Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
Часть первая. Идеи дома. То, что было вначале
Глава 1. Семья и дом
Допускаю, что для многих слово «дом» сегодня, скорее всего, заключает в себе идею ухода от мира. Однако мало найдется таких, кто решится поспорить, насколько желанным для нас становится дом благодаря использованию продуктов промышленного производства, будь то общедоступные потребительские товары или технологии гигиены, освещения и отопления. Это не совпадение, а зависимость реальности физического существования современного европейского дома от развития промышленной революции в Северо-Западной Европе.
Одним из ключевых пунктов в экономической истории является вопрос о том, почему такой удаленный район, как северо-запад Европы, находившийся на политической, географической и экономической периферии, стал двигателем индустриального мира? Почему все элементы, связанные вместе, превращаются в «современность» – концепцию национальных государств, технологические инновации, ставшие топливом для промышленной революции и возникновения капитализма? Почему именно здесь?
Казалось бы, города-государства в Италии времен Возрождения или величайшие дворы своего времени в космополитической Франции должны были оказаться более очевидными претендентами на такие преобразования. На мировой арене могла бы проявить себя монолитная в административно-хозяйственном смысле Китайская империя. Однако первыми стали Нидерланды, затем Англия – две страны, которые представляли в то время минимальную политическую важность. Однако именно они создают наиболее благоприятную почву для великих изменений.
Ответ на поставленный вопрос всегда оказывался достаточно обобщенным: основа современного мира появилась именно здесь, поскольку именно здесь произошла промышленная революция. Но почему же именно здесь? Далее обычно следует не столько ответ на вопрос, сколько перечисление факторов. Промышленная революция, услышим мы, произошла в данном регионе потому, что все факторы, повлиявшие на событие, сконцентрировались в силу обстоятельств не где-либо и не по отдельности, а все разом в Северо-Западной Европе. Промышленная революция, говорится далее, была обусловлена завершением эпохи феодализма (а в Англии, где феодализм отступил гораздо раньше, с ослаблением манориальной системы), что поспособствовало развитию фермерства в сельскохозяйственных регионах и стало началом становления профессионального среднего класса в городах. При этом неуклонно растущая численность населения привела к переизбытку рабочей силы в сельском хозяйстве. Под давлением обстоятельств работники перекочевывали в районы зарождающейся промышленности и в города. Развитие судоходства и новейшие исследования способствовали открытию новых торговых путей. Таким образом появляется доступ к изделиям и товарам, до того времени неизвестным или считавшимся роскошью. Государственный контроль и в то же время субсидирование колонизации уменьшают значимость цехов на дому – цехов, которые, как и картели, держали высокие цены и подавляли любое предпринимательство. Когда все это произошло, в Амстердаме возникли новые финансовые структуры, а кроме того, были установлены новые философские концепции свободной торговли.
Тем временем другая система – протестантизм (религия Северо-Западной Европы, пропагандирующая усердный труд и, кстати, идею о том, что мировой успех – знак благосклонности Господа) – развивалась, не отставая от торговли и финансов. Система приобретала новые формы, что, по словам Макса Вебера, можно считать «духом капитализма». Добавьте в эту смесь достаточно грамотное население, систему патентов и вознаграждение инноваций, в целом хорошее снабжение природными ресурсами (в 1700 году 80 процентов мировой добычи угля приходилось на Британские острова). Объединяем все эти аспекты и подводим триумфальный итог – они породили промышленную революцию. Если вновь обратиться к роману «Робинзон Крузо», то можно заметить, что все нити, непохожие и разные, переплелись в 1719 году. Роман воспринимали по-разному: как пуританскую автобиографию духовного роста, или как рассказ о колониальной эксплуатации и торговле, или как притчу о современном индивидуализме и о трансформации капитализма. В то же время традиционные экономисты использовали Крузо для иллюстрации теорий конкуренции, распределения ресурсов и разделения труда. Но Крузо, или, точнее, Дефо, их опередил: словосочетание «богатство народов» он успел использовать в своем романе добрых три десятка раз. К тому моменту, когда Смит впервые дал классическое объяснение сути спроса и предложения – стоимость товаров падает, если они находятся в избытке, и растет, когда они в недостатке, – Крузо уже испытал это на себе. До крушения корабля Робинзон был, как повествует роман, торговцем в Бразилии, обеспечивая свою жизнь тем, что возил английские товары туда, где они были редки, а следовательно, дороги.
Одним из условий удачи промышленной революции стала другая революция – потребительская, которая началась на заре XVIII века. За последние тридцать лет историки, занимающиеся вопросами потребления, или в более общем смысле – материальной культуры, модифицировали фразу «спрос и предложение». Они утверждают, что исторически было бы верно поменять эти два понятия местами. Известно, что предложение не влечет за собой спрос, но, наоборот, спрос рождает предложение. Желание получить определенные товары или вещи – вот что создало необходимые условия для начала промышленной революции, благодаря чему зародилась современность. А без спроса на определенные товары, без возможности их получить не возникло бы и других факторов. Но в этом случае революция потеряла бы смысл.
Однако вопрос, почему промышленный переворот произошел именно в Северо-Западной Европе, так и остается открытым. Об истоках потребительской революции – тоже. Положение, при котором доходы некоторых людей превышали их реальные жизненные потребности, было распространено во многих странах того времени, но никакая потребительская революция почему-то не произошла, скажем, в Китае. Простое объяснение факта: социальное подражание, то есть желание быть не только наравне со своими обеспеченными соседями, но и с теми, кто находится на ступень выше на социальной лестнице, – вот что двигало желанием обладать товарами потребления.
В Англии и в Нидерландах, которые первыми пережили потребительскую революцию, классовые различия оказались не столь велики, а иногда вовсе стирались, как, например, в случае с сословием аристократов (в Англии внук обнищавшего аристократа становился рабочим; а во Франции или Индии он продолжал считаться пусть обедневшим, но аристократом). Социальный разрыв, должно быть, мог выглядеть преодолимым для тех, кто находился внизу социальной лестницы. В особенности этому способствовало появление новых рекламных и печатных технологий. Газеты, журналы и листовки распространяли информацию о доступных товарах так быстро, как никогда прежде.
Но все же соревновательный дух и коммерческие взаимоотношения, ориентированные на продажу, с географической точки зрения не фокусировались на какой-то определенной территории вплоть до времен начавшейся потребительской революции. Что же могло спровоцировать спрос, или, можно сказать, такое стремление обладать товарами?
Отчасти потребительскую революцию можно считать конечным продуктом четырех других событий. Это: конец 80-летней войны и голландское восстание против испанцев в 1648 году; американская и французская революции 1776 и 1789–1792 годов; продолжавшаяся более века промышленная революция. События породили более гибкие социальные структуры. Зарождающийся средний класс (так его можно называть именно с этого времени) постепенно набирает все большую силу, потеснив дворянство и аристократию.
Средний класс богател, особенно в Нидерландах, главным образом на том, что начиная со Средних веков заправлял на денежном рынке, а не на рынке земельной собственности. Именно в этой сфере экономики создавались финансовые инструменты, включая коммерческие кредиты и государственные займы – «сущность капиталистической экономики» в начале ее расцвета. Благодаря им начали создаваться первые современные города.
