Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
Посещая Клетку
Весь день после Ночи Сказок я был как труп и только к вечеру начал оживать. Поэтапно. Сначала нашел в себе силы доехать до туалета, где повстречался с жутким красновеким существом, оказавшимся мною. Надо было что-то с ним делать, и я решил его помыть.
Македонский помог мне раздеться. Сам бы я не смог. Руки дрожали, как у пропойцы с тридцатилетним стажем. Просто не верилось, что можно так развалиться после одной-единственной пьянки. Расставшись с пижамой – она так пропахла хвоей и спиртом, что при желании ее до конца жизни можно было использовать как средство от комаров, – я посидел под душем и вернулся в спальню.
Было около шести. Я так и не научился угадывать точное время без часов. Кое-как взобравшись на кровать, я достал из-под подушки блокнот и начал рисовать все подряд. Ряд рюкзаков и сумок на спинке… Голову Табаки, торчавшую из кокона пледа, в который он завернулся. Зевавшего Лорда…
Рюкзаки получились лучше всего. Табаки было почти не видно, а Лорд отвернулся, как только заметил, что я его рисую. Так что я заштриховал рюкзаки, придал им объемности и висючести, зачернил снизу и уже начал покрывать узорчиками, когда Табаки подполз поближе и чуть не лег на блокнот, заслонив от меня все, что можно было заслонить.
– Чего не рис уешь дальше? – удивился он, когда я убрал блокнот.
– Мне мешает твоя голова, – честно ответил я. – И не люблю, когда толкают под локоть.
Табаки решил обидеться. Откатился и сел спиной. Я уже знал, что дуться подолгу он не умеет, и не обратил на это внимания. Но рисовать расхотелось. Захотелось есть.
– Есть что-нибудь съедобное? – спросил я.
Лорд кивнул на тумбочку:
– Бутерброды. Осталась пара штук. Доползешь?
Плед, застилавший кровать, никогда не лежал ровно. Вечно бугрился и морщинился труднопроходимыми складками. Ползать по нему было мучением. Но я сделал попытку.
Табаки сказал, что я похож на неверную жену султана, которую закатали в ковер перед утоплением.
Лорд помог мне размотаться – протянутая рука – вручил сверток с бутербродами – бросок до тумбочки – и вернулся в свой угол – еще один бросок. Для ходячего – около двух шагов. При этом он ничего не опрокинул, не своротил и уж, конечно, ни в чем не запутался. Если вспомнить, что вчера он проделал примерно то же самое в темноте, а на кровати при этом валялась уйма народу, удивляться было нечему. Но учитывая, что на этот раз он не соизволил расстаться с журналом и даже продолжал его читать, то есть одна рука все время была занята! – я все-таки удивился. Я смотрел на него, не просто комплексуя. Я был готов расплакаться.
Мало что человек красив до неприличия и вытворяет невероятные вещи, так он этого еще и не замечает! Задирай он нос, подчеркивай свое превосходство, честное слово, было бы легче его переносить.
Лорд грыз заусенец и листал журнал, а с лица не сходило брезгливое выражение, означавшее, что читает он полную чушь. Он витал где-то, где ему не особенно нравилось находиться, но вернуться в осточертевшую реальность был не в силах. Даже чтобы посмотреть, куда ползет, и удостовериться, что взял с тумбочки именно то, что собирался.
– Лорд, – сказал я. – Иногда мне кажется, что ты просто прикидываешься.
Он поднял на меня рассеянный взгляд.
– В смысле?
– Ну что никакой ты не колясник на самом деле.
Он передернул плечами и опять уткнулся в журнал. «Мало ли кому чего кажется». Он этого не сказал, но иногда вовсе не обязательно говорить что-то вслух, чтобы тебя поняли.
– Может, ты и впрямь потомок драконов? – сказал я. – Может, на самом деле ты летаешь, а мы не видим?
– Хочешь, объясню? – спросил вдруг кто-то.
Я оглянулся.
Это был Черный. Он лежал на своей кровати, с тетрадью под подбородком, прикусив карандаш. Похожий на крупную овчарку с тонкой косточкой в зубах.
За время проживания в четвертой я успел привыкнуть к тому, что двое здесь всегда молчат. Македонский и Черный. Правда, молчали они по-разному. Македонский молчал, как глухонемой, а Черный – со значением. «Мне лучше рта не раскрывать». Что-то в этом духе. И я так привык к этому их молчанию, что когда Черный заговорил, совершенно растерялся. Даже уронил бутерброд. Упал он, естественно, маслом вниз. И яйцом вниз.
– Чего? – переспросил я.
– Говорю, могу объяснить, – повторил Черный. – Если хочешь.
Я сказал, что хочу. И попытался вспомнить, о чем спрашивал.
Черный сел и снял очки.
Никто, кроме самого Черного, не садился на его кровать. А также не ложился, не падал, не клал на нее ноги и не зашвыривал грязные носки. Никто вообще ничего туда не клал. Эта всегда аккуратно застеленная, чистая кровать казалась здесь чем-то совершенно инородным. Как и сам Черный. Как будто он в любой момент мог отчалить на ней, как на плоту, куда-то к далеким берегам. Туда, где водятся Черные.
– Все очень просто. Видишь эту кровать?
Черный указал на полку Горбача у себя над головой. Которая не поплыла бы вместе с нижним ярусом к далеким берегам.
Я сказал, что, конечно, вижу.
– А как ты думаешь, что случится, если подвесить тебя на ее спинке? Так, чтобы ты держался только руками, как на турнике.
– Я свалюсь, – сказал я.
– А до того, как свалишься?
Трудно было понять, какого он ждет ответа. Я честно представил последовательность событий.
– Буду висеть. Потом упаду. Чуток повишу, и вниз…
– А если тебя каждый день подвешивать?
Я наконец начал понимать.
– Хочешь сказать, что с каждым днем я буду висеть немного дольше?
– Молодец. Умный мальчик.
Черный снова прикусил карандаш и уткнулся в тетрадь.
– Но ведь достаточно свалиться один раз, и некого будет подвешивать. Я же не кошка.
– Вот и Лорд в свое время так думал.
Лорд отшвырнул журнал и уставился на Черного. Очень нехорошим взглядом.
– Может, хватит? – спросил он.
Я с ужасом понял, что описанная Черным ситуация, как пишут в титрах самых гнусных фильмов, основана на реальных событиях.
– Но это невозможно, – сказал я. – Это же садизм!
– Вот и Лорд в свое время так считал. До сих пор, как видишь, не любит вспоминать.
– Я спрашиваю, не заткнешься ли ты?
Лорд выглядел так, что на месте Черного я бы заткнулся как можно скорее. Но Черный был Черным.
– Остынь, – сказал он Лорду. – Красоту попортишь.
И тут началось такое, что я поверил чуть ли не в половину историй, рассказанных прошлой ночью.
Лорда швырнуло на край кровати. Оттуда, наверное, на пол, но в этом я не был уверен. Черный успел сесть. Успел даже снять очки. Вставал он уже с повисшим на шее Лордом. Дальше он пытался его от себя оторвать, а Лорд пытался его придушить, и выглядело это чудовищно.
Рычащая фигура из двух человек неуклюже покружила в проходе, понатыкалась на мебель, своротила тумбочку и рухнула на кровать, придавив Шакала. Шакал завопил.
Потом они перекатились в мою сторону. Я завороженно вжался в прутья спинки. Два искаженных лица… тяжелое дыхание… слюни… очень близко. Слишком близко. Табаки не умолкал. Сейчас они еще разок перекатятся, обреченно думал я, и привет Курильщику. Переломают мне все кости.
Они не перекатились. Черному удалось стряхнуть с себя Лорда и вскочить. Его ботинки потоптались перед моим носом, потом он спрыгнул на пол, и я наконец перевел дух.
Кого считать победителем, осталось неясным. Лорд, корчившийся у спинки кровати, выглядел хреново. Черный, вытиравший подолом майки кровь с лица и шеи, выглядел не лучше. Если судить по последнему броску – победил он. Но, судя по тому, как быстро он ретировался с кровати, сам Черный не был в этом так уж уверен.
Лучше всех выглядел недораздавленный Табаки. Сидя на двух подушках, он так цветисто ругался, что на его счет я сразу успокоился.
– Таких, как ты, отстреливать надо, – сказал Черный Лорду, когда Табаки ненадолго заткнулся. – Как бешеных собак.
– Ублюдок! – ответил Лорд. – Свинячья морда!
Черный выплюнул в кулак выбитый зуб. Посмотрел на него, стряхнул на пол и направился к двери.
На полу перед перевернутой тумбочкой валялось неимоверное количество выкатившихся из нее пузырьков с лекарствами. Уходя, Черный поскользнулся на одном и чуть не упал. Лорду это слегка подняло настроение. Совсем слегка.
Когда вернулись Сфинкс, Македонский и Горбач, им тоже пришлось покататься на пузырьках. Лавируя между ними, Горбач донес Толстого до его ящика, усадил там и сказал, что мы здесь, как видно, неплохо развлекались.
– Неплохо? – возмутился Табаки. – Вы ребята, можно сказать, пропустили все! Это была поэма! Бой Ахиллеса с Гектором! Лопни мои глаза!
Сфинкс оглядел разоренную кровать в осколках и Лорда и сказал, что видит поле боя и труп Гектора, но нигде не видит Ахиллеса.
– И не скоро увидишь, – предупредил Табаки. – Он где-то там, не знаю где, умывается кровью.
– Понятно, – вздохнул Сфинкс. – Будем иметь в виду. – Он ссадил Нанетту на подоконник. – Хорошо хоть птицу с вами не оставили.
Следующий час я проползал под кроватями, собирая бесчисленные пузырьки и склянки. Табаки мне якобы помогал. Его восторги по поводу драки жутко нервировали. По-моему, Лорд с Черным вели себя, скорее, как животные, чем как герои древности, и выглядело это омерзительно.
– Уверяю тебя, дорогуша, герои древности вели себя не лучше, – возразил мне Шакал. – А может, даже и хуже, – добавил он задумчиво, явно освежая в памяти Гомера. Я поскорее отполз от него, пока он не начал цитировать избранные куски из Илиады. Я уже догадывался, какие именно отрывки могут у него быть любимыми.
