Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
XXVII. Домашний сыщик
Княгиня прошла в свою гостиную и долго измеряла ее взад и вперед тяжеловесными шагами, так что половицы так и трещали под ковром, устилавшим комнату. Даже вдруг ветер стал ходить, и от этого ветра разметались листки почтовой бумаги, лежавшей на столике, и разлетелись во все стороны по ковру. Но княгиня этого не замечала в своем волнении.
«Так вот уже до чего дошло! – думала она. – Тут не одни шушуканья с дядюшкой, тут начались всякие таинственности. Сумасшедшая… Да ведь она себя погубит! Ведь она ничего не понимает – долго ли ей испортить себе репутацию, ведь рады будут – из мухи слона сделают… И секретничает, обманывает… передо мною… передо мною скрывается… неблагодарная!..»
«Ах, Боже мой! Да стоит ли и думать о ней, коли так! Коли она такая… Ну, и Бог с ней, пусть пропадает. Мне-то какое дело!.. Не дочь ведь, в самом деле… добра ей хотела – и вот благодарность!.. Ну и пусть там и остается, куда по ночам на извозчиках таскается… дрянная девчонка! Знать ее не хочу!.. Не надо… не надо мне ее совсем!.. Слова ей не скажу… Теперь видеть не могу… противная!..»
Но княгиня тут же и почувствовала, что обманывает себя, что не в силах она так оставить Нину, что она ее полюбила, может быть, так, как еще никого не любила в жизни. У нее даже слезы навернулись на глаза, и она, чего с ней давно-давно не бывало, вдруг почувствовала себя глубоко обиженной, почти несчастной. В это время из-за двери выглянула чья-то русая головка с косичкой. Это была девочка, прислуживавшая в комнатах генеральши.
– Ваше сиятельство! – пропищала она.
Княгиня грозно взглянула на нее и вдруг бессознательно крикнула:
– Брысь!..
И притопнула ногой.
Девочка изумленно раскрыла глаза и мгновенно скрылась. Княгиня, сейчас же и позабыв об ее появлении, продолжала шагать по комнате, потрясая половицы и производя вокруг себя целый вихрь.
«Нет, тут опять он! – уже начиная задыхаться, думала она. – Все он же – дядюшка! Недаром шушукаются!.. Тут есть связь, между этими шушуканьями и этими ночными поездками… наверное! Делать нечего, надо проследить, надо узнать… Не давать же ей, в самом деле, топиться!.. Да и я хороша!..»
Она вдруг остановилась и стукнула себя по лбу кулаком.
«Бить меня мало! О чем я думала все время, из-за чего я ей волю такую дала?! Ведь давно замечаю, что неладно, ну давно бы и следить… Времени вот нет у вас, матушка княгиня, (она сделала себе даже книксен перед зеркалом) – с балами, со спектаклями и с визитами нет времени!.. А девочка погибнет – что тогда?!»
Дверь опять приотворилась, и опять в нее высунулась голова. Но это была уже не маленькая русая девочка с косичкой, а сморщенное существо с бегающими глазками, с ротиком, сложенным сердечком, – одним словом, Пелагея Петровна.
– Чего вам? – очень нелюбезно обратилась к ней княгиня.
Пелагея Петровна вошла, поджимаясь, помаргивая и совсем всасывая свои бледные, тонкие губы.
– Маменька-с вас очень спрашивают-с! Матрешку посылать изволили, да та прибежала: говорит, вы ее прогнали, сердиться изволили…
– Какая Матрешка, что такое?!
Княгиня взглянула на часы.
– Да ведь еще всего первый час в начале – разве что случилось?
– Ничего не случилось, ваше сиятельство…
– Маменька здорова?
– Слава Богу-с, здоровы, как всегда… А только очень вас спрашивают! – вбирая в себя воздух, тянула Пелагея Петровна.
– Иду сейчас!
И она отправилась к матери.
– Ах, ma chère, – говорила генеральша, протягивая ей для поцелуя руку. – Что это ты, право, – зову, зову, не дозовусь! Кажется, я тебя, мой ангел, не часто тревожу…
– Извините, maman…
Она хотела объяснить, что если бы Матрешка толком сказала, в чем дело, то она бы давно пришла. Но, несмотря на свое волнение, она сообразила, что может подвести девчонку под наказание, а потому только еще раз повторила:
– Извините, maman!
И опять поцеловала руку у генеральши.
– Что вам угодно?
– А вот что, мой ангел… Видишь, моя родная, пока никого нет, я хотела поговорить с тобою…
– Я слушаю, maman!
– Скажи мне… Ты довольна своей Ниной?
– Ниной?!
Если бы в комнате было хоть немного посветлее, генеральша могла бы заметить, как изменилось лицо княгини, но вследствие окружавшей их полутьмы она ничего не заметила.
– Да… Ни-ной! – протянула она.
– Какой странный вопрос, maman! Нина не ребенок, и я не со вчерашнего дня знаю ее… Конечно, я довольна ею. Чем же я могу быть недовольна?
– А то, что ведет себя нехорошо дочка твоя названая…
– Как нехорошо?.. Что вы знаете? Кто вам сказал?