Нидерландская революция и протестантская Реформация внесли свой вклад в изменение шкалы землепользования, чего прежде никогда не случалось. В Утрехте до Реформации более 30 процентов всей собственности принадлежало церкви. Затем эта собственность была превращена в городскую или передана в частное, светское владение. Урбанизация – одновременно и значимый фактор, и побочное явление революции – означала, что общественные убеждения стали основываться не на родословных и репутациях, а на презентации своего собственного «я», что самым тесным образом переплетается с темой владения личным имуществом.
Перечисленные факторы создали такую среду, в которой потребительская революция была не столько возможной, сколько необходимой.
Но вполне возможно, что другой аспект, тесно связанный с потребительской революцией и самим домом, оказался гораздо важнее. Историк Мэри С. Хартман сделала весьма правдоподобное предположение о том, что ключевым элементом, который прежде выпадал из поля зрения исследователей или оставался без должного внимания, явилась уникальная система бракосочетания, изобретенная не где-то, а именно в Северо-Западной Европе. В результате образовалась нуклеарная семья (состоящая из супругов и их детей). Она появилась в этих местах, по существу, к 1500-м годам или несколько раньше.
В большинстве случаев мужчины и женщины вступали в брак довольно поздно (мужчины – ближе к тридцати, а женщины ближе к двадцати пяти годам). Возраст пары стал более равным по сравнению с теми временами, когда только появлялись общества, в которых были приняты брачные отношения. Как мужчинам, так и женщинам приходилось еще до брака работать в течение некоторого периода, обычно для того, чтобы сэкономить средства для создания собственного хозяйства после вступления в брак. (Совсем юных девушек в Северо-Западной Европе выдавали за мужчин, которые намного превосходили их по возрасту, только в среде правящей элиты в династических целях и для наследственной передачи имущества.)
Для многих людей в разные времена основной целью в жизни (или способом выживания) оказался брак. Кроме знатности и богатства, брак обеспечивал надежную передачу наследства или даже его приумножение при переходе от одного поколения к другому. Для более низких социальных классов брак служил гарантией преемственности ремесленных навыков, к тому же формировал мощную рабочую основу для поддержки семьи.
Возможно, покажется полной неожиданностью, что такое вечное слово, как «семья», во все времена понималось по-разному.
В римском мире слово famulus означало раба, familia указывало не на родственные связи, а на отношения подчинения и владения. К Средним векам в Северной Европе понятие «семья» означало всех, кто жил в одном доме, при одном хозяйстве, включая и крепостных, закрепленных за хозяйством. Но глава хозяйства не входил в это число. В те времена «семья» оставалась понятием, обозначавшим подчиненность, а не родство.
В Италии эпохи Возрождения писатель и архитектор Леон Баттиста Алберти выражал надежду, что его дети «всегда будут счастливы в нашей маленькой семье». Но для того, чтобы выразить мысль о любви и привязанности, которые он имел в виду, пришлось использовать уменьшительное famigliola, поскольку famiglia по-прежнему носило значение домохозяйства в целом со всеми его представителями, связанными по крови или нет, а потому не могло нести эмоциональной нагрузки.
На Британских островах слово «семья» служило общим определением для всех, кто жил под одной крышей. Кровные родственники определялись словом «родственники». В «Ромео и Джульетте» священник Лоренцо советует Ромео скрываться в изгнании до той поры, «пока мы сможем выбрать момент / Для… примирения ваших родственников (friends)». Это было то самое значение, в котором Сэмюэл Пипс использовал слово «семья». Но стоит заметить, что к XVII веку значение слова изменилось, включив в состав понятия главу хозяйства. Пипс подытоживает: «Моя семья состоит из меня самого и жены, Уильяма, моего служащего, Джейн, старшей горничной моей жены… Сьюзен, нашей поварихи… и мальчика для обслуги». Таким образом, под словом «семья» подразумевалась не какая-то строго определенная группа лиц, а подверженный расширению или сужению круг, который мог изменяться в связи с обстоятельствами и временем. В XVIII веке автор дневника упоминает слуг в качестве «моей семьи», в то время как они состояли у него на службе. Стоило им оставить службу, как они переходили в категорию «мои бывшие слуги». К XIX веку носители английского языка использовали слово «семья» в любом контексте только по отношению к тем, кого связывало кровное родство, но старое значение формально еще существовало.
К концу 1851 года по переписи на территории Британии в качестве «членов семьи» упоминались «жена, дети, слуги, родственники и те люди, которые постоянно или время от времени бывают в доме». Глава хозяйства, обратите внимание, все еще официально не считается частью семьи.
Многие виды брака, разумеется, предоставляют такие возможности, и огромное количество моделей совместной жизни на всем земном шаре также удовлетворяют этим жизненным потребностям. В Южной Европе взрослые девушки и молодые люди двадцати лет часто объединялись в пары, при этом именно женщина переезжала в дом семьи своего мужа или ostal (поразительно, но это слово обозначает одновременно и «дом», и «семью»). Родительский дом наследовал только один из сыновей, другие дети могли получить либо деньги, либо движимое имущество. В Восточной Европе крепостные жили в сложных семейных хозяйствах. В это же время на юго-востоке – в Хорватии и Сербии – существовала zadruga, или община, в которой земля принадлежала родственникам по отцовской линии в расширенной семье. Предполагалось, что сыновья должны приводить жен в свой дом, где образовывались большие семейные сообщества.
В других областях склонялись к формированию хозяйства, члены которого могли быть родственниками, но не образовывали брачных пар (например, где два брата или кузена делили хозяйство между собой). Существовали расширенные семейные группы (например, пара супругов и кто-то из родственников, но не вторая пара). Мог быть вариант многосемейной группы (две или более пары, представляющие либо разные поколения – пара, их дети и супруги детей, либо одно поколение – братья и сестры, их супруги и дети). Также существуют хозяйства, скрепленные фамильным родством, – родовые семьи (сын и невестка, которые после свадьбы живут в одном доме с родителями); frérèche, или братчина (семьи двух и более женатых братьев). Если обобщить – все эти семейные формы относятся к так называемым расширенным семьям и имели место в различных регионах Европы.
Модель нуклеарной семьи, которая характерна для стран, относящихся к Северо-Западной Европе, не была на этой территории неким исключением. Также подобная модель была обычна для некоторых частей Испании, Португалии и Италии. Разница состоит в том, что в странах Северо-Западной Европы нуклеарная семья редко претерпевала вторжение – только незначительное количество домохозяйств имело в составе иных родственников, живущих при том же доме. Это число составляло до 3 процентов на Род-Айленде, что приблизительно справедливо и для более густонаселенных голландских городов XVII века. Через два с лишним века около 10 процентов английских домохозяйств имели в составе не принадлежащего к семье ненуклеарного родственника, проживающего постоянно в том же доме. В европейских странах с нуклеарным типом семьи такое положение вещей считалось практически невозможным. В то же время более половины всех домохозяйств в одной из областей Италии имели ненуклеарных родственников, проживающих в доме.
Вот вкратце общая картина разнообразия моделей семейной жизни. Слово «семья» исторически обладало множеством различных значений. То же можно сказать о понятии «брак». Хотя изменения бывали очень значительными, но порою они оказывались столь же незаметными, как пресловутая плевательница. Высокопарный священник мистер Коллинз из романа Джейн Остин «Гордость и предубеждение» (1813) составляет список причин, по которым он хотел бы жениться. «Прежде всего, – заявляет Коллинз, – это хороший и простой способ для любого священника (вот как в моем случае) дать добрый пример супружества… Во-вторых, я убежден, что это сделает меня намного счастливее. А в-третьих, что я, возможно, должен был упомянуть с самого начала… это настоятельный совет и рекомендация очень благородной леди, которую я имею честь называть своей покровительницей».
