Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
Глава 4
– А ну-ка, милок, выйди, – приказала старуха. – Негоже мужику быть там, где баба от плода избавляется.
Глаза у старухи светлые, под черным платом почти белесыми казались. Жутковатый взгляд и властный.
Торир послушно вышел. Он и сам уже понял, что с Кариной. Так испугался за нее, как и сам не ожидал. И это неладно. Он не должен ни к кому привязываться. Он – волк-одиночка. В том деле, какое он себе избрал, не должно быть места ни привязанности, ни доверию.
Возле Торира возникла худенькая девушка, служка знахаркина. Провела гостя к небольшому хлеву, где едва хватило места для Малаги. Варяг расседлал коня, засыпал овса в мешок и подвесил к морде. Сам двигался медленно, устало. Так всегда бывает после боя, да еще начинаешь ощущать боль от ушибов, ран, порезов. Знахаркина девушка при свете масленой плошки обрабатывала его увечья, шептала заговоры. Ему досталось сегодня: порез над коленом кровоточил, саднили многочисленные ушибы, особенно те, где от ударов кольчуга вдавилась в тело, и теперь жгло как огнем. Тогда, в пылу схватки, он ничего не замечал, но волхвы предусмотрительно посоветовали, чтобы ехал за реку, к знахарке Енее. Дескать та оглядит и поможет, если что, да и отдохнуть ему не мешает после всего. А вышло, что он знахарке свою бабу привез, просил уже не за себя, а за нее. Пусть только поможет ей – молил. С ним же и ее ученица управится. Он что… Он в порядке.
И вот теперь, после перевязки, не отдыхать и отсыпаться пошел, а сидит у знахаркиной избушки на колоде, вздрагивает, словно не рабу приблудную привез, а едва ли не жену, с которой из брачной чаши перед народом пил.
Жену… Торир презрительно хмыкнул. Вспомнил, как давеча разозлился, увидев ее, бегущую за ним, распатланную, кричащую. Ведь уже сговорился насчет нее с волхвами, что примут ее, не обидят. Волхвы не возражали, а узнав, за кого просит, даже отозвались о вдове Боригора уважительно. А она все планы его спутала, за ним пошла. Ему-то она зачем? Только обуза. Но и услада… такая услада, что и передать трудно. Оттого и развернул назад Малагу. Думал, если не брать с собой, то хоть проститься по-людски. А получилось, что взял. Да и как не взять, если она едва не расшиблась у него на глазах. Ах, глупая Карина, глупая… Хотя волхвы-то ее разумницей считают. Да и для их плана с Копысью она весьма пригодилась.
К разгрому Копыси они подготовились заранее. Но надо было, чтобы заваруха в самом граде началась, вроде как и без участия служителей. Ведь известен закон волхвов – в дела мирские не вмешиваться. А если и вмешиваться, то только при самой крайней нужде. Вот и требовался повод. И они заранее все обдумали и обговорили, подготовились, как следует, и с князьями-старшинами местными сговорились, рать по округам собрали, благо желающих поквитаться с дировскими псами нашлось предостаточно. Повод же… Поводом послужила Карина. Хотя волхвы и сомневались, что такая, как она, послушается. Ведь всем ведомо – Карина княгиней была, самого Боригора в кулачке держала. Но Торир не сомневался – не подведет его чернокосая красавица. Так и вышло. Правда, карлик Горух говорил, что пришлось припугнуть строптивую бабу для острастки.
Из знахаркиной избы донесся стон. Потом вскрик. Опять стон. Слышалось и бормотание Енеи. Что-то звякало металлическим холодом. Торира передернуло. Встал, начал ходить по двору, описывая круги до плетня и обратно. Порой видел в темном небе отсветы дальнего зарева – за рекой все еще догорала Копысь. Но это уже прошлое. С этим он справился. И теперь он на этом берегу, в краю дреговичей. Ему об этом думать надо, а он… Он все о Карине, о бабе беременной волнуется. Причем беременной не от него, а невесть от кого… Ведь сказала же Енея, что срок большой. Значит, никак не его дитя. А спросить Карину – так не сознается. И ведь наверняка думала, как принято это у баб, нагулыша своего на него повесить.
Уже совсем светать стало, когда скрипнула дверь, появилась худая сутулая фигура знахарки.
– Все, хоробр. Что можно было сделать – сделано. И если огнея-лихорадка не сожрет твою милую да не изойдет она кровищей – жива останется.
В полумраке избы пахло утробно, кровью пахло. Карина бессильно покоилась на лежанке. Лицо белое, коса до пола свесилась, к вискам прилипли мокрые прядки. Знобило ее, дрожью било. Енея ей на живот куски льда укладывала, читала вполголоса заговор-заклинание.