– Да вот ты-то, видно, ничего не знаешь, а я хотя и сижу здесь, в четырех стенах, а знаю больше твоего. Скажи на милость, ma chère, куда это она по ночам разъезжает?
«Боже мой, – с тоскою подумала княгиня, – уже донесли, уже протрубили!.. Какая неосторожность, что она с собою делает!..»
– По ночам, maman, я думаю, она никуда не ездит. По ночам, если мы с нею не на балу где-нибудь, так она спит.
– А вот ты ее одну без себя пускаешь.
– Так что же, она не маленькая…
– Где она вчера была?
– У Ручинских… Это почтенное семейство, там у нее подруга – хорошая девушка!
– Полно, хорошая ли? Я тебе, ma chère, должна сказать, что есть вещи, которых я ни для кого на свете не потерплю в своем доме.
– Да что же такое, maman? Кто вам насплетничал?.. Все это пустое!..
Но старуха не унималась. Она даже возвысила голос…
– Если я говорю, значит, не пустое! Будь покойна, даром говорить не стала бы. Ты, я вижу, ничего не знаешь, а вот спроси ты Пелагею Петровну – она тебе и скажет, где твоя Ниночка бывает…
– Пелагею Петровну?
– Да, ma chère, Пелагею Петровну.
В это время из-за драпировки выглянула Пелагея Петровна.
– Да-с, это точно-с, ваше сиятельство, это бы Нине Александровне никак уже не следовало… Я для их же пользы обо всем узнала, чтобы вовремя упредить вас. Давно уже я, сударыня, замечаю, до поры только вот не хотела вас тревожить…
– Ах, да не тяните, Пелагея Петровна, ради Бога! Если знаете что, так говорите! – не утерпев, крикнула княгиня.
Пелагея Петровна совсем поджалась, передернула плечами и вздохнула.
– Да что же так… Я не тяну-с… А то, что они, сговорившись с князем с нашим, в одном месте бывают… И теперь это место мне известно-с через кучера Ивана, который вчера возил их… Он говорит, хоть сами его спросите, приехал, говорит, к Ручинским рано – барышня не выходит. Он и стоит. А затем видит: подъехали извозчичьи сани, вышли две барышни – Нина Александровна и Ручинская… Вошли в дом… Он и спросил извозчика, откуда привез, а тот ему и сказал, из какого дома они вышли… А в том доме, мне известно, князь частенько бывают…
– Да какой же дом, у кого они бывают?
– А у госпожи Татариновой!
Княгиня вскочила с кресла…
– Татариновой? – переспросила она. – Какой Татариновой?
– А такой, ma chère, – сказала генеральша. – Татаринова, полковница, nee Буксгевден… Tu te rappelles… celle histoire… помнишь, как ее, по приказу государя, из Михайловского замка выгнали? Секту она там какую-то богопротивную устроила… Как же, много об этом рассказывали, думали тогда, в Сибирь ее сошлют, со всеми безбожниками, которые там у нее собирались… Так князь Александр Николаевич, в полной он своей силе тогда был и, известно, за всяких еретиков заступался, по его только настоянию и оставили ее на свободе!..
– Пелагея Петровна, теперь вы можете идти – вы мне не нужны больше! – прибавила генеральша.
– Ну что, ma chère, скажешь? – обратилась она к дочери, когда они остались одни. – Хорошо себя ведет твоя Нина? В хорошую компанию попала?!
В это время за портьерой послышался слащавый голос князя Еспера:
– Ma soeur, можно к вам?
– Войдите, mon frère!
Князь Еспер вошел и уже направился к креслу генеральши, когда вдруг, почти над самым его ухом, раздался грозный голос княгини…
– Вот вы у него, maman, потребуйте отчета, он во всем виноват… Он развращает и смущает девушек!..
– Ma chère, ma chère, Бог с тобой… полно! – укоризненно проговорила генеральша.
Князь Еспер даже присел от неожиданности и испуга.
– Я?.. За что же так!.. Что такое?.. – лепетал он. – Я-то что?!
– Я давно прошу вас оставить в покое Нину! – пылала и задыхалась княгиня. – Вам никто не может запретить бывать где вам угодно, но грешно и стыдно сманивать неопытную девочку Бог знает в какие трущобы…
– Ma soeur, за что она меня оскорбляет?! – плаксивым тоном проговорил князь, ударяя себя кулаком в грудь. – Куда я сманиваю ее Нину?
– К вашей приятельнице Татариновой, к женщине, которой давно бы следовало быть в Сибири! – прокричала княгиня.
Князь Еспер ожидал чего угодно, только не этого.
– А!.. А!.. – почти простонал он и окаменел на месте.
Княгиня между тем не унималась.
– Ну, что же вы молчите? Говорите, что я лгу, что никакой Татариновой вы не знаете, что вы не бываете у нее. И Нина не бывает!..
Наконец князь Еспер пришел в себя. Даже в полутьме занавешенного будуара были видны его отчаянные гримасы.