Современный читатель с интересом следит за развитием парадоксальной ситуации. Мы, вместе с героиней романа Лиззи, ожидаем, что мистер Коллинз, «возможно», должен был бы «упомянуть ранее» если не любовь, то хотя бы восхищение и свое чувство к женщине, которую он хочет взять в жены. Однако его положение в обществе и относительное богатство заполняют все мысли священника; затем следует удовольствие, которое ему принесет брак; в конце, совсем комично, его надежды на социальное и карьерное продвижение, если он угодит «покровительнице». Кроме того, читатель начала XIX века находил удовольствие, узнавая более глубокий подтекст, утерянный для нашего современника.
Джейн Остин высмеивает помпезность своего литературного персонажа. Хотя она сама была дочерью священнослужителя, но все же подшучивает над «Книгой общих молитв», которая предлагает «расширенный» список причин для женитьбы, впрочем весьма напоминающий перечень мистера Коллинза: «Во-первых, брак существует для продолжения рода… во-вторых, он служит лекарством от греха и уберегает от прелюбодеяния… В-третьих, он существует для организации сообщества, для взаимопомощи и удобства, предоставляемого человеком человеку и в горе, и в радости». Для Остин, которая написала роман в начале XIX века, тот факт, что церковь поставила партнерство (или брак по договору) на последнее место, отдав первенство детям и спасению от прелюбодеяния, стал поводом для насмешки. И она, и окружающее общество переместили бы это самое «в-третьих» на первое место: действительно, все романы писательницы, если свести их к единой схеме, являются исследованием способов распознавать тех, кто мог бы составить друг другу неплохую партию в жизни. Ее пародия демонстрирует, какие быстрые и глубокие изменения претерпели идеи о супружестве в Северо-Западной Европе за два предыдущих века.
Для большинства населения на протяжении значительных исторических периодов времени выживание, а для более зажиточных – недвижимость составляли цель брака. Заключение брака многим открывало путь к передаче трудовых умений и социальных навыков. Это во многом способствовало созданию основы рабочих ресурсов семьи, что должно было служить укреплению семейного союза. Для тех, кто принадлежал к аристократии и богатым сословиям, брак выступал в качестве социальной структуры, служащей сохранению, возможному приумножению собственности, ее передаче от одного поколения к другому.
К тому времени уже вышли 95 тезисов Мартина Лютера (1517), феодализм в Северо-Западной Европе прошел свою заключительную стадию. Новые формы власти и новые взаимоотношения в обществе выходили на историческую сцену. Изображения Святого семейства получили широкое распространение в предыдущем веке – это может свидетельствовать о нарастающей важности семьи для общества, во всяком случае для заказчиков подобных картин.
Тем временем католическая церковь рассматривает брак как правильное, но второсортное решение для тех, кто не смог достичь идеала безбрачия («Лучше жениться, чем распаляться» – как сказано в Новом Завете). Протестантизм, напротив, делает идею брачного союза основой нравственной идеологии, ибо в Книге Бытие сказано, что «нехорошо человеку быть одному». Со временем союз мужчины и женщины, включая их детей, начали рассматривать как основную ячейку общества. И этот новый взгляд, основанный на новой религии, нашел распространение именно на тех территориях, где преобладала форма позднего брака, при которой два приблизительно равных партнера выбирали друг друга скорее как достигнувшие соглашения взрослые люди, чем как молодые члены двух больших кланов, подчинившиеся их решению.
Современный историк вопроса развития сексуальных отношений предположил, что брак, предшествующий современному, зарождался как «имущественное соглашение, в середине развития касался по большей части задачи поднять на ноги детей и только заканчивался вопросом любви». Таким образом, по мысли автора, брак в XX веке «начинается с вопроса любви, его сердцевиной является идея создания условий для того, чтобы поднять детей… и только в конце зачастую идут имущественные вопросы».
В обществах, где были приняты ранние браки, у молодоженов не было необходимости и возможности самим планировать, как им в дальнейшем устраиваться в жизни. Они переезжали туда, куда им указывали родители, следуя давно существующим обычаям и традициям. Напротив, в странах с преобладанием поздних браков женщины наряду с мужчинами еще задолго до создания союза работали где-то вне дома. До 40 процентов населения было занято в сфере обслуживания; количество женщин, работавших в качестве прислуги какой-то период своей жизни (в рабочем классе обычно начиная с 13–14 лет), порой составляло до 90 процентов и никогда не опускалось ниже 50. Примерно в том же возрасте мальчиков отдавали в подмастерья. Сначала они жили в семье мастера, но позже становились самостоятельными и должны были сами себя обеспечивать. Эти юноши заводили знакомства, открывали для себя что-то новое: у них появлялась возможность увидеть, как живут люди разных сословий, пользоваться различными технологиями и приспособлениями для дома. Они путешествовали по стране, заключали контракты с работодателями, перезаключали их, если нужно, или разрывали, если решали, что так будет лучше. Так юноши учились находить деловой и эмоциональный подход к незнакомым людям. Короче говоря, они несли полную ответственность за свое финансовое и жизненное благополучие.
К свадьбе молодая пара обзаводилась собственным хозяйством, что влекло за собой необходимость покупки новых вещей. Поскольку оба несколько лет трудились, то могли позволить себе приобрести все, что видели у других, или хотя бы часть желаемого. Женщины вступали в брак в качестве одной из зарабатывающих сторон и рассчитывали (накануне промышленной революции) вносить достойную лепту в семейный бюджет. Даже после того, как начала широко распространяться индустриализация, эта жизненная позиция все равно оставалась неизменной для большинства женщин из рабочего класса, который всегда преобладал в обществе.
Зачастую женщины выступали в роли деловых партнеров своих мужей, при этом мужчины брали на себя весь тяжелый физический труд, а женщины занимались коммерческими сделками на фермах, в магазинах или в торговле – задачи, которые в обществе с ранним типом брака брали на себя родственники мужского пола, живущие в родительском доме.
Бывало, мужчины путешествовали по стране, выполняя сезонную работу, в то время как их жены занимались семьей, иногда небольшим участком земли, разводили птицу или вели молочное хозяйство. Либо они выполняли большую работу по хозяйству – обстирывали семью, шили, чесали и пряли шерсть. Другие, особенно в сельской местности, занимались меновой торговлей, меняя шерсть, молочную продукцию, яйца и мед на сахар, скобяной товар и прочие вещи, которые невозможно было произвести самостоятельно.
В XVIII веке Джеймс Босуэлл, мастер дневниковой прозы и прожигатель жизни, полагал, что в прошлом брак начинался «с желания привести в порядок имущество, затем следовало рождение и воспитание детей, а заканчивался любовью». Напротив, продолжает он, современное бракосочетание «начинается с любви, затем также следует рождение и воспитание детей, а заканчивается оно, как правило, приведением в порядок имущественных дел». Единственное, что Босуэлл упустил, – это факт, что любовь и имущество (жилье) были для большей части населения почти во все времена синонимичны или как минимум скреплены причинно-следственной связью.
Речь идет о том, как взаимосвязь любви и имущества воспринимали общество и религия, которые также претерпевали изменения. Любовь, имущество и брак – те понятия, которые соответствовали форме нуклеарной семьи и очень хорошо вписывались в протестантизм, проповедующий иерархический авторитет в семье, но в то же время дающий полную свободу ее внутреннему устройству и тому, как в ней распределяются роли внутри семьи.