После уборки Слепой, ощупав Лорда, сказал, что у него сломано ребро.
О Могильнике никто и не заикался. Лорд разрешил перетянуть себя эластичным бинтом и уселся в обнимку с подушкой, злой, как черт. По его заверениям, бинт не давал ему дышать, а ребро – лечь, и теперь он был обречен на бессонные ночи и недостаток кислорода.
Табаки пообещал, что не оставит его в беде. И не оставил. Он пел Лорду. Он играл ему на губной гармошке. Он поддерживал его силы мерзкими настойками, в которых плавали чилийские перчики. Заодно подкреплялся сам. Так что Лорд был не одинок. Ни одна живая душа не уснула бы там, где Табаки кого-то так рьяно утешал.
Потом у Черного поднялась температура. Табаки заволновался. Сказал, что это явный признак занесенной в кровь инфекции и что дни Черного, надо думать, сочтены.
Черного тоже утешили настойкой и песнями.
В три часа ночи они запели хором.
Под это жуткое пение мне все-таки удалось ненадолго заснуть. Проснувшись, я обнаружил на кровати голого Горбача, вооруженного шваброй. Он держал ее как штык, направленный на невидимого противника и выглядел законченным психом. Я бы, наверное, до смерти перепугался, будь мы с ним в комнате одни. Но рядом был Шакал, а в проходе между кроватями Лэри с Македонским, шепотом переругиваясь, зачем-то отодвигали от стены тумбочку. Выглядели они не лучше Горбача. Оба в трусах и в сапогах на голые ноги. Особенно хороши были сапоги Лэри с загнутыми носками.
Раскрытые настежь окна чернели ночью, дверь в прихожую тоже была распахнута и даже подперта стопкой книг. По комнате гулял сквозняк.
– Вот она! – прошептал Лэри. – Теперь не уйдет! Горбач, готовь швабру!
Горбач перестал метаться, встал по стойке смирно и ответил – тоже очень громким шепотом – что, по его мнению, ей этим можно навредить.
– Чистоплюй! – прокряхтел Лэри.
Тумбочку своротили. Лэри акробатически прыгнул куда-то между нею и стеной и, должно быть, больно ударился. Горбач выронил швабру. Македонский вскочил на кровать.
Я окончательно убедился, что все они не в себе. Табаки снял с меня швабру и, передавая ее Горбачу, любезно поделился:
– Крысу ловим. Тебя не очень зашибло?
Меня не зашибло, но смотреть, как истребляют крысу, не хотелось. С детства не переношу таких вещей. Будь это хоть крысы, хоть пауки. Окружающих такое отношение почему-то очень веселит.
– Трусы хреновы, – сказал Лэри, вылезая из-за тумбочки. – Помощи от вас…
Горбач с Македонским заморгали. Горбач опять пробубнил что-то о том, что боялся навредить.
Я начал потихоньку одеваться.
– Куда? – изумился Табаки.
– Съезжу прогуляюсь.
– Куда ты прогуляешься? В коридорах темно!
Я про это совсем забыл, но сказал, что возьму фонарик.
– Нельзя. Там сейчас активизировались маньяки и лица, страдающие раздвоением личности. Фонарик привлечет к тебе их внимание.
Я огляделся.
– А где Лорд?
Он-то как раз где-то там, – кивнул Табаки. – Но он среди своих, а тебе там делать нечего.
Я не стал уточнять, что он имеет в виду под «своими».
– А Сфинкс?
– Сфинкс пасет Толстого. В туалете. Чтобы ребенок не нервничал.
Горбач и Лэри, посовещавшись, начали швырять под кровать пустые бутылки. Потный, нездорового вида Черный спросил со своей кровати, дадут ли ему умереть спокойно.
– Со двора припераются, – чирикал Табаки. – Как дело к зиме – так и лезут в Дом. А кошки – те позже приходят. Гуляют до последнего. Вот и получается несостыковка.
Несчастная крыса, не вынеся бутылочной атаки, выбежала на середину комнаты и присела столбиком перед распахну той дверью. Она явно потеряла всякое соображение, потому что даже не попыталась выскочить.
Лэри набросил на нее половую тряпку. Горбач с ревом ринулся на образовавшийся холмик, схватил его и вышвырнул в коридор. Потом пинком захлопнул дверь, рассыпав подпиравшие ее книги.
– Класс! – заорал Лэри и бросился его обнимать.
– Ну вот, – сказал Табаки удовлетворенно. – Видишь, как все быстро закончилось?
Про себя я порадовался, что не мне собирать с пола пустые бутылки. И что крыса осталась в живых.
– Как вы думаете, она не пострадала из-за того, что я ее вот так швырнул? – спросил Горбач.
– Да ладно, в тряпке летела, что ей сделается? – отозвался Лэри, которого самочувствие крысы мало беспокоило.
Табаки заверил Горбача, что крыса была абсолютно счастлива и в полете, и по приземлении. Черный опять поинтересовался, дадут ли ему упокоиться с миром.
И тут вошел Слепой с тряпкой из-под крысы в руках.
– Совсем спятили? – спросил он.
– В тебя попало? – замирая от восторга, уточнил Табаки.
– Попало.
– И ты удивился?
– Мы оба удивились.
Слепой отшвырнул тряпку и плюхнулся на кровать. Он был босой и взъерошенный, свитер повязан на шее узлом, на ногах – налипшие опилки, пальцы вымазаны сажей, и еще от него странно пахло. Сыростью и как будто травой. А вокруг губ чернела полоска грязи. Я подумал, что он пришел из очень необычного места. Похожего на то, где добываются скорлупки от яиц василисков. Еще я попробовал угадать, к какой из категорий Шакала его можно причислить – к маньякам или к страдающим раздвоением личности? В этом вопросе я так и не определился.
Потом вернулся Сфинкс с повисшим на спине Толстым. Сел рядом со Слепым и уставился на него. Сказал:
– Вытри пасть. Ты что, землю ел?
– Не землю, – безмятежно отозвался Слепой, утираясь рукавом.
Я решил, что он, наверное, все же маньяк.
Толстый, съехав со Сфинкса, подкатился ко мне и начал дергать за пуговицы пижамы, пытаясь их оторвать. Македонский заваривал чай.
– Светает, – сказал Горбач. – Может, поспим немного?
Поспать не удалось. Через полчаса после Слепого вернулся Лорд. Рассветный эльф, обмотанный эластичным бинтом. В чужом берете, с какой-то побрякушкой на шее и еще более пьяный, чем пару часов назад. Выгрузил из карманов мятые купюры и поругался со мной, потому что моя нога каким-то образом оказалась под его подушкой. Он наговорил много обидного про мои ноги, демонстративно сменил наволочку и опять смотался.
Когда он уехал, я наконец сообразил, что за новое украшение болталось у него на шее. Это был зуб Черного на серебряной цепочке.
А следующую ночь я провел в изоляторе. В маленькой комнате, сплошь обитой губкой. Сверху губку обтягивал веселенький желтый ситец в цветочек. Еще здесь имелся наполовину утопленный в стене унитаз, замаскированный под мусорное ведро с откидывающейся крышкой. Тоже обитый губкой и веселеньким ситцем. И матовый плафон на потолке. Больше не было ничего. Идеальное помещение для размышлений и сна. Мне не мешало бы отсиживаться здесь раз в неделю все первые полгода пребывания в Доме. Только тогда я не знал, что это так приятно. Жители Дома давно прибрали к рукам этот курорт, и попасть сюда можно было только двумя способами. В наказание за какой-нибудь проступок или выклянчив такую возможность в Могильнике. О втором варианте я не знал. Тем более не представлял, что пребывание в Клетке можно кому-то передарить, как это сделал Табаки.
Медицинский осмотр для одной половины обитателей Дома был еженедельным, для другой – ежемесячным. Когда я жил с Фазанами, была еще категория «А» – те, кого осматривали каждый день. У Фазанов таких было шестеро, а остальные мечтали к ним присоединиться. Категория «А» давала поблажки в режиме, право на дневной сон и особое меню с диетическими салатами и витаминизированными напитками. К медицинским осмотрам готовились очень тщательно, записывая свои жалобы в специальные блокноты. В своем разграфленном на дни и часы блокноте я рисовал карикатуры, так что его у меня отобрали.
Сегодня я впервые поехал на осмотр в составе четвертой. Пока мы ждали своей очереди, Лэри соорудил на стене лазаретного коридора композицию из жеваных жвачек с окурком посередине, а Табаки изрисовал себе физиономию жуткими полосами и ромбами.
– Надо же чем-то и Пауков развлекать, – объяснил он мне. – Работа у них тяжелая, жизнь неинтересная, на оригинальный грим в стиле «КИСС» им всегда будет приятно посмотреть.
Грим в стиле «КИСС» никого не обрадовал. Скорее, вызвал подозрения. Табаки долго отмывали в процедурной, чтобы проверить, не скрывает ли он под ним следы каких-нибудь болячек. Наконец, отмытый до блеска, розовый, с мокрыми ушами Шакал выехал из процедурной, размахивая белой бумажкой, похожей на чек.
– Видали? – хвастливо поинтересовался он, демонстрируя нам этот клочок. – Любят меня здесь, чего греха таить! Я в Могильнике привилегированное лицо!
– Ну и зачем тебе это понадобилось? – спросил его Лорд. – С прошлого раза недели не прошло.
– А я подарю его Курильщику, – объяснил Шакал. – Надо же иногда делать людям приятное.
– Ты уверен, что он будет рад? – усомнился Лорд.
– Пусть только попробует не обрадоваться!
Я слушал их, абсолютно не понимая, о чем идет речь. Понял только, что обязательно должен обрадоваться чему-то, что преподнесет мне Табаки. Поэтому, когда он подъехал и всучил мне свою скомканную бумажку, я постарался изобразить радость. Наверное, мне это удалось. Табаки, во всяком случае, остался доволен.
– Курильщик просто счастлив, – сообщил он Лорду. – А ты думал, он не оценит. Плохо же ты разбираешься в людях.
И он рванул на своем Мустанге к выходу, а я спрятал подарок в кулаке и поехал следом.