В беспамятстве Карина пробыла почти сутки. То огнем горела, то дрожала вся. А то стихала так, что Торир в волнении склонялся над ней, прислушиваясь – дышит ли?
Она пришла в себя тихо. Он только заметил, что глядит на него лучистыми глазами.
– Торша… Прости меня. И спасибо, что не оставил, сокол мой ясный.
А к ночи опять вся горела, заговаривалась в бреду. Однако еще через пару дней кровотечение у Карины прекратилось. Енею это успокоило. Сказала варягу:
– Она у тебя сильная. Вычухается.
Но ехать Торир решил, только когда знахарка окончательно убедилась, что Карина идет на поправку. Она теперь много спала, с охотой ела. Торир с грустью глядел на ее осунувшееся лицо. О том, от кого она носила, так и не спросил. Наоборот, ласков был, внимателен. Но однажды, когда молодая женщина забылась в полуденный час сном, пошел седлать Малагу, вывел коня к изгороди.
Старая Енея вышла проводить.
– Зря ты так торопишься ехать, витязь. Тебе и самому исцелиться не мешало бы.
Он поначалу не понял. Ведь все ссадины и порезы его зажили, затянулись. Но старуха не то имела в виду.
– Душа у тебя больна, не тело. Вижу – Чернобог заразил тебя ненавистью да лютью, злом исходишь. А она, – указала Енея на избу, где осталась Карина, – она исцеление твое.
Лицо варяга стало еще более замкнутым. Молча расплатился с Енеей кунами. Знахаркам положено платить. Правда, на Карине было богатое серебряное монисто, но у Торира рука не поднялась обобрать ее. Заплатил из собственного кошеля. Велел Енее оберегать и лечить Карину сколько понадобится. Та лишь кивнула. Больше не уговаривала чужака задержаться. А он уехал и все думал о сказанном знахаркой. Но только крепче сжимал челюсти.
«Пусть все остается как есть. Моя злость – моя же сила. Пока не отомщу – жизнь не будет иметь смысла. Карина же… Видно, не судьба. А такая, как она, не пропадет».
До первого в землях дреговичей капища он доехал по указаниям Енеи. Послушал, о чем ему местные волхвы поведали. Узнал, что в этом краю киевские князья большую силу набрали. Уже лет десять-двенадцать, как с дреговичей дань берут. Дреговичи по натуре народ спокойный, покладистый. Говорят, что в жилах у них течет не кровь – вода болотная. Да и сами они живут среди болот, ездят среди болот, охотятся на болотах. Даже само название их – дреговичи – от древнего «дрегва», то есть «болото», происходит. Однако несмотря на всю их миролюбивость и неспешность, взять их под себя долгое время никому не удавалось. Слыли они неуязвимыми, так как их земли и леса непроходимы для чужих, только местные знали стежки среди заводей и топей. Но тут уж князьям-варягам не откажешь в сообразительности. В самую глубь земли дреговичей, в болота, они не полезли. Попросту вошли на ладьях в устье великой реки Припяти, текущей на меже земель племени, и заняли их торговые погосты. Дреговичи хоть и жили в глуши, но на торги-мены к речному пути сходились, без этого ни одному племени не прожить. Вот Аскольд с Диром, завладев торговыми местами дрегвы, год их пограбили, второй, а потом и мировую предложили. Не будут, дескать, они более чинить обид племенам болотным, а даже берутся оборонять их от исконных врагов – диких древлян, живущих за Припятью. Но с условием, что дреговичи власть Киева признают, на полюдье примут и дань обязуются платить. Дань поначалу назначили легкую, но с каждым годом увеличивали. И покорная дрегва терпела. Славянские люди вообще быстро ко всему привыкают. А самые бойкие из дреговичей даже на торги в стольный град полян стали ездить. Болотные жители не бедны – и туры могучие в их краю водятся, и пушной зверь, и медведи бродят, борти в их лесах сочатся медом. И это не говоря уже о болотной руде, которая всегда в цене и из которой кузнецы-умельцы куют все – от земельных лемехов до добрых мечей-кладенцов. Так что было чем полян порадовать. Аскольд же с Диром слова не нарушили: поставили на берегах границы – Припяти – добротные грады-крепости, охраняли дреговичей от набегов древлян. Насколько могли охраняли. Ибо древляне яростны и напористы. Для них разбой – один из главных промыслов. Они даже окрестности Киева грабить решались.