Как в случае с промышленной революцией, единственно приемлемое общее объяснение истоков религиозной Реформации – это комбинация нескольких факторов: ненависть к церковной коррупции; падение Священной Римской империи и возникновение новых национальных государств; резкое уменьшение количества населения на территории Европы вследствие «черной смерти» в XIV веке. Чума унесла жизни 35 миллионов человек – половины населения Европы. Не менее важным было появление новых технологий – самым значительным можно считать появление печатного станка. Все факторы обладают неоценимой важностью.
Однако отношения религии и семьи имеют основополагающее значение. Реформация Мартина Лютера охватила именно те географические области, где преобладала форма семейных браков: Северо-Западные районы Европы, от германских территорий через Финляндию и Скандинавию вниз к Нидерландам и через пролив к Британским островам – все те страны, где существуют два отдельных слова для определения дома. Без сомнения, между протестантизмом и идеей дома есть мощное и важное связующее звено.
Историк в области развития экономики Р.Г. Тоуни убедительно показал, что протестантизм развивался не вместе с капитализмом и не вследствие его, а одновременно со становлением идеи дома, которая явилась одним из важных двигателей капитализма – спрос, породивший капиталистическое предложение. С того времени, когда он написал об этом, концепция потребительской революции сумела привлечь внимание, а вместе с тем породившая ее область быта потребовала тщательного изучения. Таким образом, появилась возможность для расширения его теории, которая состоит в том, что не только протестантизм рос вместе и вследствие роста капитализма, но, возможно, он вырастал вместе и вследствие практики позднего брака. В такой ситуации идея созидания дома могла явиться одной из движущих сил капитализма, формируя тот спрос, который стимулирует капиталистическое предложение.
То, как «маленькое государство» (метафора для нуклеарной семьи, впервые употребленная преподобным Вильямом Гужем в 1622 году) возникло и воспринималось, имело разное значение для приверженцев новой и старой религии. Теоретически видение брака католической церковью было однозначным и абсолютно простым: брак служил поводом для устного обмена религиозными клятвами, а не земным письменным контрактом или церемонией. Начиная с XI века девушки старше 12 лет и юноши, достигшие 14 лет, не находящиеся между собой в запрещенных границах родственных кровных связей, имели право провозглашать verba de praesenti – «я беру тебя в жены/мужья» или verba de future – «я возьму тебя в жены/мужья». После этих слов они считались заключившими брак. Нерасторжимый.
В протестантской Европе общественность – земная власть – являлась обязательным участником происходящего: объявление о предстоящем бракосочетании зачитывалось за несколько недель до церковной службы. Все происходило публично для того, чтобы продемонстрировать, что было получено родительское согласие. Без публичной церемонии и участия общественности, объявления о бракосочетании, брак не считался действительным.
Тем не менее ни католики, ни протестанты не относились к женитьбе как к одномоментному действию. Сегодня мы воспринимаем бракосочетание как событие, до которого некто был холостяком, а после него стал женатым или замужним человеком. В прежние времена это был длинный процесс, в ходе которого можно было оставаться немножко или не совсем женатым. Как правило, существовало три стадии, связанные между собой, и пара не могла перейти к следующей стадии, не пройдя все предыдущие. Если описать процесс в общих чертах, то пара, принявшая решение пожениться, заключала формальный договор, либо в присутствии свидетелей, либо приватно, между собой. Затем делали публичное заявление о запланированном бракосочетании и наличии кольца или другого символического атрибута – иногда перед церковью, иногда дома в присутствии нотариуса. Потом следовала сама свадьба, часто (но не обязательно) в присутствии священника, после чего молодожены могли съехаться. Последняя, заключительная стадия иногда следовала сразу после первой, а иногда после второй стадии, в других случаях (особенно у представителей высших сословий, когда невеста была слишком молода) длилась не один год. Однако именно сексуальные действия скрепляли узы брака прочнее любого другого действия.
В различных верах, странах, городах или даже семьях существовали различающиеся требования, относящиеся к минимальному возрасту, в котором для бракосочетания не требовалось родительское согласие, необходимость колец, клятв и способ обмена ими. В Цюрихе и некоторых других швейцарских городах наравне с такими общепринятыми правилами, как объявление брака, родительское согласие и церковная церемония, обмен клятвами также придавал браку законную силу. В Англии до 1753 года все, что было нужно для брака, – это лишь согласие пары; бракосочетание без соблюдения прочих формальностей считалось «действительным, но не легитимным». Те, кто обменялись клятвами без родительского согласия, но не завершили процесс бракосочетания, считались женатыми не полностью, однако не могли вступить в брак с кем-либо другим. Навсегда.
Один историк установил, что в XVII веке только у половины «женатого» населения брак был заключен в соответствии со всеми канонами. В Британии, чтобы решить проблему таких не совсем законных браков, реформами 1753 года была упразднена старая трехступенчатая система бракосочетания. С той поры браки должны были освящаться представителем церкви, требовалась церковная регистрация (в том числе в синагоге, или в молитвенном доме) с обязательным согласием родителей тех, кто был младше 21 года. Без соблюдения любого из этих пунктов брак считался недействительным.
Однако стоит упомянуть, что в Северо-Западной Европе супружество не являлось стандартом для взрослых людей вплоть до XVII века. Зная среднюю продолжительность жизни в то время, можно сказать, что большинство пар, вступивших в брак к концу третьего десятка, разлучались смертью еще за двадцать лет до смерти второго партнера. В одной английской деревне XVII века (но то же самое можно сказать о многих других деревнях) примерно треть женщин были старыми девами или вдовами, в то время как 20 процентов мужчин вовсе не были женаты. Если же учесть наличие детей, то количество супружеских пар возрастает до трети от всего населения (для сравнения: сейчас в Западной Европе этот показатель составляет 50 процентов).
В «домашних» странах мужчины незначительно превосходили женщин по численности. Заметим, что такое соотношение, как правило, совершенно не свойственно культурам с ранними браками. В социумах, где женщины сами зарабатывают, они достигают зрелого возраста в гораздо большем количестве. Там, где женщины ассоциировались в большей степени с ролью производительницы потомства, некой необходимостью на определенный период, которая связана с денежными тратами, они реже доживали до периода зрелости.
Из записей видно, что в некоторых деревнях Юго-Западной Франции было дважды зафиксировано одинаковое количество мальчиков и девочек. Наиболее безобидное тому объяснение – рождению мальчиков придавали большее значение, чем рождению девочек, и поэтому их появление на свет гораздо чаще и регулярнее фиксировалось в официальных документах. Однако есть и гораздо менее приятный, но признанный в качестве официального вариант – ранние браки приводили к детоубийству, формировали отношение к девочкам как к обузе или, в лучшем случае, объекту пренебрежения. Нужно принять во внимание, что в обществе позднего брака из-за приблизительно одинакового количества рождающихся мальчиков и девочек большое количество мужчин не вступало в брак (от 20 до 30 процентов – обычная цифра). В целом женатые пары составляли лишь треть всего населения. (Сегодняшние цифры по Западной Европе приближаются к 50 процентам.)