На площадке, которую называли Предмогильной, я задержался, пытаясь разобрать, что написано в бумажке. Остальные ушли и уехали вперед. То, что я так и не смог прочесть, больше всего смахивало на неряшливо выписанный рецепт. Отчаявшись понять, что в нем написано, я решил, что стоит, наверное, вернуться в Могильник и расспросить Пауков. Может, это что-то вроде Фазаньих привилегий, зачем-то подтвержденных письменно. Но тут рядом воздвигся Черный. Он не стал спрашивать, рад я или не рад. Должно быть, по мне было видно, что я никак не разберусь со своим подарком. Он просто отобрал бумажку и сказал:
– Это направление в изолятор.
Первая мысль была – Черный шутит. Вторая – Табаки устроил мне страшную пакость.
– Так я и знал. Ты не в курсе, – вздохнул Черный. – Слушай, это, конечно, не мое дело, но ты всегда вот так хватаешь, что дают?
Он возвышался надо мной, как башня. Большой. Взрослый. Флегматичный. Будь на его месте любой другой, я решил бы, что это розыгрыш.
– Вообще-то не хватаю, – сказал я. – Табаки уверял, что это подарок.
– Подарки Табаки надо на свет рассматривать, прежде чем берешь их в руки, – посоветовал Черный. – Ладно, в другой раз будь осторожнее. – Он вернул мне бумажку и пошел к лестнице.
– Эй! – окликнул я его в панике, – погоди, Черный!
– Ну? – он остановился, немного недовольный, как будто разговорами я отвлекал его от важных дел.
– Почему Табаки так со мной? Что я ему сделал?
Черный смотрел хмуро, жевал резинку, и думал.
– Почему? Ну, вообще-то, он считает, что это здорово – попасть в Клетку. Что это приятно.
– Что в этом приятного? – возмутился я.
Если верить Фазанам, Клетка была чем-то вроде тюремной одиночки для особо опасных преступников. А в некоторых вопросах я их мнению доверял.
– Что приятного? – манера Черного медленно повторять заданный ему вопрос, человека нетерпеливого могла бы свести с ума. – Ну, понимаешь, там тихо. Никого нет и очень тихо. Звукоизоляция. На самом деле совсем неплохо. Я, например, люблю там бывать.
– Слушай, – заторопился я, – если ты это любишь… Может, я отдам тебе эту бумажку, и ты отправишься в изолятор вместо меня?
Черный покачал головой:
– Не выйдет. Там значится отправка колясника. Можешь поменяться с Лордом. Или с самим Табаки.
Он ушел, оставив меня в растерянности. Всю дорогу до спальни я думал, что делать: смертельно обидеть Шакала или посидеть в изоляторе? По всему выходило, что лучше второе. Перетерпеть немного и забыть об этой истории. Про Табаки я отчего-то твердо знал, что он ничего не забывает и не прощает. Откуда у меня взялась эта уверенность, я не понимал, но, подъезжая к четвертой, твердо решил не отделываться от подарка. Если Табаки уверен, что сделал мне приятное, не стоит его разубеждать.
А он был в этом уверен. Сияющий и деловитый, он штопал рукав джинсовой куртки, о которой тут же сообщил, что это специальная «клеточная» куртка, для «отправляемых туда», и что мне следует немедленно ее надеть, а то вдруг я не успею этого сделать, и вообще «мало ли что».
Куртка оказалась тяжелой, как будто ее подбили жестью. Табаки дал мне ее подержать, но тут же отнял и, расстелив на кровати, начал демонстрацию «тайн для посвященных». Македонский, Лэри и Горбач столпились вокруг, с интересом наблюдая. Я почувствовал себя ребенком, которого всей семьей готовятся отправить на карнавал.
Куртка состояла из двух. Подкладка была такой толстой, что вполне тянула на отдельную куртку. Она крепилась при помощи потайных змеек и пуговиц и снималась целиком. Шакал дважды продемонстрировал механизм ее извлечения. В куртке без подкладки располагались основные тайники. В подбитых плечах – две жестянки с сигаретами. В локтях – коробочки с таблетками. «От головной боли, от бессонницы, от поноса, – скороговоркой перечислял Шакал. – Инструкции здесь же. Все различаются по цветам». В полах куртки прятались две зажигалки и две пепельницы. «А то многие, знаешь ли, гасят сигареты прямо об пол, а там легко воспламеняющийся интерьер».
– Вообще ты там поменьше кури, – вмешался Горбач. – Задохнешься. Никакой вентиляции.
– Ну какая-то дырка под потолком там все-таки имеется, – возразил Лорд, свесившись с края кровати. – К тому же Курильщик не трубку собирается курить.
– Дым от трубки не так токсичен, – немедленно завелся Горбач. – Его больше, но он не воняет.
– Смотря на чей вкус.
– Тихо! – оборвал их Табаки. – Я даю важные инструкции, попрошу не встревать с дурацкими замечаниями.
Подкладка вернулась на место, тайники скрылись.
– Далее… – Табаки назидательно поднял палец. – Слой второй – неконтрабандный. Смотри внимательно, лишнее сейчас уберем. Хотя, честное слово, там нет ничего лишнего.
Неконтрабандный слой состоял из плеера, десяти кассет, плитки шоколада, блокнота со стихами Шакала, мешочка с орехами, трех амулетов, шахматного набора, запасных батареек, колоды карт, гармошки и четырех книжек карманного формата, затрепанных до невозможности. Неудивительно, что, надев эту куртку, я едва мог дышать. И хотя Табаки сам предложил вытащить все лишнее, он очень неодобрительно отнесся к тому, что я решил оставить гармошку и карты.
– Я не умею играть на гармошке, – втолковывал я ему.
– Самое время научиться!
– Я не раскладываю пасьянсы!
– Я дам тебе самоучитель!
С подоконника соскочил Сфинкс и присоединился к нам. Горбач вытащил из левого кармана куртки две зачерствевшие булочки. Табаки посмотрел на них с грустью.
– Не так уж давно они там лежат. Вполне можно было бы погрызть.
– Хватит, Табаки, – сказал Лорд. – Кому сидеть в изоляторе, тебе или Курильщику?
– Ему! – вскинулся Шакал. – Но он в этом деле новичок, пусть прислушается к мнению более опытных состайников!
Я выковырял из нагрудного кармана пачку листов с кроссвордами, еще один блокнот и ручку.
– Это мое, – протянул за ними руку Лорд. – Можешь оставить, я не обижусь.
Обрадованный, я передал ему ворох бумажек и взялся за книжки.
– Стихи скандинавских поэтов, – прочел я.
– Если ты не любитель, я их заберу, – с готовностью предложил Горбач.
Я вдруг сообразил, что в клеточную куртку внес свой вклад каждый, кому доводилось сидеть в изоляторе. Поэтому она и стала такой неподъемной. Здесь было собрано все то, что каждый из них считал для себя полезным. И тут меня потряс Лэри. Он безразлично качался на каблуках своих жутких сапог, наблюдая потрошение куртки, и вдруг сообщил:
– А я вот ни разу ТАМ не был. У меня это, знаешь… клаустрофобия. Мне даже в лифт нельзя…
Я так удивился, что не нашелся с ответом. В первый раз Лэри со мной заговорил. Вернее, не в первый, но в первый раз по-человечески. Как со своим.
– Ага, – только и сказал я. – Понятно.
– Да и вообще я ЕГО боюсь, – шепнул он, придвинувшись поближе. – Всякое рассказывают. Ты – молодец. Не струсил.
– Эй! – возмутился Табаки. – Что еще за упаднические разговоры перед отправкой? Человека, можно сказать, на отдых снаряжаем! Отойди от него Лэри, не стой с похоронным видом!
Лэри послушно отошел. Табаки начал объяснять, что изоляторов два. Синий и желтый. Что синий не для слабонервных личностей, зато закаляет дух, а желтый и вовсе радует душу.
– В синем начинается депрессия, а в желтом воняет мочой, потому что там слив заедает, – перебил его Сфинкс. – Это удовольствие только для того, кто мечтает побыть один. Ты мечтал о таком, Курильщик?
– Уже мечтаю, – пропыхтел я, изнемогая под тяжестью чудо-куртки. Я не мог в ней даже руки согнуть. Мешали тайники в локтях. – А скоро… за мной придут?
Пришли довольно скоро.
Напоследок, когда меня уже вывозили, как неподвижную куклу, удивил Македонский. Подбежал и протянул мне фонарик:
– Говорят, там гасят свет по ночам. Возьми, вдруг захочешь что-нибудь найти в темноте.
Это было больше, чем я слышал от него за все шесть дней в группе.
Руки не сгибались, но пальцы работали, и я схватил фонарик. При этом успел увидеть глаза Македонского. Они были цвета чая. В крапинку.
Еще я успел сказать «пока!» всем остальным. Умиленно махавшему мне Шакалу. Топтавшемуся у двери Лэри. Лорду, кивнувшему с кровати. Сфинксу, сидевшему на ее спинке. Горбачу. Всем…
Ящики, как их называли, дежурили на первом по двое на смену. Перетаскивали всякие тяжести, если было чего таскать, перевозили колясников, если считалось, что колясник может отказаться против перемещения, подметали двор, чинили то и это, а иногда зачем-то с мрачным видом пробегали по коридорам с пустыми носилками. Еще они стерегли входную дверь вместо сторожа, который стерег дверь на третий этаж. Но в основном они спивались. Ящики были любимыми персонажами местных анекдотов, которые пересказывали даже Фазаны.
Тот, которому пришлось сопровождать меня, не годился уже и для анекдотов. Старый пьяница с трясущимися руками и шаркающей походкой. Его дыхание ужасно меня беспокоило. Все время казалось, что он вот-вот скончается, не доставив меня куда надо, и я останусь на третьем в неподъемной куртке до выяснения обстоятельств его смерти. К счастью, он дотянул.
Мы пересекли весь коридор третьего, и в узкой комнатушке между двумя одинаковыми дверями он велел мне вывернуть карманы.
– Не могу, – честно признался я. – Руки не сгибаются. Вы уж как-нибудь сами.
Ящик счел это провокацией.
– Я не вчера родился, мальчик, – сказал он укоризненно. – Года мои не те уже, чтобы играть в ваши игры. Давай, проезжай…
Так я остался необысканным. Как только он запер за мной дверь, я выбрался из куртки. И растянулся на губчатом полу, наслаждаясь свободой. Просто лежал, глядя в потолок.
