Викинги

3

Торгрим всё же зря посчитал нашего Кари глупцом. Теперь я думаю, до утра Поединщик на многое успел взглянуть иными глазами. Когда мы пришли в сарай, он уже вовсю стучал топором возле правой стороны корабля. Хёгни ярл с удивлением посмотрел на него и на то, как изменились оба борта. Кари объяснил почти весело:

– Я решил переделать шпангоуты так, как посоветовал Торгрим.

Тогда оглянулись на Торгрима. Но Торгрим промолчал. Он разводил огонь, чтобы варить смолу и размягчать еловые корни. Промолчал и я. Мы трое ни о чём не договаривались друг с другом, но о случившемся ночью не обмолвился ни один.

Между тем жизнь в доме продолжалась как прежде. Женщины ставили пиво, привязывали камни к нитям ткацких станков, кроили и вышивали одежду. Надо было делать и мужскую работу – охотиться. Мальчишки ходили в лес, устраивали силки, били тупыми стрелами осторожную птицу. И мы, воины, всякий день становились на лыжи. Иногда к вечеру волокли домой оленя или лося. А чаще выходили на лёд, сковавший фиорд от одного берега до другого, и долбили в нём лунки. Подо льдом ходила жадная зубатка, большеголовая треска и жирная сельдь. Зима выдалась холодная, и лёд был надёжный. Только одно опасное место подстерегало рыбака: там, где в фиорд впадала быстрая речка. Возле её устья лёд оставался непрочным даже в самый сильный мороз. Но все это знали, и в ту сторону никто не ходил.

Борта моего корабля поднялись уже до самого верха. Гладкие доски красиво находили одна на другую. Третью сверху сделали толще всех остальных. Кари прорезал в ней отверстия для вёсел – гребные люки. Скоро будет настлана палуба и поставлены скамьи. Мы сядем на них и будем грести. А у берега, на ночлеге, снимем скамьи и натянем над палубой просторный шатёр…

Каждый уже знал, на какую скамью сядет. И вытачивал для гребного люка круглую крышку, украшая её узором, кому какой был по душе.

Я знал, что иные строители предпочитали скреплять бортовые доски заклёпками: так быстрей. Но Кари сказал мне, что это не от большого ума. Если корабль сшит еловыми корешками, его борта легко гнутся под ударами волн, и самый лютый шторм их не сломает. Такое судно кажется Эгиру мягким, словно морской зверь, покрытый жиром и мехом. И море не трогает его, принимая за своего.

Когда корабль гонится за врагом, парусу помогают быстрые вёсла. Не всякое судно при этом способно нести щиты на бортах. Бывает, они закрывают гребные люки, мешая грести. Кари позаботился и об этом. Всё-таки он был хорошим мастером, наш Кари.

А ещё – весной, перед спуском на воду, корабль надо будет покрасить. Я долго думал, какой цвет для него выбрать. Если красный, его даже без паруса будет далеко видно в серых морских волнах. И все будут знать, что мы боимся немногих. А если коричневый или серый, его легко будет прятать за скалами, опустив мачту. И неожиданно нападать на купеческие корабли, идущие вдоль берега.

Я решил сделать его чёрным… Как утёсы на севере или океан в непогоду. Чёрным, как ворон, спутник Отца Побед.

Я часто размышлял о Торгриме и о моей Асгерд, именно так, о двоих сразу, словно тому и следовало быть. Однажды Хёгни ярл накричал на свою внучку. Я не слышал, что он ей говорил, но она вышла с закушенной губой. Впрочем, её глаза сухо горели, и она совсем не считала, что виновата. Я не стал к ней подходить.

Когда Сигурд Убийца Дракона отведал колдовского напитка, он лишился памяти и забыл о любимой. Тогда его невеста Брюнхильд добилась гибели жениха. А потом ударила себя в сердце над его погребальным костром.