Следует отметить, что побочным эффектом такого положения дел являлось большое количество внебрачных детей. Высокие показатели были определены для стран «домашней» Европы. Во Флоренции в XVI–XVII веках один из десяти новорожденных был брошен матерью; в Тулузе подобная цифра возросла к концу века до двух из десяти, а иногда, в особо трудные экономические периоды, она поднималась до четырех из десяти. В 70-х годах XVII века в Париже ежегодно более 300 детей оказывались брошенными. Если сравнить эти данные с Амстердамом 1700 года, то окажется, что там было зарегистрировано только 20 незаконнорожденных детей при населении вдвое меньшем, чем во французской столице.
Странами брошенных детей были Франция, Бельгия, Португалия, Испания, Ирландия, Италия, Польша, позже – Чехия (40 процентов всех младенцев в Праге в начале XIX века) и Австрия (50 процентов детей в Вене были брошены, по данным приблизительно того же периода). Количество незаконнорожденных оказывается примерно одинаковым в «домашних» и «недомашних» странах.
В XVI столетии уровень численности незаконнорожденных в «домашних» странах был низок как никогда: например, в одном приходе в Саффолке, где до 1600 года не было ни одного незаконнорожденного, в последующие пятьдесят лет зарегистрирован один на 144 родившихся младенцев. К XVIII столетию, когда урбанизация и индустриализация кардинально изменили социальную действительность, эти показатели в Саффолке изменились – каждый 33-й новорожденный был незаконнорожденным, что все еще оставалось незначительно малым в сравнении с Австрией того же периода, где каждый пятый ребенок рождался вне брака.
Наиболее веская причина отказа от детей – нищета. Прослеживаются явные связи между падением уровня экономики и количеством брошенных младенцев. Казалось бы, такая тенденция должна быть особенно характерна для стран с преобладанием поздних браков, но это не так. По большей части потому, что количество женщин и мужчин в этих странах было примерно одинаково. (В социумах, где численность мужчин значительно превышает численность женщин, гораздо больше случаев сексуального насилия.) Кроме того, немаловажным является относительное равенство женщины и мужчины – и те и другие начинали работать еще в ранней юности. Не родственники принуждали их к этому, а общество обязывало их быть равными. В некоторые периоды кое-где в систему стали входить средства предохранения. Тогда возникла такая форма связи, когда в обычае были ночные визиты между двумя партнерами без обязательств, связанных с полноценными сексуальными отношениями (практика, по всей видимости, неизвестная за пределами «домашних» стран). Наверное, поэтому проблема внебрачных детей в этих странах приобрела иной облик – внезапные или вынужденные браки, дети, воспитываемые «тетушками», и так далее. Но и в Англии и в США, как и в некоторых других «домашних» странах, незаконнорожденные дети подлежали регистрации в местных приходах.
Если обобщить сказанное, поздние браки обеспечивали женщинам Северо-Западной Европы возможность сократить количество времени, которое отводилось на вынашивание и воспитание детей, – свои наиболее продуктивные годы женщины проводили в одиночестве, а затем выходили замуж на несколько лет. Это означало, что они больше не были обременены большую часть жизни уходом за детьми, как это было раньше вплоть до XIX века. Женщины в равноправной паре получают возможность контролировать количество рождаемых детей; стали возможными бездетные браки вследствие того, что женщины избегали беременности путем воздержания или каким-либо другим способом.
На другом полюсе домашнего уклада находились неженатые или незамужние дети (и как известно, 20 процентов населения придерживалось безбрачия), которые ухаживали за своими престарелыми родителями. Самые ранние переписи, сохранившиеся в Англии, указывают на то, что с большинством пожилых пар проживали их не состоящие в браке дети. Легенда, относящаяся к XII веку, взятая Шекспиром за основу для «Короля Лира», подчеркивает катастрофическое положение, в котором могли оказаться престарелые родители, избравшие жизнь под одной крышей с семейными детьми. История явно занимала умы людей XVI века, поскольку тем же сюжетом воспользовались в своем творчестве Эдмунд Спенсер, затем Джон Хиггинс в серии тюдорианских стихов «Зеркало для магистратуры».
Изменения в правилах заключения брака привели к тому, что, когда Джейн Остин создавала своего мистера Коллинза, общественный институт брака уже не рассматривался единственно как средство для воспроизведения потомства.
Теперь речь шла главным образом об обзаведении хозяйством, домом, как это сделал Робинзон Крузо вопреки всем неблагоприятным обстоятельствам своей жизни. Естественно, на острове у Крузо не было жены. Но, как основной персонаж самого популярного английского романа, он вдохнул новую жизнь в жанр художественной литературы, основной темой которой была и до сих пор остается романтическая любовь. Исследователь истории брака Лоуренс Стоун отмечает, что «любовь стала веской причиной для брака… и в то же время настоящим потоком хлынули романы… посвященные этой теме».
Возникший новый жанр сохранил не только обязательный счастливый конец, но и идею о том, что венцом счастливой любви является переезд в новый общий дом, наполненный всевозможными необходимыми вещами. Так происходило потому, что роман как жанр развивался в областях, где дому придавалось особое значение при вступлении в брак. Поздний брак, следующий за годами труда, давал возможность для приобретения в дом вещей на заработанные ранее средства. В 1530 году одна женщина из Херфордшира обосновала свое желание расторгнуть помолвку. Она давала обещание, но при этом замечала: «Но зачем же нам так скоро жениться? Было бы лучше для начала подзаработать и обзавестись кое-чем для хозяйства».
Если мы примем факт возникновения новых домохозяйств, созданных парами, обладающими средствами, которые свободны для удовлетворения спроса, то нет ничего удивительного в том, что ранние проявления дома в качестве частного пространства для проживания нуклеарной семьи заметны прежде всего в центрах раннего развития городов и торговли – в Нидерландах. Голландская Ост-Индская компания (Vereenigde Oost-Indische Compagnie, или VOC) была основана в 1602 году и стала одной из первых крупнейших в мире торговых компаний. (Ближайшая соперница британская Ост-Индская компания была на два года старше, однако долгое время не могла ее обогнать: на протяжении XVIII века объемы торговли не превысили одной пятой части объемов VOC.) Великая сила VOC заключалась в том, что она завезла новые товары на европейский рынок, а также поддерживала процветающие широкие торговые связи в Азии, откуда поступали специи, металлы, текстиль, фарфор и неотъемлемый атрибут торговли и колонизации – рабы.
Таким образом, торговля и капитализм набирали обороты в Нидерландах – стране с хроническим недостатком пахотных земель и, следовательно, со слабой землевладельческой аристократией. Поэтому все силы были брошены на инвестирование в новый городской класс профессионалов, которые, предчувствуя зарождение и участвуя в развитии денежной экономики, в конечном счете взяли под контроль и экономику, и политику. Нидерланды уже долгое время занимали позицию крупного центра торговли – еще в XIII веке голландские купцы передвигались по всей Европе со своими ярмарками готовой одежды. Голландские порты, в особенности Амстердам, считались крупнейшими европейскими центрами торговли. К этому времени торговля уже не являлась сезонным занятием для организованных групп купцов и гильдий. Теперь торговля велась круглогодично, с открытым доступом как для отдельных лиц, так и для быстро оформляющихся компаний. Постепенно VOC вытесняет с азиатских рынков Португалию как монополиста: частные компании вытесняют разваливающиеся остатки предприятий, финансируемых государством. Снижается могущество права, предоставляемого рождением. Новый городской класс профессионалов набирает силу. (Даже в Оксфордском словаре английского языка толкование слова «капитализм» дается со ссылкой на рынки Нидерландов в качестве примера.)