Примерно через полчаса до меня дошло. Я совсем один. И так будет еще долго. Табаки сделал мне хороший подарок. Просто я не сумел его сразу оценить.
Я уже было задремал, но вспомнил, что говорил Македонский про свет, и заставил себя встряхнуться. Надо было подготовиться. Я не был уверен, что справлюсь с тайниками куртки в темноте, даже с фонариком. Я сел и, подтащив ее к себе, начал потрошить. Вытаскивал все подряд и раскладывал по кучкам. Не успел распределить и половину вытащенного, как захотелось курить. Пришлось вытряхнуть все, что осталось, и заняться подкладкой. Которая держалась не меньше, чем на ста кнопках. Наконец я добрался до сигарет. Свернув куртку валиком, подложил ее под спину и закурил.
«Стихи скандинавских поэтов», «Стеклянный ключ» Дэшила Хеммета, «Книга Экклезиаста с комментариями», «Моби Дик». Все четыре книжки зачитаны до дыр, из всех выпадают страницы. Из «Стеклянного ключа», кроме того, вывалились заметки Шакала и ссохшийся кружок колбасы. «Моби Дик» был библиотечный. Из карточки выяснилось, что выдали его Черному два года назад. За краем клеенчатой обложки торчали две фотографии и куча записок. Я спрятал записки обратно и принялся рассматривать фотографии.
На одной был Волк. Парень, который умер в начале лета. Я к тому времени прожил в Доме всего месяц, поэтому плохо его помнил. Худой, с взъерошенными волосами, он смотрел исподлобья. В одной руке – незажженная сигарета, другая – на струнах гитары. Лицо серьезное, как будто он знает, что с ним случится, хотя на самом деле у каждого есть такая фотография, о которой в случае чего можно сказать: «Он знал», – просто потому, что человек не соизволил вовремя улыбнуться. Конкретно эта фотография задумывалась смешной. На голове у Волка сидела какая-то пичуга, и, судя по всему, снимавшему это показалось забавным. Правда, птицу было видно не очень хорошо. Сверху свешивался край одеяла в полоску. Я догадался, что Волк сидит на общей кровати, что Лэри свою, как всегда, не заправил и что снаружи, скорее всего, лето. Приглядевшись получше, опознал в незнакомой птице Нанетту. Совсем еще птенца. И поежился.
Нанетту подобрали в начале июня, значит, до смерти при невыясненных обстоятельствах парню с фотографии оставалось совсем немного. Но дело было не в этом. Не в том, что он умер, и не в том, как это произошло, а в том, как он выглядел. Он был дома. У себя дома. Я в четвертой никогда таким не стану. Для этого нужно прожить в ней несколько лет.
Волк был частью четвертой, но при мне никто в группе о нем не упоминал. Ни об одной вещи не говорилось, что она принадлежала ему. Честно говоря, я совсем о нем позабыл. Фазаны страшно носились со своими покойниками, и я успел привыкнуть к такому их отношению. Две фотографии в траурных рамках в классе. Две неприкосновенные чашки в застекленном шкафчике в спальне. В туалете – два никем не используемых крючка для полотенец. Покойники первой проживали в ее комнатах наравне с живыми. Их цитировали, о них вздыхали, их родителям посылали поздравительные открытки к праздникам. Я никогда их не видел, но знал об их вкусах и привычках все. Волка же как будто никогда и не было в четвертой. Эта фотография оказалась первым и единственным его следом, который мне попался.
Я достал вторую сигарету и закурил. Чтобы отделаться от грустных мыслей, начал перелистывать «Стеклянный ключ» и незаметно втянулся. На четвертой сигарете спохватился, что слишком много курю. Пересчитал свои запасы. Сигарет осталось шестнадцать. Подумалось, что если сейчас кто-нибудь войдет, например, с обедом, он сразу почует, как здесь накурено. И все унесет. Поэтому я оставил три сигареты на случай обыска, а остальные спрятал обратно в куртку, кое-как замаскировав подкладкой. Потом немного прибрался, снова лег на куртку и взял вторую фотографию.
Группа детей на ступеньках дворового крыльца. Стоят, сидят и висят на перилах. День, должно быть, жаркий, лица запятнаны солнечными бликами.
Приглядевшись, я узнал многих. Первым – Черного. Тяжелый взгляд, белобрысая челка, квадратный подбородок – все на месте. Конечно, щуплее и щекастее, чем теперь, но мне он показался даже более мрачным.
Потом я нашел Горбача, Слона из третьей и Кролика из шестой. Кролик почти не изменился. Горбач прятался за мотоциклетными очками и прижимал к груди арбалет. Слон возвышался над всеми улыбчивой глыбой, как многократно увеличенный пупс. Из кармана его комбинезона высовывался резиновый жираф.
Я решил, что нашел ужасно увлекательное занятие.
Следующим я опознал Слепого. Босой, он сидел на корточках в самом углу снимка, так что край срезал ему полголовы. Верхняя пуговица рубашки приходилась чуть ли не на пупок, волосы свисали до ноздрей. Встань он, и его клетчатая рубашка, наверное, свесилась бы ниже колен. Странно, что воспитатели позволяли кому-то разгуливать по Дому в таком виде.
Я поискал Сфинкса, но не нашел.
Зато нашел нежного, как ангела, Красавицу, с дохлым видом болтавшегося на перилах. И Соломона из второй. Еще не ту жирную Крысу, каким он стал сейчас, но уже вполне припухшего крысенка.
Потом я узнал Лэри и расхохотался, поперхнувшись дымом. Нелепый, лопоухий, худющий Лэри. Он стоял, гордо отставив ногу с неимоверным количеством ссадин на коленке, и, глядя на него, ни один оптимист не стал бы нудить на тему «счастливого детства», потому что у таких носатиков его не бывает. Рядом с Лэри в точно такой же позе стоял второй носатик с глазами навыкате. Несомненно, Конь из третьей. Никто из тех, кого я узнал, не вызвал у меня такого восторга, как Лэри. Я к нему теперь испытывал почти что нежность. Нелегко живется на свете маленьким Логам. От этого они вырастают агрессивными. Страдают клаустрофобией. И заиканием. Оттого что их никто не любит. Они не умные, и не обаятельные, и не симпатичные. Лэри и Конь стали моей последней находкой. Сфинкса я так и не обнаружил.
Два совершенно одинаковых блондина в полосатых безрукавках кого-то мучительно напоминали. Мальчуган с идеально круглой головой на переднем плане тоже был на кого-то похож. Я вертел фотографию так и эдак, примеривая лица детей на разных жителей Дома, но пятерых так и не опознал. Наконец мне это надоело, и я начал разглядывать ее просто так.
Компания в целом была одичалая. Грязноватая. Обросшая. Наверняка с глистами. Таких не заставишь выглядеть прилично, но, по крайней мере, никто никому не делал рожки и не строил гримас. Они старались выглядеть посолиднее. Хотя, кажется, понимали, что у них это не особо получается.
Амулеты, защитные талисманы и всякая нашейная дребедень уже тогда были в моде. Всего я насчитал шестнадцать мешочков, плюс когти, зубы и кости, связками и по одному экземпляру, гайки, болты, гвозди, кроличьи лапки и разнообразнейшие хвосты. У Лэри с Конем преобладал металлолом. Слон был увешан колокольчиками, блондинистые близнецы – ключами. Наткнувшись на эти ключи, я вдруг сообразил.
Зажмурился и посмотрел еще раз…
Ну конечно! Круглые, стылые глаза, крючковатые носы… это маленькие Стервятники! До того похожие, что я даже не попытался угадать, который из них настоящий.
Интересно, куда подевался второй? Мелькнула мысль что вообще-то и одного Стервятника в Доме вполне достаточно, но тут же, вспомнив вечный траур третьей, я устыдился этой мысли.
Может, Птицы носили траур не по близнецу Стервятника. Может, им просто нравился черный цвет. Если честно, я и не хотел знать, в чем там дело. В любом случае, никакого брата у Стервятника в Доме не имелось, и думать, что это хорошо, мерзкое дело.
Я отложил фотографию и взял первую, с Волком. Порассматривал. Лег и уставился в потолок.
В каждой комнате Дома обитали свои покойники. В каждом шкафу догнивал свой неупоминаемый скелет. Когда привидениям не хватало комнат, они начинали слоняться по коридорам. Против нежеланных гостей на дверях рисовали охранные знаки, а на шеи вешали амулеты. Своих любили и задабривали, с ними советовались, пели им песни и рассказывали сказки. А они отвечали. Надписями на зеркалах мылом и зубной пастой. Рисунками на стенах фиолетовой краской. Шепотом в уши – отдельным избранным, когда те принимают душ или имеют смелость заночевать на Перекресточном диване…
Эта мешанина из Фазаньих баек, суеверий, дурацких пословиц и поговорок крутилась у меня в голове, приобретая все более дикие очертания. А когда я наконец справился с ней, то к своему удивлению понял, что теперь чуть лучше знаю Дом. На крупинку. Во всяком случае, понял многое, чего не понимал раньше. Страсть жителей Дома ко всяким небылицам родилась не на пустом месте. Так они превращали горе в суеверия. Суеверия в свою очередь превращались в традиции, а к традициям быстро привыкаешь. Особенно в детстве. Попади я сюда лет семь назад, может, и для меня общение с призраками было бы в порядке вещей. Я бы сидел на старой фотографии Черного с самодельным луком или рогаткой, торчавшей из кармана, гордился амулетом от полтергейста, выменянным на серию марок, боялся бы каких-нибудь определенных мест в определенное время суток и ходил бы туда на спор. Может, в результате я довел бы себя до заикания, но жизнь моя была бы довольно интересной, чего не скажешь о настоящей, прожитой не здесь. Мне даже стало обидно, что это дикое, не мое детство прошло мимо. В нем не было ни рек, ни лесов, ни заброшенных кладбищ, но ведь и в настоящем моем детстве их не было. Зато я знал бы все законы и правила Дома, умел рассказывать дурацкие сказки, играть на гитаре, расшифровывать настенные надписи, гадать по куриным костям, помнил бы все предыдущие клички старожилов и, может быть, даже любил бы это ветхое здание, как никогда не смогу его полюбить. Чем дольше я обо всем этом думал, тем становилось грустнее. Я достал последнюю неспрятанную сигарету, закурил и стал смотреть, как дым уплывает к плафону, рассеиваясь в его свете.