Я заглядывал в себя, и что-то мне совсем не хотелось убивать мою Асгерд дочь Хальвдана сына Хёгни… или умирать самому. Я стыдился и думал, что, наверное, любил её недостаточно сильно. И мне было совестно перед ярлом. Ему ведь наверняка хотелось породниться с конунгом Островов.

Я думал: а что, если времена и впрямь измельчали, как сетуют старики, и люди разучились крепко любить?.. Это теперь я знаю, что был просто мальчишкой, молодым глупым мальчишкой, и не ведал толком, что такое любовь.

Однажды в морозный день Торгрим собрался на рыбную ловлю. Он приготовил снасть и крепкие берестяные салазки и спросил меня, не хотелось ли мне пойти с ним. Тогда я подумал о том, что ярл на моём месте давно бы уже заставил Торгрима драться, и сказал:

– Не хочу.

Торгрим стоял как раз возле своего спального места, где висел на стене его боевой топор.

– Ну как знаешь, – пробормотал он и натянул через голову меховой полушубок.

Днём я снял его топор со стены и вытащил из чехла. Топор был острым и очень тяжёлым. Страшное оружие в умелой руке. А на лезвии, смазанном медвежьим салом от сырости, проступали глубоко вбитые руны. Двадцать четыре знака, привлекающие удачу к человеку, умеющему их начертать… Наверное, Торгрим не только холил своё оружие, но и владел им искусно. Я знал в этом толк: я тоже любил секиру гораздо больше меча.

Я погладил топор, примерился и раза два взмахнул им для пробы. И тут заметил мою Асгерд, вошедшую со двора. Я залюбовался ею, потому что она разрумянилась с мороза. Но потом она скинула тёплый плащ, и на руке блеснуло запястье. Я не дарил его ей… Оно было стеклянное, и я сразу понял, откуда оно у неё. Не каждая набралась бы смелости открыто носить подобный подарок…

Наверное, надо было бы мне сорвать с неё этот браслет и растоптать на полу. Или бросить в очаг. Многие так поступили бы и ещё как следует припугнули девчонку, чтобы впредь думала, кому улыбаться.

Я сказал:

– Надерёт тебе уши Хёгни ярл…

Моя Асгерд ответила:

– Ты-то никогда не посмеешь!

Мы стояли по разные стороны очага. Я опустил руку с топором и сказал:

– Это ты верно подметила. Ты всем так дерзишь или мне одному, потому что я на тебя не замахнусь?

Она вспыхнула ещё больше, и теперь уже не мороз был в том виноват. Не могла она так скоро забыть, как мы с нею сидели на кривой сосне над обрывом и она гладила мою ладонь, ороговевшую от весла, а я рассказывал о Западной Стране, где мы сражались и брали добычу… Может быть, ей стало стыдно, моей Асгерд. Но только на миг.

– Ты взял его секиру! Ты хочешь драться с ним и решил испортить его секиру!

Я удивился про себя, почему огонь не сжёг этих слов, пока они летели над очагом. Ещё я подумал, что Торгрим, пожалуй, долго не станет дарить ей второго браслета, если ему передадут.

– Уйди отсюда, Асгерд, – сказал я тихо.

Она ушла, даже не подобрав плаща. Недаром она была внучкой ярла, моя Асгерд дочь Хальвдана сына Хёгни.

Я остался стоять с секирой в руке… Даже у злобного Бога Локи, немало наделавшего гадостей людям и Асам, есть жена, которая его любит. Локи лежит в глубокой пещере, связанный за свои преступления необоримыми путами. А со свода пещеры свешивается змея, так что яд капает ему на лицо. Злобный Локи отчаянно корчится, и люди зовут это землетрясением. Но жена его Сигюн берёт чашу и подставляет под ядовитые капли, чтобы Локи мог передохнуть…

Каждому нужна своя Сигюн, и Торгрим, должно быть, нашёл ту, которую искал. Но я-то не был виновен, если её звали совсем не тем именем, что он продолжал шептать по ночам. Может быть, через двадцать зим и я скрипну зубами, вспомнив об Асгерд. А наяву стану дарить украшения совсем другой.