Англия не отставала: земельные владения, которые на протяжении столетий были непосредственным индикатором уровня благосостояния, теперь ощущают вызов со стороны других форм капитала. Через десяток лет после того, как Крузо вернулся со своего острова, Дефо заметил: «Революция в торговле привела к изменениям самой сути вещей… мы видим, что аристократы и дворяне продают повсюду свои поместья, а состоятельные люди их покупают: теперь дворяне стали богаче аристократов, а купцы богаче их всех». Финансовые преимущества ныне уже не сосредоточиваются в сельскохозяйственных районах. Купцы не скупали поместья. Они концентрировались в тех местах, которые затем превратились в мировые столицы. В конце XVII века около половины населения Нидерландов проживало в городах, в то время как в Европе – только каждый десятый.
Стоило бы снова вернуться к такому явлению, как Реформация, для которой характерно то, что акцент ставится на индивидуальную ответственность и священность труда. Купцы сколачивают себе состояние не для того, чтобы спокойно удалиться от дел. Они продолжали работать и зарабатывали еще. Работа больше не являлась только средством к существованию, она стала способом самоутверждения. Это привело к радикальным изменениям в экономической жизни и в устройстве семьи.
Голландское представление о браке и о роли мужа и жены в браке сформировалось под влиянием учения Мартина Лютера. Затем оно было дополнено уроженцем Роттердама теологом Эразмом, который писал о супружестве и о распределении обязанностей членов семьи. В XVI и XVII столетиях огромный поток литературы со всевозможными руководствами значительно упростил и схематизировал представления, позволяя тем, кто не разбирался ни в философии, ни в теологии, найти наиболее доступный путь к пониманию устройства домашнего хозяйства. Книги имели невероятный успех, как в стране, так и за ее пределами. Многие были переведены на английский и хорошо приняты заинтересованной аудиторией, особенно в среде пуритан.
Затем книги и заключенные в них идеи добрались вместе с поселенцами до колоний, где они пережили новый расцвет. Кальвинизм, главным образом в смягченной форме существовавший в Нидерландах, стал религией повседневности. Он учил тому, что благословение заслуживает не голодание и покаяние, а здравая и наполненная трудом жизнь. Отсюда следовало, что здравомыслие и трудолюбие – преуспевание – и есть показатель благословения Божия. Для преуспевания было необходимо, чтобы производимые товары приобретались, а значит – приобретение большего благословляется Богом. В этой стране развитой торговли, с голландской Ост-Индской компанией, которая распространяла сферы влияния в торговле на всю Азию, приглядывалась к обеим Америкам, все товары были легкодоступны. По торговым путям с одинаковой скоростью распространялись не только предметы потребления, но и голландское представление о них как о благословении, ниспосланном всем праведникам.
В идеальном «маленьком государстве» муж занимал место старшего партнера, был публичным лицом семьи и отвечал за ее финансовое обеспечение; жена, младший партнер, была призвана Богом создавать домашний очаг для мужа, его детей, находя и приобретая то, в чем нуждалась семья. Ценность, придаваемая обеим ролям, находит отражение в появлении нового жанра голландской живописи в 1630-х годах. Изображение женщин, делающих покупки, ненавязчиво сообщает об этом повседневном занятии, считавшемся раньше совершенно недостойным внимания искусства. Теперь же, как и сцены с женщинами за шитьем или за музыкальными инструментами, они воспринимались не столько как отражение действительности, сколько символ, указывающий на женское послушание и добродетель – она тратит деньги своего мужа, чтобы содержать дом в красоте и порядке.
Другие нации, как сообщалось в «Зеркале Республики Соединенных провинций Нидерландов» (1706), хвастались своим статусом на дорогих дворцовых церемониях или во время эффектных военных парадов; Нидерланды, напротив, демонстрировали свою гордость «бережливостью и скромностью хозяйства». Хендрик Соргх в своем «Портрете Якоба Биренса и его семьи» (1663) изобразил мужа и сына кормильцами, добывающими еду, а жену и дочерей – отвечающими за ее приготовление, то есть берущими на себя ответственность за использование этого ресурса; при этом все они связаны единым ритмом, заданным сыном-музыкантом, который воплощает метафору Плутарха о счастливом доме: «мелодичность (согласованность) в браке и хозяйстве» достигается «рассудительностью, согласованностью и принципами».
Такой вид домашнего символизма получил широкое распространение. Даже те изображения, которые современному зрителю кажутся не совсем домашними, – портреты наиболее значимых представителей общества – демонстрируют и подкрепляют ценности среднего класса, которые символизируют предметы интерьера. В 1634 году Антонис Ван Дейк (происходивший из Нидерландов) написал групповой портрет трех старших детей короля Карла I. Вместо того чтобы поместить изображаемых персонажей в архитектурную среду со скульптурами, как это принято было делать при написании портретов королевской семьи, художник расположил детей перед окном на фоне цветущего сада. Кроме того, он подчеркнул более свободный характер портрета, в отличие от обычных в таких случаях парадных изображений, тем, что поместил наследника трона принца Уэльского на одном зрительном уровне с остальными детьми (интересно в этом контексте то, что и Джеймс, и Мария также в свое время правили страной). В реальной жизни королевские дети жили каждый в отдельном королевском поместье. Так что можно сказать, сценка совместной игры королевских потомков такая же постановка, какой является вид цветущего сада на заднем плане.
В данном случае идея семьи подавила склонность к выпячиванию атрибутов королевского величия: более важным оказалось провести мысль о том, что они – дети, часть любящей семьи. Как сообщалось после, король был чрезвычайно fâché – рассержен тем, что принц Уэльский изображен в своем детском платье, а не в более взрослой и мужественной одежде – бриджах, которые он уже вскоре смог бы носить. И все же король был не настолько разгневан, чтобы заставить художника переписать картину.
В Британии XVIII века идеализированное отображение идеи семейственности получило широкое распространение во всех слоях общества. Жанр вышел за рамки высших аристократических кругов и приобрел большую популярность среди представителей преуспевающего среднего класса, которые очень охотно подхватили идею возможности показать себя в домашней обстановке, в окружении разного рода имущества – вроде восточного фарфора и пестрых индийских тканей, что служило вещественным подтверждением их социального статуса. Производительность труда художников в сравнении со средствами репродукции картин была, разумеется, невысокой. Нужно отметить, что окружение персонажей картины чаще всего приукрашивалось или придумывалось художником для того, чтобы представить зрителю несколько улучшенную действительность; даже одежда изображаемых нередко являлась реквизитом самого художника. Не только голландская жанровая живопись (пример портрета королевских детей Ван Дейка), но и сама реальность XVIII века подгонялась под идеальные представления. Вильям Этертон и его жена Люси жили в доме, из окон которого были видны узкие тропинки, ведущие к полуразрушенному дому мясника. Зато на картине Артура Дэвиса 1742–1744 годов супруги изображены в своей гостиной, из окон которой виден прекрасный сад. Растения, будучи продуктом торговли и расширения колониальных пространств, приобретают не меньшую ценность, чем прекрасные шелка и кружева, в которые облачена пара, или фарфоровая ваза, украшающая интерьер.