Могильник – это Дом в Доме. Место, живущее своей жизнью. Он на много лет моложе – когда его строили, Дом успел обветшать. О нем рассказывают самые страшные истории. Его ненавидят. У Могильника свои правила, и он заставляет им подчиняться. Он опасен и непредсказуем, он ссорит друзей и мирит врагов. Он ставит каждого на отдельную тропу: пройдя по ней, обретешь себя или потеряешь. Для некоторых это последний путь, для других – начало пути. Время здесь течет медленно.
Кузнечик смотрел в окно на снежные завалы и черные фигурки людей, которые брели по голубому. Утро в лазарете начинались с обходов, затемно. Гудки машин, пробиравшихся по обледенелым дорогам, топот ног в коридоре, свет в окнах домов – все указывало на утро. А если верить небу, была еще ночь. Уроки отменили из-за снегопада, и население Дома второй день праздновало неожиданные каникулы. Окна лазарета выходили на двор. Каждое утро и каждый вечер Кузнечик взбирался на подоконник и смотрел, как мальчишки играют в снежки и строят белые крепости из сугробов. Он узнавал их по курткам и по шапкам. Голоса не проникали сквозь двойные стекла.
Прошло уже две недели с тех пор, как его отправили на протезирование. Кузнечику казалось, это займет несколько часов. Ему дадут руки – не настоящие, но на что-то годные – и отпустят. Только попав в лазарет, он понял, как мало знал о таких вещах.
Лазарет ему понравился. Размеренной жизнью, чистотой и покоем. Здесь его не донимали мальчишки Хламовника, сестры были приветливы, сам Могильник, светлый и тихий, казался лучшим местом в мире. Лось приносил ему книги и делал с ним уроки, как в первые дни в Доме. Кузнечик не понимал, чем это место заслужило дурную славу. Почему его называли по-страшному – Могильником? До того как он сюда попал, это слово пугало и его.
Все было хорошо. Потом он начал скучать. Особенно когда выпал снег. Ему не хватало Слепого. И еще чего-то. Заскучав, Кузнечик бросил книги и перебрался на подоконник. Сестры его сгоняли, он залезал обратно. Он послушно делал с протезами все, что полагалось, зная, что эти навыки ему вряд ли пригодятся. Его предупредили – с протезами надо обращаться бережно, и он понял, что не станет их носить. Их поломают в первой же драке. Нарочно или случайно. Его пребывание в Могильнике не имело смысла. Поэтому он скучал и смотрел в окно.
– Как лесной зверек на привязи, – сказала сестра, входя в палату. – Скоро уже вернешься к своим дружкам, не беспокойся. И играть с ними будет удобнее, чем раньше.
Он ждал, что его опять сгонят с подоконника, но сестра устала делать замечания.
– Соскучился? – спросила она жалостливо.
– Нет, – ответил он, не оборачиваясь.
Было уже совсем светло, и сестра выключила свет. До него доносилось постукивание тарелок и скрип передвигаемых тумбочек. Двор был пуст, пусты были наружные улицы и развалины снежных крепостей. Сестра ушла – стукнула дверь – и все затихло. Потом кто-то вошел, встал у него за спиной и спросил:
– Как, интересно, кошки ходят по снегу, если снег выше кошек?
Голос был незнакомый, но Кузнечик не обернулся.
– Прыгают, – сказал он, глядя во двор.
– Каждый раз проваливаясь с головой и выскакивая обратно? А может, они роют тоннели? – рассмеялся неизвестный. – Как кроты?
Кузнечик обернулся. Рядом стоял незнакомый мальчишка и смотрел мимо него в окно. Губы его дрожали от смеха, глаза были серьезны. Больше всего Кузнечика удивил его наряд. Верх – от белой лазаретной пижамы, низ – обтрепанные синие джинсы. И почти черные от грязи кеды на босу ногу. Шнурки не завязаны. Волосы на лбу вымазаны чем-то белым. Он не был похож на больного. И ни на кого из знакомых Кузнечику мальчишек. Больным полагалось лежать в чистых кроватях, а ходячим и здоровым – не бегать по Могильнику и не заходить в чужие палаты. Но самым странным было не это. Где в Могильнике (вылизанном до блеска) можно найти столько грязи, чтобы перепачкать ноги?
– Снежные кроты, – задумчиво сказал мальчишка. – Зимой роют тоннели, летом превращаются в кошек. Весной, только превратившись, вылезают из-под земли и громко орут. Мартовские кроты. У них очень мерзкие голоса…
Кузнечик соскочил с подоконника.
– Ты кто? – спросил он.
– Узник Могильника, – ответил гость. – Вырвал из стены кольцо, к которому был прикован, скинул ржавые цепи и поспешил сюда.
– Почему сюда?
– А я вампир, – признался гость. – Пришел попить свежей крови. Ты ведь не откажешь больному человеку, дитя?
– А если откажу?
Мальчишка вздохнул:
– Тогда я умру на твоих глазах. В муках.
Кузнечику стало еще интереснее.
– Ладно. Пей. Только немного. Не до смерти. Если ты так умеешь.
– Благородное дитя, – сказал мальчишка. – Сегодня я сыт и я отвергаю твой дар. Тела покусанных сестер выстлали мне путь от темницы до самых твоих дверей.
Кузнечик живо представил, как это выглядит. Одна сестра, вторая, третья… и все лежат укушенные, закатив глаза.
– Весело, – сказал он.
– До безумия, – согласился гость. – Слушай, ты меня не спрячешь? За мной погоня. С осиновыми кольями.
– Спрячу, конечно, – обрадовался Кузнечик. – Только, – он оглядел палату, – только здесь негде. В тумбочке ты не поместишься. А под кроватью будет видно…
Гость усмехнулся:
– Не бойся, великодушный отрок. Старый кровопийца знает, что делает. Ты не против, если твоя кровать станет чуть повыше?
Кузнечик замотал головой. Мальчишка подошел к кровати и завертел какую-то ручку. Кровать приподнялась. Гость заглянул под нее и остался доволен.
– Там резинки, – объяснил он. – Удобная штука, если не очень тугие, – он подошел к Кузнечику и внимательно оглядел его. – Ты мне нравишься, отрок, – сказал он серьезно. – А теперь простимся.
– Уходишь, – грустно протянул Кузнечик.
Мальчишка подмигнул. Глаза у него были карие – такие светлые, что казались оранжевыми.
– Всего лишь под кровать.
Он помахал рукой и, встав на четвереньки, скрылся под матрасом. Покопошился, чертыхаясь, и исчез.
Кузнечик подбежал к кровати и прислушался. Было очень тихо. Только нагнувшись к полу, можно было различить еле слышное дыхание гостя. Съедаемый любопытством, Кузнечик вернулся на подоконник. Если сестрам вздумается проверить палату, они должны увидеть его в привычной позе. Он положил подбородок на колено и уставился в стекло, не видя ни двора, ни высыпавших играть мальчишек. Он боялся, что, если кто-то войдет, его выдадут горящие щеки и стук сердца.
В положенное время за ним пришли и отвели его в игровую комнату, где ждали протезы и задания, которые нужно было с их помощью выполнять. Кузнечик не выполнил ни одного. Когда он вернулся, его ждала сестра с обедом, и проверить, остался ли «вампир» на прежнем месте, не удалось. А после обеда пришел Лось.
– Как поживает мой ученик? – спросил он, входя. В руках у него была стопка книг. В белом халате он казался еще выше.
– Болтает, как попугай, – пожаловалась сестра Агата, вытирая Кузнечику рот. – Почти ничего не съел, – она подняла поднос, демонстрируя Лосю тарелку с развороченным пюре и растерзанной котлетой.
Кузнечик действительно говорил без передышки. Он боялся пауз и тишины. Боялся, что сестра услышит что-нибудь и заглянет под кровать. Он не был уверен, что гость все еще там, но не хотел рисковать.
– Странно, – сказал Лось, заглядывая Кузнечику в лицо. – Он не болтун. Хотя и плохо ест.
– Сегодня он болтун, – возразила сестра, переставив поднос на тумбочку и накрыв его салфеткой. – Попробуйте сами. У меня голова разболелась от этого ребенка и его историй. В жизни не слышала столько чепухи.
– Попробую.
Лось сел на кровать и сложил книги на стул. Кузнечик в белоснежной пижаме болтал ногами, глядя в потолок.
– Ангелочек, – умилилась сестра. – Я уж думала, он у нас заскучал. Но сегодня он просто расцвел. Говорит и говорит, прямо не может остановиться.
– С чего бы это? – усмехнулся Лось.
Кузнечик покосился на него и пожал плечами.
Лось вдруг посерьезнел:
– Новости о беглеце есть? – спросил он сестру.
Сестра нахмурилась и перешла на шепот:
– Никаких. Вероятно, он уже за пределами Дома. Доктор просто с ума сходит. Просил вас обязательно зайти.
Кузнечик навострил уши, с деланным интересом рассматривая корешки принесенных Лосем книг.
– Обязательно зайду, – сказал Лось. – Это серьезная проблема.
– Да, – вздохнула сестра, вставая. – Уж куда серьезнее. Попробуйте покормить его. Может, вас он не заговорит до смерти.
Она вышла, оставив поднос с обедом.
Лось повернулся к Кузнечику:
– Скажи малыш, к тебе случайно не заходил мальчик с седой челкой и в синих джинсах? Примерно твоего роста?
– Нет, – сказал Кузнечик, честно глядя Лосю в глаза. – Не заходил. А что?
– Ничего, – Лось рассеянно улыбнулся потолку. – Если вдруг увидишь его, передай, что он доставляет всем очень много хлопот. Мне в том числе.
Кузнечик кивнул.
– Обязательно передам, если увижу. А что он сделал?
Лось зачем-то приподнял салфетку, разглядывая содержимое обеденного подноса.
– Много всего. Хватило бы на десятерых. Ты будешь есть?
– Нет, – сказал Кузнечик. – Может быть, позже. Сейчас не хочу.