Но до тех пор я ещё вернусь в Хьялтланд, на Острова. И обниму там свою мать. Она-то никогда не скажет, что я хотел испортить чужой топор.

Потом я пошёл в сарай, взял там крышку от своего гребного люка и вырезал на ней Знак Вечности: три треугольника, сплетённые так, что невозможно понять, где кончается один и начинается другой…

* * *

Солнце везут по небу два могучих коня – Арвак и Альсвинн, Ранний и Быстрый. Солнце пышет огнём, но Боги приделали к упряжи кузнечные меха. Меха раздувают небесное пламя и дают прохладу коням.

Летом, когда луга покрыты травой, Арвак и Альсвинн сыты и веселы. Высоко на небосклон вывозят они свою хозяйку и никак не хотят спускаться обратно. Зимой всё по-другому. Зимой кони скоро устают и торопятся в стойло. И потому-то зимой ночь тянется дольше дня.

Когда солнце начало клониться к закату, я подумал о Торгриме и спросил старого раба, в какую сторону тот уходил. Старик отвечал, что вверх по фиорду.

Тогда я сразу подумал о речке и попробовал вспомнить, предупреждал его кто-нибудь или не предупреждал. Во всяком случае, я ему не говорил ничего. И я не пошёл с ним, так что Ран, если ей вздумается, заберёт его без помех. А Торгрим мне доверял!

День стоял солнечный, и синие тени сосен пересекали мой путь. А впереди ярко розовели горы. Но я не останавливался посмотреть.

Я бежал быстро и скоро достиг обрывов, нависавших над устьем реки. Здесь я перевёл дух и посмотрел с высоты на фиорд.

Глубоко внизу, отбрасывая длинную тень, шёл на лыжах человек… Впереди бежала большая собака, запряжённая в берестяные салазки. На салазках кучей лежала замёрзшая рыба.

Торгрим далеко обходил опасное место, и у меня отлегло от сердца. С ним ничего не случится, я зря беспокоился и бежал, когда мог бы сидеть дома и что-нибудь делать…

Тут я увидел, как Серый насторожился и поставил уши торчком. А его хозяин воткнул копьё в снег и поднял голову, прикрывая глаза рукавицей. Потом помахал рукой и, свернув, направился прямо ко мне. Как раз туда, где терпеливо ждал тонкий лёд, ненадёжно прихвативший быстрину.

Серого предостерегло собачье чутьё. Сперва он сел и залаял, потом, волоча санки, забежал вперёд. Торгрим не обратил внимания на его беспокойство.

– Торгрим! – крикнул я во всю силу лёгких, и морозный воздух обжёг моё горло. – Стой!..

Но эхо разбило мой голос о каменные лбы скал. Тор-грим вновь посмотрел на меня – и продолжал идти. Тогда я пододвинулся к краю обрыва и как следует оттолкнулся копьём.

Я неплохо знал, какой стороной привязывают лыжи к ногам… Мы часто забавлялись, спускаясь с крутых заснеженных гор, и не меня называли самым неловким, когда приходилось петлять между деревьями и валунами!

Я летел вниз, и ветер гудел в ушах. Я ни разу ещё здесь не спускался. Камни вырастали впереди один за другим, я прыгал и поворачивал, и за спиной плащом висела снежная пыль. Самый проворный лыжник не сумел бы съехать с этой крутизны, не расплескав в руке чашу с водой… Лёд фиорда был уже близок, когда я понял, что вот сейчас упаду. Я успел отбросить копьё и свернуться в клубок, чтобы сберечь ноги. И покатился кувырком. Пухлый снег принял меня и остановил.

Река и Торгрим остались справа, по ту сторону большой скалы. Я поднялся и глянул наверх, и теперь высота показалась мне жутковатой. Надо будет рассказать дома, как я съезжал, и сделать это при Асгерд. Но только так, чтобы она не поняла, для кого я говорю.

