась я.

Он пояснил, что это – аллегория: предводители десяти потерянных израилевых колен плывут, устремленные в неизвестное будущее…

– А их разве по воде гнали? – удивилась я. Он повторил невозмутимо:

– Это же аллегория…

На другом коллаже Главный раввин России Манфред Колотушкин и Главный раввин России Залман Козлоброд – смертельные враги в жизни – уходили, обнявшись, светлой дорогой к Храму, который стоял на горе Сион и сиял, как гигантская новогодняя елка. А там, наверху, раскрыв братские объятья, их ждал уже третий Главный раввин России, щадист Мотя Гармидер, которого ни тот ни другой, доведись им, не то что к Храму – к бане близко бы не подпустили…

Наконец, на третьем коллаже – Главный раввин России Залман Козлоброд крепко обнял, вернее, вцепился в каменные Скрижали завета. Создавалось впечатление, что он только что получил их в вечное пользование неподалеку от своего поместья в Лефортово и, – в отличие от Моисея, – боится нечаянно разбить…