– Хорошо, – Лось встал. – Пойдем, одену тебя. Прогуляемся. Надо дышать свежим воздухом время от времени.
Кузнечик нехотя сполз с кровати. Лось вытащил из кармана клочок бумаги, расправил его и положил на подушку.
– Письмо тебе, – сказал он. – Читай и пошли.
Кузнечик посмотрел на мятый листок, где красовалось одно-единственное слово: «Скучно». Зная Слепого, можно было сообразить, что это означает «мне скучно без тебя». Слепой без него скучает!
Кузнечик тихо вздохнул от удовольствия, и листок взлетел с одеяла, как бабочка.
– Спасибо, – сказал он Лосю. – Его там не обижают без меня?
– Не знаю, – Лось выглядел усталым. – Я ведь почти ничего про вас не знаю.
Они гуляли по лазаретному балкону, защищенному от ветра покатой крышей. Лось пересказывал новости Хламовника, Кузнечик слушал вполуха. С прогулки Лось отвел его на второй сеанс тренировки с протезами. Потом в холле лазарета была вечерняя программа по телевизору, которую разрешалось смотреть через день. Потом – ужин с сестрой Марией (потолще и помладше сестры Агаты), и на этот раз Кузнечик ел молча, уверенный, что гость давно ушел. Ни у какого вампира не хватило бы терпения столько времени провисеть под кроватью.
– В девять зайду выключить свет, – предупредила сестра. – И не сиди на подоконнике. Все равно уже темно.
Как только за сестрой закрылась дверь, Кузнечик скатился на пол и заглянул под кровать. «Вампир» лежал на полу и смотрел ему в глаза.
– Ой, – сказал Кузнечик. – Ты не висишь? Она же запросто могла тебя увидеть!
Гость выполз медленно, как черепаха, и сел, кривясь от боли.
– А ты повиси на этих резинках часа четыре, – буркнул он. – Конечно, я делал передышки, когда никого не было. И даже поел. Но, по-моему, – сказал он с беспокойством, – Лось меня вычислил. Он зашел и проверил поднос. А я почти всю котлету съел.
Кузнечик засмеялся. Очень смешно было представлять вампира, тайно поедающего его котлету. И Лося, который эту котлету проверяет, обнюхивая тарелку. Но почему он не заглянул под кровать? Наверное, не знал, что там можно спрятаться.
– Смейся, смейся, – сказал «вампир». – Веселись. Тебе, конечно, трудно представить, каково это – висеть на резинках, ощущая дыхание осинового кола у самого сердца. Из-за одной несчастной скукоженной котлеты. Чего ты заходишься, интересно?
– Колья не дышат, – заикаясь от смеха, прошептал Кузнечик.
«Вампир» поморщился:
– Это оборот речи, мальчуган. В прошлый вторник мне стукнуло триста тридцать лет – имею я право заговариваться, как ты думаешь?
– Имеешь, – признал Кузнечик. – Мне нравится, как ты заговариваешься.
– Посмотрим, как тебе понравится сегодняшняя ночь. Я намерен вернуть свой истинно дряхлый облик и послушать твои мольбы о пощаде, прежде чем мои зубы вопьются в твою плоть!
«Вампир» вдруг устало вздохнул.
– Слушай, а можно, я немного полежу на твоей кровати? Я весь одеревенел. Ничего, что я грязный? – он скинул кеды и вытянулся на кровати. Ноги его были грязнее обуви. Кузнечик сел рядом. Вампир скривился.
– Что-то спина болит, – сказал он грустно.
– Это потому, что ты старый, – предположил Кузнечик.
– Ты думаешь? – «вампир» лежал очень бледный, и Кузнечик испугался.
– Может, позвать сестру? – спросил он робко.
«Вампир» открыл один глаз:
– Полакомиться?
– Нет. На помощь, – расхохотался Кузнечик.
«Вампир» улыбнулся:
– Не надо. Я настроился проболтать с тобой всю ночь и приятно провести время, а не получать помощь от сестры. Давай начнем прямо сейчас. Расскажи, что там делается в Доме? Я так соскучился по немогильной жизни.
– Нет, – Кузнечик влез на кровать с ногами. – Сначала ты расскажи. А потом я расскажу все, что захочешь. Я весь день про тебя думал. Больше не могу терпеть.
– И что ты думал? Наверное, какой он симпатичный – этот вампир?
– Я думал… – Кузнечик смутился. – Что ты такого натворил, о чем говорил Лось? И почему сбежал и прячешься?
«Вампир» помрачнел.
– Я просто так сбежал. Все равно бестолку. Уже четыре раза сбегал. Думал, если всех здесь как следует достать, может, они меня отпустят. Даже пожар устроить пробовал. Но на них ничего не действует. То есть я их все-таки довел, в последнее время меня запирали. В этот раз я сбежал только из-за этого. Пусть не думают, что они умнее. Пока я здесь, спокойной жизни у них не будет.
– Как же ты сбежал? – благоговейно спросил Кузнечик. Гость на глазах обретал героический ореол мученика.
– Друг помог, – нехотя ответил «вампир». – Верный человек. Кличку не спрашивай, все равно не скажу. Я думал, здесь пусто, вот и зашел. Я эту палату знаю, здесь редко кто бывает. Смотрю – ты сидишь. Ты мне сразу понравился. Я так и подумал, что ты не станешь никого звать. Хотя у тебя был такой вид, как будто ты поверил во все, что я наплел.
– Я не поверил, – признался Кузнечик. – Но это было бы и правда здорово – прятать под кроватью вампира.
– Вот видишь… я же говорю, ты странный, – гость приподнялся на локте, разглядывая Кузнечика. – Люблю странных. Как тебя называют?
– Кузнечик.
– А меня – Волк. Кличка у тебя – что-то не то. Я бы придумал лучше. Давно тебя привезли?
– Летом. Здесь никого не было. Только Лось. Он меня принял. Но после меня уже был другой новичок, – поспешно добавил Кузнечик.
– Спорим, Спортсмен терпеть тебя не может, – предположил Волк.
Кузнечик нахмурился.
– Да, – сказал он коротко. – Не может.
– А все остальные гоняют, чтобы ему угодить.
– Гоняли, – поправил Кузнечик. – А ты откуда про меня знаешь?
– Про тебя я ничего не знаю, я знаю про них. Какие с ними уживаются, а какие – нет. И еще я слышал, о чем ты говорил с Лосем, когда получил письмо от друга. Которого, может быть, без тебя обижают. Кстати, кто он?
Волк раскраснелся от любопытства. Видно было, что ему приятно говорить о жизни за пределами лазарета.
– Слепой, – ответил Кузнечик.
Он знал, что Волк удивится, и Волк удивился.
– Не может быть, – сказал он.
Кузнечик гордо молчал.
– Снимаю шляпу, – сказал ему Волк уважительно. – Никогда не думал, что Слепой годится на роль друга.
Кузнечик обиделся:
– Годится не хуже любого другого!
– И что его могут обижать, – продолжил Волк, будто не услышав.
Кузнечик отвернулся.
Волк похлопал по его плечу:
– Не злись, ладно? Я иногда бываю вредный. Особенно когда спина болит. Расскажи с самого начала, как тебя привели. И дальше. А потом я тебе про всех кучу всего расскажу.
Кузнечик рассказал. Рассказ его прервался сестрой, которая пришла умыть Кузнечика и уложить спать. После ее ухода Волк вылез из-под кровати и забрался к Кузнечику под одеяло.
– Рассказывай дальше, – попросил он.
Кузнечик рассказывал еще долго. Потом они лежали молча. Кузнечик знал, что Волк не спит.
– Выбраться бы отсюда, – тоскливо сказал Волк в темноте. – Я тут уже полгода. Ты не представляешь…
Кузнечику показалось, что он заплакал.
– Выберешься обязательно. Не беспокойся. Не бывает такого, чтобы кто-то хотел откуда-нибудь выбраться – и не выбрался.
– Ты очень славный.
Волк обнял его и прижался щекой. Щека была мокрой.
– Если я когда-нибудь отсюда выйду, буду драться за тебя насмерть, вот увидишь. А ты будешь меня помнить, если я не выйду?
– Клянусь! – сказал Кузнечик. – Что всегда буду тебя помнить.
Утром сестра Агата обнаружила Волка, спящего в кровати Кузнечика. Ее крик разбудил обоих. Протаранив сестру в живот, Волк выскочил в коридор. Кузнечик выбежал следом и, онемев от ужаса, наблюдал, как Волк, лавируя между визжащими сестрами, опрокидывает на бегу тележки с завтраками и лекарствами. Путь его был усеян битым стеклом, клочьями ваты и перевернутыми омлетами. Его поймали в ответвлении коридора, где, к несчастью для Волка, оказалось сразу двое мужчин и под гневные восклицания сестер унесли в палату, куда вскоре с мрачным видом проследовал Паук Ян.
Второй доктор и уборщик, поймавшие Волка, смазывали йодом укусы и, задрав штанины, рассматривали синяки на ногах. Некоторые из сестер, обступив их, обсуждали происшедшее, остальные собирали осколки.
Ошалевший Кузнечик, красный и дикоглазый со сна, молча стоял у двери своей палаты.
– Я считала тебя хорошим мальчиком, – сказала сестра Агата, проходя мимо. – А ты, оказывается, лгун. Для тебя стараются, протезы прилаживают, а ты вот как платишь людям за их заботы.
– Подавитесь вы своими протезами, – с ненавистью ответил Кузнечик. – И своими заботами тоже! – не глядя на застывшую на месте сестру, он вернулся к себе.
В пустой палате он долго смотрел на незастеленную кровать и упавшее на пол одеяло. Потом подцепил ногой стул и швырнул его о стену. Грохот, звон разбитого стакана, упавшего с тумбочки, перевернутый стул – все это его немного успокоило. Из коридора донеслось встревоженное квохтанье сестры Агаты.
– Вот, – сказал Кузнечик в потолок, – теперь меня посадят на цепь рядом с Волком. И ему не будет одиноко.
На цепь его не посадили – ни рядом с Волком, ни отдельно. Доктор Ян отчитал его в своем кабинете. Лось извинился и пообещал, что заберет его из лазарета. Обиженная сестра Агата сказала, что он хороший мальчик, попавший под дурное влияние. Директор Дома погладил его по голове и сказал:
– Ничего страшного не случилось. Ребенок слегка расстроился.