– Вам нужно успокоиться, ma nièce, – начал он, изо всех сил стараясь придать себе вид оскорбленного достоинства. – С вами говорить трудно… Я давно знаю госпожу Татаринову, но только вы изволите очень ошибаться, полагая, что ее место в Сибири… Это почтенная, уважаемая женщина…
– Ах, Боже! Всему Петербургу известна ее почтенность! Кого же выгнали из Михайловского замка?
Но князь уже значительно успокоился и владел собою.
– Разве кто-нибудь из нас избавлен от врагов и ложных доносов? Если бы госпожа Татаринова была в чем-нибудь виновата, то и получила бы за это должное наказание. Между тем, если вы указываете на ту историю, бывшую в семнадцатом году, то должны же, ma nièce, знать, что государь император почел донос, сделанный на госпожу Татаринову, ложным и приказал оставить в покое как ее, так и всех ее друзей…
– Очень жаль… Это все князь Голицын, известный еретик и покровитель всяких вредных людей…
– Напрасно вы так отзываетесь о почтенном государственном муже, который пользуется доверием государя.
– Ошибаетесь, государь теперь ему не очень-то доверяет!
– Так ведь это по проискам архимандрита Фотия.
– Происки! Вот архимандрит Фотий так точно, говорят, святой человек!.. И если бы вы к нему повезли Нину, то я была бы вам только благодарна, от него она ничему дурному не научилась бы. Но к Татариновой ее сманивать – это… это низко!..
– Ma chère, успокойся, ты забываешься… Ведь он твой дядя! – воскликнула генеральша.
– Ах, maman, да ведь есть же предел!
– А главное – это клевета! – обращаясь к сестре, довольный ее поддержкой, сказал князь Еспер. – Я, повторяю, никуда Нину Александровну не сманивал. И если она давно, еще до приезда сюда, была знакома с госпожой Татариновой и если даже я ее там встречаю, так я-то тут при чем? Я мог только порадоваться, что у молодой девушки хорошие знакомства, что она бывает у почтенных людей, которые могут принести ей много нравственной пользы…
Но княгиня не могла уже более выносить этого лицемерного тона, а главное, ее возмущало то, что ее мать, очевидно, очень хорошо понимавшая весь вред и все неприличие для молодой девушки знакомства с Татариновой и сама первая поднявшая эту историю, теперь вдруг, когда главный виновник был налицо, от всего отстранялась.
Вместо того, чтобы поддержать дочь и вместе с нею напасть на князя, она перешла на его сторону и даже не спорила с ним, как будто разделяла его взгляды на Татаринову. Княгиня не могла сообразить, что ее матери, в сущности, очень мало дела и до Татариновой, и до Нины, и до чего угодно.
Эта история была для нее просто развлечением. Она была рада маленькому скандалу, подстроенному ее компаньонкой, рада была от скуки следить за перебранкой между братом и дочерью.
– Мне с вами говорить нечего! – вдруг крикнула княгиня, обращаясь к дяде. – Я только очень довольна, что все это, наконец, открылось…
Она вышла из будуара генеральши и, к изумлению и соблазну всех, попадавшихся ей навстречу домашних, задыхаясь и отдуваясь, себя не помня, почти бегом побежала в комнату Нины.
– Добились! – крикнула она ей. – Осрамились! Теперь уже о вас Бог знает что говорят в целом доме, скоро по городу трубить станут!..
– Господи! Да какое же преступление, наконец, я сделала? – проговорила утомленная всеми этими объяснениями Нина.
– Преступление, почти что так, матушка! Разве след вам бывать тайком от меня у этой ужасной Татариновой?! И не говорите, не оправдывайтесь, не вывертывайтесь!..
Но Нина была так поражена, что не могла произнести и слова. А княгиня продолжала:
– Я знаю, что вы станете, так же как и мой дядюшка, друг ваш, уверять, что эта Татаринова прекрасная, чуть не святая женщина. Но если она и прекрасная и святая – зачем же вы все время два года, шутка ли, скрывали знакомство с нею? Вот этим скрыванием вы себя и выдаете! Если бы совесть ваша была чиста, если бы не было ничего дурного – скрывать не стали бы. Мне стыдно за вас, сударыня, стыдно…
Княгиня совсем захлебнулась, порывисто отперла дверь и вышла.
«Что же теперь делать? – думала Нина. – Она меня считает преступницей, и я не в силах оправдываться перед нею; я должна казаться ей виноватой – все против меня… Мне уже нет здесь места, я здесь чужая!.. Теперь я не имею права принимать ее благодеяния. Я недостойна в ее глазах. Да ведь она и права, я дурно ее отблагодарила. Но виновата ли я?.. Что мне делать?..»
Несколько мгновений она простояла, собираясь с мыслями. Потом вдруг, очевидно, приняла какое-то решение, подошла к своему письменному столику, написала что-то дрожащей рукой, запечатала в конверт, а потом долго сидела, опустив голову. Временами из ее глаз капали слезы. Наконец она глубоко вздохнула, встала, перекрестилась, взяла только что запечатанный ею конверт и пошла в комнаты княгини. От встретившейся горничной она узнала, что княгиня только что выехала. Она прошла в гостиную и положила на стол, на самом видном месте, свой конверт. Потом вернулась к себе, быстро оделась и вышла из дому.