Подобная сосредоточенность на материальной составляющей дома отражала новые реалии товарного мира. Раньше обручение и клятва, а не сама свадебная церемония были основными элементами трехступенчатой системы вступления в брак. К XIX веку временной интервал между помолвкой и церемонией стал длиннее, в основном для того, чтобы у невест была возможность накопить приданое. В него включались вещи, самые необходимые для того, чтобы обставить дом, без чего свадьба казалась незаконченной. Дом и женитьба приобрели неразрывную связь между собой, а покупка и владение предметами домашнего хозяйства стали синонимом свадьбы. В романе Энтони Троллопа «Можно ли ее простить?» (1864–1865) фермер, ухаживая за своей потенциальной невестой, демонстрирует ей свой дом, стараясь не упустить ни одной «мелочи из Китая, Делфта, ни одного стакана или тарелки», а затем предлагает ей оценить качество одеял, добавляя последние мотивирующие слова: «В моем доме нет ни одной спальни, которая не была бы обставлена мебелью красного дерева!» Ценность мужчины как потенциального мужа тесно переплеталась с ценностью его дома и его мебели, поскольку жена получала их в придачу к нему самому.
К этому времени в состоятельных кругах Британии господствовало четкое правило: мужчина, как образец чести и благородства, не имел права делать женщине предложение до тех пор, пока не обзаведется необходимыми средствами, чтобы предложить ей домашний очаг – то есть собственный дом, который эквивалентен дому ее родителей или превосходит его. Для большинства населения даже среднего класса это правило оставалось не чем иным, как бесплотной фантазией. Однако немногие жили реальностью, остальные больше верили в идею.
Второе фантазийное представление среднего класса по поводу брака, возникшее в тот же период, пропускало успешность мужчины в обществе через призму семейной жизни. Жена успешного мужчины не должна работать, поэтому многие причисляли себя к среднему классу не по уровню дохода и не по количеству нанятых слуг, а по тому, работает ли жена где-либо вне дома.
Это являлось переменой в жизни до тех пор, пока дом не стал основным местом работы практически для всех. Эдмунд Спенсер, который счел Ирландию в XVII веке столь «дикой», описывал ирландские дома как «мерзкие нищенские хижины» не потому, что они плохо подходили для семейной жизни, а потому, что они «совершенно не были приспособлены для производства пользующихся спросом масла, сыра или шерсти, льна и кожи». Он и люди его времени оценивали дома не по тому, насколько в них удобно жить обитателям, а по степени пригодности для выполнения различного рода работ. Домохозяйство приравнивалось к экономической единице. С XVII до XIX века немецкое слово Wirtschaft означало «управление домашним хозяйством» в самом широком смысле; все, что обеспечивало членов этого хозяйства, – das ganze Haus, то есть «весь дом» в качестве «единицы производства, потребления и обобществления».
Женщины, как составная часть das ganze Haus, были не только работницами и участницами этой экономической системы. Они находились в самом центре сети обращения товаров и услуг, что служило достижению продуктивности хозяйства: женщины помогали соседям при жатве, на ферме, в производстве сыра или других продуктов домашнего хозяйства, годных для продажи или обмена; они рубили дрова, одалживали домашнее оборудование. В США подобные товары и услуги ценились достаточно высоко, поэтому существовал точный тариф на виды услуг и время, с выплатами, которые учитывались и вносились в бюджет.
Там, где мужчины вели дела находясь дома, отдельные аспекты работы автоматически перекладывались на их жен. Им приходилось кормить, одевать и контролировать работников, следить за подмастерьями, некоторые хозяйки вели дела или конторские книги.
К тому же важность женщины в хозяйстве с точки зрения экономики объясняется тем фактом, что в «домашних» странах скорое заключение нового брака после смерти мужа считалось обычным делом. Этого нельзя сказать о тех районах, где были приняты ранние браки: там вдовам запрещалось повторно выходить замуж (иногда даже запрещалось дальше жить после смерти мужа – они должны были совершить sati (от фр. самосожжение). Почти треть всех овдовевших женщин Англии выходили замуж во второй раз, половина из них – в течение года после смерти мужа. Женщины «домашних» стран имели цену, причем настолько высокую, что были, можно сказать, бесценны.
Потребности семьи подхлестывались промышленной революцией, которая внесла коррективы в работу и, соответственно, жизнь семьи. Еще до полной индустриализации развитие протопромышленной экономики начало видоизменять роли мужчин и женщин в обществе и семье. Мужчины, которые изначально работали как ремесленники, лавочники и всякого рода специалисты, начали перемещаться из своих домов в специально отведенные для работы места: на фабрики, в мастерские, а позже – в офисы. Это происходило везде по-своему и не одновременно: сельскохозяйственные территории гораздо медленнее приспосабливались к переменам. Для тех, кто находился поближе к промышленности, процесс шел гораздо быстрее. Плантационная система американского юга предполагала, что здесь производство намного дольше задержится на стадии внутрихозяйственной формы, чем на промышленном севере. У фермеров не было особого выбора относительно рабочего места. В остальных случаях, когда работали рабы, продукт производился на рабочем месте, вне дома. Старая модель обычно прекращала свое существование достаточно резко: в Нью-Йорке 1800 года только один из двадцати мужчин работал вне дома; к 1820 году это был каждый четвертый мужчина, а к 1840 году их было семь из десяти.
Новая рабочая практика привела к тому, что и женщины стали покидать свои дома, отправляясь работать на фабрики, в цеха или в магазины, которые не превышали размером обычную гостиную в частном доме. Женщины, у которых все еще не было оплачиваемой работы, также оказались затронуты этим процессом. В XVI веке огораживание общинных земель на Британских островах привело к сокращению рабочих мест для женщин, занимавшихся прежде заготовкой кормов для животных и сбором колосьев. Позже, когда их мужья потеряли земли или переехали в новые городские центры, женщины ощутили нехватку работы еще острее – даже в таких сферах, как разведение птицы, молочное хозяйство и выращивание овощей. Все, что осталось, – небольшая делянка или несколько цыплят. Это помогало семье выживать, но не приносило никакого дохода. Одновременно мужчины работали вне дома – либо на земле, либо в новых малых и крупных городах, где им платили за работу наличными, так что участие женщины в бюджете семьи стало незначительным или вовсе незаметным. Работу за наличные начали расценивать как единственную форму работы. Именно ею и занимались мужчины. Работа, которой занимались женщины, по сути осталась прежней, но за нее не платили наличными. Поэтому она вовсе перестала считаться работой. Уборка, приготовление еды, шитье, воспитание детей больше не считались трудом. Теперь эти занятия стали восприниматься как выражение женской сути, как природная функция женщины, бессознательный инстинктивный рефлекс, заложенный природой. Это оказалось последним элементом складывающейся картины. Он перевел отношения, связывающие женщину с обществом, воспитание детей и домашнее хозяйство в новую фазу.
Отношение к детям и их месту в доме всегда отличалось изменчивостью. Когда женщины и мужчины работали дома, дети принимали непосредственное участие в работе по дому, выполняя задания, соответствующие их возрасту. Но когда работа вышла за рамки дома, детский трудовой вклад в домашнее хозяйство стал настолько незначительным, что от него и вовсе пришлось отказаться. Таким образом, дети больше не имели отношения к домашней экономике.
С приходом промышленной революции эта картина получила новое развитие. Дети-работники составили значительное число рабочей силы новых фабрик. В то же время на другом полюсе общества развитие железных дорог сделало возможным обучение детей в школах-интернатах. Теперь сеть железных дорог дала возможность детям как богатых, так и бедных возвращаться домой чаще и быстрее, чем это было раньше. По большей части только дети из средних слоев общества оставались дома в течение всего года.