– Отпустите Волка, – сказал им Кузнечик.
Только Лось услышал его.
Вечером к нему пришла девчонка в голубой пижаме, с волосами, огненными, как цветок мака. Таких ярко-красных волос он никогда раньше не видел и вообще не думал, что они встречаются на самом деле. Разве что у клоунов. Девочка подошла к окну, гордо зажав в руках букет непонятных лохматых цветов. Голова ее осветила белую палату, как маленький пожар.
– Привет, – сказала она.
Кузнечик тоже поздоровался и слез с подоконника.
Девочка положила букет на тумбочку.
– Я – Рыжая.
Уши у нее торчали, кожа вокруг носа была красноватая, а глаза неожиданно черные, в красных ресницах. Чтобы разглядеть это, Кузнечику понадобилось немало времени. От ее волос было трудно отвлечься. Он удивился, что ему сообщают очевидное.
– Я вижу, – сказал он. – Трудно не увидеть.
Девчонка замотала головой.
– Нет. Я знакомлюсь, – объяснила она терпеливо. – Рыжая. Теперь понял?
Он понял.
– Кузнечик, – представился он.
Девочка кивнула, разглядывая пустую палату.
– Скучно у тебя тут, – сказала она. – И чисто.
Кузнечик промолчал.
– Пойдем со мной? Я приглашаю.
– А разве можно? – Кузнечик сомневался, что его пустят дальше порога после всего, что произошло.
– Нельзя. Но никто ничего не скажет, вот увидишь. Пойдем.
Они вышли в белоснежный, заглушавший шаги коридор Могильника.
Матовые двери открывались и закрывались. Старшеклассники в пижамах сидели в креслах и листали журналы. Сестры сновали из одной двери в другую, как снежные шары. Кузнечик шел за Рыжей, ожидая окриков, но никто не окликал их и ни о чем не спрашивал. Они шли, отражаясь в стеклянных шкафах, как в зеркалах, в одном за другим. Голубая пижама и белая пижама. И везде зажигался огонь ее волос.
Мы как будто исчезли, думал Кузнечик удивленно. Мы идем, но нас нет. Никто нас не видит и не слышит. Как будто рыжая девчонка заколдовала весь Могильник…
За окнами падал снег. Они свернули в другой коридор, с блестящим линолеумом, и прошли по нему до последней двери.
– Это здесь, – Рыжая толкнула дверь.
Палата была совсем маленькая. Три кровати, заваленные грудами вещей. С полноценными свалками журналов, тетрадей, бумаги, кисточек и банок с краской. На стенах висели рисунки, в плетеной клетке прыгал зеленый попугайчик. Комната напоминала Хламовник и даже пахла, как Хламовник. Кузнечик наступил на апельсиновую кожуру и остановился, смущенный. С разбегу прыгнув на одну из кроватей, Рыжая сбросила тапочки, смела на пол мусор и представила своего соседа:
– Смерть.
Красивый мальчик с битловской прической улыбнулся и кивнул.
– Привет, – сказал он.
Кузнечик вздрогнул, услышав кличку.
– Так ты тот самый…
Смерть опять кивнул, улыбаясь.
– Да садись же, – позвала Кузнечика Рыжая, спихивая с кровати очередную груду вещей. – Успеешь насмотреться.
Кузнечик сел рядом с ней. О соседе Рыжей он кое-что знал. Смерть был мальчиком, который никогда не покидал Могильника и о котором воспитатели между собой говорили, что он не жилец. Смерть был лежачий. Он не ходил и не ездил в коляске. Он жил в Могильнике с незапамятных времен, и как Могильного жителя Кузнечик представлял его зеленоватым, похожим на покойника. Другим нельзя было представить человека, который «не жилец» уже много лет подряд. Но Смерть оказался маленьким и нежным, с глазами в пол-лица и длинными, как будто покрытыми лаком, темно-красными волосами. Пока Кузнечик его разглядывал, Рыжая собирала с одеяла карты.
– Поиграем? – спросила она. Они с Кузнечиком подсели к Смерти.
На час они стали гадалками. Предсказали друг другу осуществление всех желаний и счастливое будущее, потом карты полетели на пол, а Рыжая, задрав пижаму, показала Кузнечику татуировку у себя на животе. «Татуировка» была нарисована шариковой ручкой и успела размазаться, но можно было разобрать: что-то похожее на орла с человеческой головой.
– Кто это? – спросил Кузнечик.
– Не знаю, – сказала Рыжая. – Смерть считает, что гарпия. А вообще-то имелся в виду грифон. Как тебе?
– Могло быть хуже, – уклончиво ответил Кузнечик.
Рыжая вздохнула, подчищая размазанные чернила пальцем.
– Бывало и хуже, – призналась она. – В прошлые разы. Художник из меня, по правде говоря, никакой.
Они посидели молча. Смерть крутил на одеяле апельсин. Кузнечик подыскивал тему для разговора.
– А правда, что в Могильнике водятся привидения? – спросил он наконец.
Рыжая закатила глаза.
– Если ты про Белого, то никакое он не привидение. Обычный придурок. А вообще-то, конечно, водятся. Только они не шляются по палатам и не бубнят всякую муть, как, небось, у вас в Хламовнике рассказывают.
– А что же они делают? – улыбнулся Кузнечик.
Рыжая требовательно уставилась на Смерть:
– Что они делают, Смерть?
Тот пожал плечами.
– Ничего, – сказал он смущенно. – Просто иногда проходят по коридорам. Повезет, если вообще их увидишь. Они тихие и красивые. А Белый – совсем наоборот. Вбежал в темноте, споткнулся, нашумел, а потом еще завыл, как собака. Я чуть не умер со страху.
– Белый – из старших, – объяснила Рыжая. – Вставлял в ноздри зажженные сигареты, заворачивался в простыню и шастал по палатам – пугал малышей и девчонок. Потом его поймали и куда-то отправили. Он был совсем чокнутый.
Кузнечик представил себе жуткого, чокнутого старшеклассника в простыне и посмотрел на Смерть с уважением.
– Я бы в живых не остался, если б такое увидел, – признался он. – Или штаны бы намочил.
– А я и намочил, – улыбнулся Смерть. – Не все же рассказывать.
Чем дальше, тем Смерть Кузнечику больше нравился.
– А те, другие? – спросил он. – Которые настоящие. Ты их видел?
– Они нестрашные, – ответил Смерть. – Я их видел, но не боялся. Они никому не вредят. Сами когда-то натерпелись.
Кузнечик понял, что Смерть не врет, и ощутил неприятный холодок в желудке. Смерть или сам сумасшедший, или действительно видел привидений.
– Он не врет, – подтвердила Рыжая. – Он Ходок, между прочим.
– Кто-кто? – переспросил растерявшийся Кузнечик.
– Хо-док, – по слогам повторила Рыжая. Во взгляде ее отразилось разочарование. – Ты что, не знаешь кто они такие?
Кузнечику очень захотелось соврать, что знает. А потом он вдруг он вспомнил, что действительно слышал это слово. Однажды воспитатель Щепка поймал его в коридоре. Они шли втроем – Щепка, Лось и Черный Ральф – и на ходу горячо о чем-то спорили. Кузнечик поздоровался и хотел пройти мимо, но Щепка схватил его за воротник.
– Постой, ребенок! – закричал он. – Ну-ка, скажи мне быстро, существуют ли Прыгуны и Ходоки?
– А кто это? – вежливо спросил Кузнечик.
Лицо воспитателя приблизилось к его лицу. Глаза за толстыми стеклами очков метались, как будто он был чем-то напуган.
– Правда, не знаешь? – спросил он.
Кузнечик помотал головой.
Щепка тут же его отпустил:
– Вот! – вскричал он. – Слышите? Дитя не имеет о них ни малейшего понятия!
– Это не довод, – кисло сказал Р Первый, и они, все трое, пошли дальше, продолжая спорить.
Кузнечик тут же забыл об этом происшествии. Воспитатели в чем-то были не менее странными, чем старшие. Иногда до такой степени, что трудно было понять, о чем они говорят.
– Ходоки – это то же самое, что Прыгуны? – осторожно спросил он Рыжую, боясь попасть впросак.
Она возмутилась:
– Нет, конечно! Так ты все-таки знаешь?
– Только названия, – признался Кузнечик.
Рыжая посмотрела на Смерть. Тот кивнул.
– Прыгуны и Ходоки, – сказала она учительским тоном. – Это те, кто бывал на изнанке Дома. Только Прыгунов туда как бы забрасывает, а Ходоки добираются сами. Ходоки и обратно возвращаются, когда захотят, а Прыгуны не могут. Должны ждать, пока их вышвырнет. Ясно тебе?
– Ясно.
Кузнечику ничего не было ясно, но он решил ни за что в этом не признаваться.
– А ты? – спросил он Рыжую. – Ты Ходок или Прыгун?
Рыжая помрачнела.
– Ни то ни другое. Но когда-нибудь стану обязательно, – она начала перелистывать лежавший на подушке журнал, словно ей вдруг надоело говорить на эту тему.
Смерть улыбался.
– Как тебе Волк? – спросил он. – Правда, чумовой?
– Вы знаете про Волка? – изумился Кузнечик.
Рыжая отложила журнал:
– Мы все про всех знаем. Даже про тех, кого здесь нет. А уж про тех, кто здесь, знаем больше всех. Ты молодец, что его спрятал. Те цветы я стащила у одной старшей, потому что они ей даром не нужны, у нее их чуть не сто букетов. А тебе будет веселее, и в палате не так пусто. Только мы забыли их в воду поставить. Теперь они завянут, пока ты вернешься.
– Я думал, вы меня просто так позвали.
– Просто так никого никуда не зовут, – широко улыбнулась Рыжая. И, помолчав, добавила:
– Вообще-то не только поэтому. Потому что ты тоже немножко рыжий, как мы со Смертью. А рыжие должны держаться одним косяком, ясно тебе? Мы ведь не такие, как все, вечно на нас все шишки валят и не любят нас. Ну в основном не любят, бывают, конечно, исключения. Это оттого, что мы от неандертальцев произошли, то есть мы их потомки, а те, которые не рыжие, те от кроманьонцев. Это в одном научном журнале было написано, могу одолжить, если хочешь, я его сперла из библиотеки.