Это я обдумывал уже на бегу. По счастью, я не сломал лыж и спешил добраться до Торгрима прежде, чем до него доберётся Ран с её сетью. Но потом услышал визг Серого, сменившийся отчаянным воем, и понял, что опоздал.

На белом снегу дымилась чёрная полынья… Торгрим окунулся в неё с головой. Когда я выскочил из-за скалы, он как раз вынырнул и, отплёвываясь, схватился за край льда. Я сразу увидел, что он не выберется сам.

Он сказал мне:

– Не подходи сюда, конунгов сын.

Течение неумолимо затягивало его под лёд. Соскользнут окоченевшие пальцы, и Торгриму конец. Он повторил:

– Незачем тебе сюда подходить.

Серый бегал вокруг, подвывая и скуля. Я видел, как гнулась под ним тонкая корочка льда. Прозрачная вода выплёскивалась на край и немедленно застывала. Я полоснул ножом по ремням лыж, распластался на снегу и пополз.

Лёд неплохо выдерживал ползущего, и я добрался до Торгрима без большого труда. Дотянулся до его рук и обмотал ему запястье концом ремня. Потом затянул петлю у себя на поясе и стал пятиться назад.

Серый всё вертелся рядом и визжал. Салазки перевернулись, мёрзлая рыба вывалилась на снег. Когда салазки наехали мне на руку, я поймал постромки. Пусть помогает.

Понятливый пёс упёрся лапами в снег. Я даже испугался, не лопнул бы ремень. Нет, пожалуй, скорее лопну я сам. Как струна на арфе у неумелого скальда. Я продолжал отползать. Я выдержал усилие, выдержал и ремень. Торгрим навалился грудью на край.

Полынья отпускала его неохотно… Тонкий лёд скрипел и прогибался под нами, вода догнала меня и стала впитываться в одежду. Если лёд затрещит, нам обоим придётся одинаково худо. Торгрим тоже понял это и усмехнулся сведёнными губами:

– Обрежь ремень, конунгов сын, Ран уже схватила меня за пятку. Мало проку тебе держать меня так крепко, как ты это делаешь.

Я не ответил. Я лежал лицом в воде, и кровь сочилась из-под ногтей. Серый хрипел в постромках. Потом Торгрим выбрался из полыньи весь и растянулся на льду. Ноги и нижняя половина тела едва ему повиновались. Но мне стало легче тащить, и я больше не останавливался, пока не оставил полынью далеко позади.

Тогда я выпустил Серого, уткнулся лицом в снег и долго лежал неподвижно. Я всхлипывал и никак не мог отдышаться. Я больше не думал ни об Асгерд, ни о том, что у меня у самого остались сухими лишь волосы на голове и мороз жадно схватывал одежду, добираясь до тела…

Я знал только, что мы оба остались живы, Торгрим и я.

Я плохо помню, как мы возвращались домой. Позже мне рассказали, что первым, путаясь в перегрызенных постромках, во двор прибежал Серый. Он принёс в зубах рукавицу Торгрима. Тогда Хёгни ярл понял, что дело неладно, и послал по его следу людей. И когда те люди миновали ворота, им показалось, будто по берегу плелись в обнимку два и́неистых великана из сказки.

Мой воспитатель очень боялся, как бы я не заболел. Но с нами ничего не случилось, ни с Торгримом, ни со мной. Мы оба сразу свалились спать и проспали до вечера следующего дня. Я проснулся голодным и запросил есть, и Хёгни стал спрашивать меня, как было дело. И я рассказал всё по порядку, промолчав только об Асгерд и её словах у очага. И лишь потом вспомнил, что совсем позабыл о крутом обрыве и о своём спуске с него. Но я не стал возвращаться к началу и путать рассказ. Ведь это была безделица, не стоившая похвальбы.