На протяжении века улучшалась гигиеническая и эпидемическая ситуация, что привело к уменьшению детской смертности. Кроме того, к концу века семьи среднего и высшего классов стали уменьшаться в размере. В связи с сокращением количества детей, которые теперь жили дольше, взрослея, не так быстро покидали родительский дом, большее внимание начали уделять каждому отдельно взятому ребенку, а следовательно, возрастает эмоциональность отношений. В XVIII веке существовавшее на территории Германии понятие das ganze Haus – экономическая и социальная единица, иерархическая структура – начало заменяться иностранным словом Familie (от фр. famille). Слово подчеркивало новую эмоциональную связь и изменившуюся суть дома.
Таким образом, дети и детство становятся центром внимания семьи в «домашних» странах, ее raison-d’être. Люди из «недомашних» стран удивлялись принятому в «домашних» странах обращению с детьми. Один итальянец удивленно сообщал, что английские родители разговаривали со своими малышами, пели им песни, играли и даже танцевали с ними, будто те что-то понимают. Во многих «домашних» обществах рождение детей воспринималось как гражданское событие.
Голландия, страна, наиболее тесно связанная с понятием дома, указывала всем путь. В XVII веке гордые голландские отцы надевали специальные шляпы, чтобы сообщить о появлении ребенка на свет. Помимо того, им полагались некоторые налоговые скидки. Дом новорожденного украшали kraam kloppertje, или талисманом младенца. Это была деревянная дощечка, обтянутая красным шелком, отороченным кружевом; ее привязывали к дверному кольцу, чтобы большое событие не осталось незамеченным. (Даже о мертворожденном младенце полагалось объявлять, только с использованием черного шелка.) Способ такого рода публичной демонстрации личного счастья сохранялся несколько веков. В XIX веке в Британии к дверному молотку стали привязывать перчатки, чтобы сообщить горожанам о появлении ребенка, а еще позже эту функцию передали газетным объявлениям.
Дощечка, перчатки или газета, песни и пляски, развлекающие малыша, – все это свидетельства изменения сути семьи в течение трех веков. Теперь семья оказывается не только экономической единицей, состоящей из объединившихся для выживания людей. Она стала образцом человеческого эмоционального единения.
Модель позднего брака опередила промышленную революцию на века. Но тот факт, что территории, отмеченные ростом капиталистических отношений и индустриализацией, являются теми самыми территориями, где модель позднего брака уже существовала, служит подтверждением того, что именно такая система брака способствовала дальнейшему развитию семьи и дома. Поздний брак формировал поколения людей, которые чувствовали необходимость создавать и оснащать для жизни новые дома; поколения, которые имели необходимые для этого средства, что, в свою очередь, вело к возникновению и расширению спроса. Со временем капитализм и индустриализация создали средства для его удовлетворения.
Вполне логично предположить, что, когда идея прочно утверждается в жизни, она зачастую становится шагом вперед и предполагает, что будет принята церковью и государством – будь то протестантизм или демократическая власть. В этом смысле семья сыграла роль «спроса», а церковь, государство и промышленная революция – «предложения». Казалось бы, «маленькое государство» – семья – взяло образец устройства из иерархической системы церкви и страны. Однако, если присмотреться, становится ясно, что перечисленные структуры оказывают взаимное влияние друг на друга. Семья вбирает в себя элементы устройства церкви и власти. Церковь и власть моделируются на основе семейной структуры.
Когда признаки «домашней» семьи оказались четко определены, то и церковь, и государство в скором времени также прибегли к ее атрибутике. Как известно, король Яков I заявлял о себе как о «муже», владеющем «целым Островом», который выполняет роль его «законной жены». Одновременно в Шотландии и Англии женщина, осужденная за убийство мужа, рассматривалась как совершившая акт предательства в отношении государства в лице своего мужа. Если бы это касалось не «малого государства», а страны в целом, то мужеубийство наверняка приравняли бы к бунту против государственной власти.
Да, в идеальном смысле «малое государство», представленное семьей, явно послужило моделью для создания церковной и государственной иерархии. Но, возможно, в реальности все было намного сложнее, поскольку оказалось связанным взаимным влиянием. Развитие семейных отношений в странах Северо-Западной Европы влияло на развитие протестантизма и новых национальных государств в той же мере, в какой протестантизм и устройство новых национальных государств влияли на структуру семьи в этих регионах. Регионы, где возникли первые прочные демократические (или близкие к демократическим) институты – Северо-Западная Европа и колониальная Америка, – это все территории «домашнего» типа хозяйства. Здесь совместное управление хозяйством в самой простой форме считалось нормой.
Зачастую история признает силу и авторитет лишь великих людей – королей, государственных деятелей и политиков. Когда серьезные изменения затрагивают широкие слои низших сословий, то, скажем, марксисты и другие интерпретаторы социально-исторических процессов не видят в массах самостоятельного деятеля. Они настойчиво утверждают, что массы подвергались влиянию, действовали под натиском волны различных обстоятельств. Соответственно среди обстоятельств они называют те, что связаны с урбанизацией, или протестантизмом, или стимулированием потребительского интереса. Воздействие обстоятельств, по их мнению, в результате приводит к зарождению капитализма и современных национальных государств.
Но если допустить, что обычные люди, многомиллионные массы могли принимать участие в историческом процессе, то следует рассмотреть явление урбанизации, протестантизм и потребление как результат действий, направленных на достижение отдельных частных потребностей. В этом случае появляется возможность взглянуть на современный мир не как на могучий разряд, в котором все факторы сплавились воедино и явились в неком новом качестве, а как простой и естественный ход серии небольших, частных действий, направленных представителями среднего класса на достижение конкретных целей.
Реставрация правления Карла II в 1660 году в тот период положила конец политической революции для населения Англии и Шотландии. Подобные мятежи и восстания на протяжении предыдущих пятидесяти лет сеяли возмущение на территории большей части Европы, но и там похожие движения подошли к своему завершению ближе к 1660–1670-м годам. Демократический импульс на территории Европы оказался очень мощным, но своего пика он достиг в Англии, и совсем нет уверенности в том, что он окончательно угас. Историк Кристофер Хилл полагает, что тот демократический всплеск, который закончился Реставрацией, получил свое отражение, переадресовку и развитие довольно неожиданно, но несомненно триумфально в произведениях художественной литературы.
Начиная с «Робинзона Крузо» и далее роман становится формой искусства, которая пристально следит за тем, чем и как живут обычные мужчины и женщины, которые имеют в этой жизни право на собственные интересы. Героями романов являются не лорды и леди, не некие символы и добродетели, а средний класс, желающий узнавать в книгах себя, находить в них «тождественность».
Возможно, кому-то литературный процесс напомнит процесс развития семьи и идеи домашнего очага, которые также выделились, затем воплотились подобно демократической революции. «Домашняя» революция развивалась достаточно медленно, она не явилась миру сразу в окончательном виде. Зато роман о Робинзоне Крузо вышел в свет одним прекрасным весенним днем 1719 года, и, если так можно сказать, посредством этого романа многие мужчины и женщины получили «свою идентификацию», то есть возможность определить свое место в обществе. Помимо того, сведения об их образе жизни сохранились благодаря роману, пройдя сквозь века. О медленном, неоднозначном, но решительно продвигающемся поступательном движении пойдет речь в моей книге.