Насчет «косяка» Кузнечик немного усомнился. Что это правильное слово. Но согласен был происходить от кого угодно, если для Рыжей это так важно. Ее мысли и слова скакали слишком быстро, темы менялись чаще, чем Кузнечик успевал на них среагировать, но он отметил, что Рыжая что-то уж очень часто ворует и совершенно этого не стыдится. Потом он ненадолго отвлекся, перестав ее слушать, и тут же оказалось, что зря, потому что речь зашла о Волке.
– Это я его выпустила. И еще выпущу, если понадобится, потому что терпеть не могу, когда людей запирают, особенно детей, это просто садизм, иначе не скажешь…
– Так это ты – верный человек? – обрадовался Кузнечик.
– Ясное дело, я. Кстати, если тебя тоже запрут, можешь на меня рассчитывать. Я многим помогаю по-всякому. Записки передаю, даже неразрешенных посетителей иногда по ночам провожу. Ну и всякие другие мелочи.
– Как это сестры тебя еще не убили? – удивился Кузнечик.
Рыжая махнула рукой:
– Они меня не трогают. Боятся.
Смерть хихикнул, глядя на девочку с привычным восхищением.
– Если ее наказывают, я сразу заболеваю. А мне болеть нельзя, я от этого и умереть могу. Меня нельзя расстраивать. Вообще.
– Ничего не могут мне сделать, – подтвердила Рыжая. – Смерть – ихний любимчик, они с ним носятся прямо как не знаю с чем. А я – его лучший друг. Поэтому меня не трогают.
Только теперь Кузнечик понял, почему в палате такой бедлам, почему Рыжая спокойно приглашает сюда гостей и почему никто не заходит проверить, чем они занимаются. Замечания и запреты сестер не имели здесь власти. Оказывается, быть «не жильцом» очень даже выгодно, подумал Кузнечик.
Он просидел в гостях весь вечер. На ужин они ели апельсины. Переиграли во все игры, которые хранились в коробках под кроватью у Смерти, а перед тем как разойтись по палатам, затеяли бой на подушках и перевернули клетку с попугаем. Перья покалеченной подушки, покружившись в воздухе, опустились на пол, уже усеянный фишками, карточками и нарисованными деньгами.
Кузнечику было хорошо. Ему понравились и Рыжая, и Смерть, хотя Рыжая чересчур любила командовать, а Смерть слишком уж во всем ее слушался. Вернувшись в свою пустую и темную палату, Кузнечик сразу лег спать. Этот вечер стал вторым счастливым вечером в Могильнике. Одно было плохо. Где-то взаперти сидел одинокий Волк.
Утром сестра была подчеркнуто холодна.
– Весь вечер бесился, как дикарь. В чужой палате, – выговаривала она, заталкивая Кузнечику в рот ложку с кашей. – Ни режима, ни ужина. Видела я, что вы там сотворили. Настоящий свинарник. Фу!
Кузнечик жевал и думал, что Рыжую никто не кормит с рук и что Смерть, конечно, тоже ест сам, но, может быть, с ними делают что-то другое, еще более противное. Сестра ворчала и хмурилась, а потом вдруг застыла с ложкой в руке:
– Кто же тебя водил в туалет? Или ты не ходил? Так и терпел весь вечер?
– Я ходил, – удивился Кузнечик. – Мне Рыжая помогла.
Ложка упала на одеяло, а сестра Агата воздела руки к потолку и издала очень странный звук. Кузнечик с интересом наблюдал за ней.
– Тебе! Большому мальчику! Девочка помогала в таком деле! Какой позор! И ты так спокойно об этом говоришь?
Лось вошел очень вовремя, чтобы услышать про ужас и позор.
– Что случилось? – спросил он.
Сестра сделалась еще злее:
– Ни капли стыда у этих детей нет. Хуже животных!
Кузнечик хмуро смотрел на размазавшуюся по одеялу кашу.
– Чего вы кричите? Как будто вы мне не помогаете.
Сестра булькнула горлом.
– Я – женщина! – сказала она. – И медицинская сестра!
– Еще хуже, – заметил Кузнечик.
Сестра Агата встала.
– Ну хватит. Я иду к доктору. Пора уже кончать с этими безобразиями. Вы – воспитатель! Вам должно быть стыдно за своих воспитанников!
Дверь за ней захлопнулась, но Кузнечик успел услышать начало монолога о том, что полагается делать с такими воспитателями, как Лось. Окончания он не услышал. Лось салфеткой счистил с одеяла кашу и грустно посмотрел на Кузнечика.
– Малыш, по-моему, сестра Агата в тебе разочаровалась. Ты слишком откровенен.
Кузнечик вздохнул.
– Мы погасили свет, чтобы я не стеснялся. И она и не смотрела вовсе. Что тут такого плохого?
Лось потер лоб.
– Вот что, – сказал он, – давай договоримся, про свет ты упоминать не будешь. Хорошо?
– Хорошо, – послушно согласился Кузнечик. – Не буду.
Он задумался.
– Я испорченный, да?
– Нет, – сердито сказал Лось. – Ты нормальный. Будешь доедать?
Кузнечик скривился.
– Понятно, – вздохнул Лось. – Я не настаиваю.
– Волку тоже такую дают? – начал Кузнечик издалека.
– Всем дают одно и то же. Если они не на специальной диете.
– Можно мне к нему сходить?
– Это вопрос не ко мне, а к главному врачу.
– Ему сейчас рассказывают, какой я испорченный, – сказал Кузнечик. – Что у меня нет стыда. Всем об этом рассказывают, и все возмущаются.
Лось менял местами приборы на подносе.
– Скажи, Лось, – Кузнечик попытался поймать его взгляд. – Волк – он тоже «не жилец»?
Лицо Лося пошло пятнами, глаза сердито вспыхнули:
– Кто тебе сказал такую ерунду?
– Тогда почему его не выпускают?
– Он проходит курс лечения.
– Ему здесь плохо, – сказал Кузнечик. – Он не может тут больше быть.
Лось смотрел в окно. Он был ужасно усталый. Вокруг рта глубокие складки. Кузнечик впервые задумался о том, сколько Лосю лет. Что он, наверное, намного старше его – Кузнечика – мамы и что седых волос у него больше, чем неседых, а когда он чем-то расстроен, то лицо кажется еще старше. Раньше такие мысли Кузнечику в голову не приходили.
– Я говорил с главным врачом. Волка скоро выпишут. Они не для своего удовольствия его здесь держат. Ты уже взрослый, должен понимать такие вещи.
– Я понимаю, – сказал Кузнечик. – Так мне к нему можно?
Лось посмотрел на него как-то странно.
– Можно, – сказал он. – Но с одним условием…
Кузнечик радостно взвизгнул, но Лось поднял руку.
– Подожди. Я сказал: с одним условием. Тебя переведут к нему, и вы останетесь вместе до выписки, если ты сможешь заставить его делать все, что велит доктор. Никакой беготни, никаких подушечных боев и никаких игр, кроме тех, которые разрешат. Сможешь?
Кузнечик нахмурился.
– Не знаю, – сказал он уклончиво.
– Тогда не о чем говорить.
Кузнечик думал. Сможет ли он заставить Волка делать то, чего Волк не захочет? Или, наоборот, не делать чего-то? Это было трудно представить. Волк никого не слушал, не станет слушать и его. Но ночью он плакал, как маленький, из-за того, что хотел выйти из лазарета. Волк бы и сам делал все, что надо, если бы верил, что его отпустят. Просто он больше не верил.
– Я согласен, – сказал он, завозившись под одеялом. – Только если ты дашь мне слово, Лось. Поклянешься, что его отпустят.
– Клянусь! – сказал Лось.
– Тогда пошли! – Кузнечик вскочил на постели и запрыгал от нетерпения. – Пошли скорее, пока он не умер от тоски!
– Погоди, – Лось дернул его за ногу, и Кузнечик шлепнулся на подушку. – Подождем доктора и сестру.
– Скажи Лось, а Смерть когда-нибудь выпишут? А Рыжая – такая девочка – она «жилец»? А старшеклассника Белого ты знал?
Его провожали втроем. Доктор Ян нес его вещи. Сестра – сверток с бельем. Лось – книги. Доктор и Лось переговаривались на ходу, сестра Агата шла молча, поджав губы, всем своим видом давая понять, что ничего хорошего не ждет от Кузнечика, куда бы его ни переводили. Кузнечик заставлял себя идти медленно.
– Ну вот, – сказал доктор, останавливаясь, и нагнулся к нему. Он был высокий, еще выше, чем Лось. – Не передумал?
Кузнечик замотал головой.
– Тогда пошли.
Первое, что он увидел, когда вошел, – решетки. Белые, они вдавались вовнутрь комнаты – окна были как будто в клетчатых коробках. Решетки, через которые не достать стекло рукой. По стенам прыгали разноцветные Винни-Пухи и Микки-Маусы. Волк лежал на полу, лицом в стену, натянув пижаму на голову. Он не обернулся на стук двери и голоса, а Кузнечик не решился его окликнуть. Сестра, раскладывая белье, качала головой и что-то ворчала себе под нос. Доктор и Лось отошли к окну. Вещи Кузнечика положили на тумбочку, книги – на пол. Сестра возилась гораздо дольше, чем было нужно. Волк не шевелился, доктор и Лось тихо переговаривались о посторонних вещах. Уходя, доктор Ян ласково дернул Кузнечика за ухо и сказал:
– Не робей.
Как будто его оставляли в клетке с настоящим волком. Наконец они ушли. Щелкнул замок, и стало тихо.
Кузнечик посмотрел на Волка. Ему стало не по себе. Я его совсем не знаю. На самом деле совсем не знаю. Может, он мне вовсе и не обрадуется. Может, лучше было остаться в своей палате и каждый вечер ходить с Рыжей в гости к Смерти?
Он посмотрел на скачущих Микки-Маусов, которым какой-то шутник пририсовал торчащие зубы. Подошел к Волку, сел рядом с ним на корточки и тихо позвал:
– Эй, вампир…