Вот в таком краю оказался теперь Торир, наворопник Олегов. Сумел заинтересовать волхвов на капище, и они, когда пришло время, дали ему проводника – к Припяти вывести. Но время это настало не сразу. Весна с таяньем снегов задержала его надолго, да и когда в путь тронулся, передвигался по болотному краю не так скоро, как рассчитывал. В землях дрегвы и пешему пройти трудно, не то что коннику проехать. Текло в местных лесах множество рек с топкими берегами и заводями, а малым ручьям и речушкам и счета не было. В половодье весеннее они обильно разливались, становясь одним водным полем в лесах. Так что Ториру с Малагой приходилось не столько ехать, сколько плыть на длинном челне-плоскодонке. И все по лесам, где бесконечно стояла вода, темная, неподвижная, с изредка возвышающимися избами на сваях, да гати бревенчатые порой соединяли редкие островки, где хоронились капища.
На таких капищах жрецы-волхвы с каким-то изумлением прислушивались к словам посланца великих перунников с севера. Конечно, им хотелось бы поднять Перуна Громовержца над иными богами, а для этого службу нетрудную сослужить. Нетрудную? Лица волхвов даже вытягивались. Да чтоб скинуть власть Аскольда и Дира, казалось, надо и небо, и землю перевернуть.
Торира раздражали их унылые, растерянные лица, их сомнения, робость. Да и капища Перуна тут были плохенькие, бедные. Не больно почитали бога войны и грома болотные дреговичи. Больше молились Сварогу – богу огня, молились Велесу, Роду, Солнцу-Хоросу, но более всего почитали всякую нежить лесную, леших, водяных да болотных. Привычно им так было, иного и представить не могли. Однако к посланцу относились с уважением, давали проводников. Вот только, говорили, пусть вода сойдет. А когда сойдет? Весеннее половодье было в самом разгаре, перелетные птицы летели стаями, гнездились в заводях. Заводи же были куда ни глянь.
К великой реке Припяти варяг добрался только во второй половине квитня. Загрузились с конем в длинную ладью, поплыли против течения, держась ближе к северному берегу, берегу дреговичей. Противоположный же берег обхаживали лютые древляне. Везущие Торира гребцы косились в ту сторону подозрительно.
– Вода спадает. Плохое время. Время, когда от древлян в самый раз ждать набега.
Но пока все было тихо. И все же гребцы шли осторожно по своей стороне реки. Порой их окликали с берега. Приходилось причаливать. А не причалишь, вмиг с десяток челнов охранных вслед кинутся, засвистят стрелы, отравленные рыбьим ядом. Однако волхв-сопровождающий успокаивал местных. Волхвы – люди мирные, их дело с богами общаться, потому и почет им. Зачастую даже в гости звали. Торира остановки в пути только раздражали. Но одно учел: его дреговичи не знали, а вот про коня его прослышали. В ином селении старейшины начинали даже торговаться, желая прикупить себе такого редкостного скакуна. Но волхв-сопровождающий оказался сообразительным. Придумал байку, что, мол, коня везем в великий град дреговичей Туров, в жертву богам. После таких слов уже никто приставать с торгом не решался. И только тогда к чужеземцу приглядываться начинали. Торир, чтобы не слишком привлекать внимание, уложил доспехи в переметную суму, сам же оделся, как дрегович: в простую одежду из сермяги, в безрукавку черного войлока, расшитую по краю яркими узорами. Обулся в постолы местного кроя, бороду не брил, а волосы вокруг головы обвязал тесьмой. Но все равно чужака в нем угадывали, а гостю здесь – главный почет. И к огню поближе посадят, и угостят повкуснее, и девку покраше подложат. Торира это даже умиляло. Нравился ему местный люд своей открытостью, простотой, щедростью.
Но когда стали появляться частоколы-крепости полян киевских, Торир велел держаться осторожнее. Плыли теперь в основном ночью, но гребцы в ладье все равно кланялись даже темневшим во мраке частоколам, выражая почтение.
В град Туров они прибыли, когда настало время устраивать большой праздник в честь водяного великой Припяти. Туров оказался самой крупной из крепостей, какие только Торир видел в землях дреговичей. Возвышался он над рекой на мощной насыпи, частоколы стояли в два ряда, осмоленные, черные, чтобы дерево не портилось от непогоды. А вокруг раскинулись слободки ремесленников и торговцев, избы крестьян и рыбаков. На праздник сюда стеклось немало народа, даже из лесных селищ пришли. С бревенчатых вышек града на них спокойно взирали воины-поляне, все в добротных доспехах, островерхих шлемах, с длинными копьями. Торговцы старались расположить свои лотки поближе к граду, зазывали киевлян. Скот подводили, предлагали борти с медом, иные девок приводили, подолы им задирали едва ли не до плеч. Дескать, гляди, какая славная, может, кто в жены возьмет. А не в жены, и так хорошо, если киевский витязь уделит девке внимание. А забрюхатеет какая, и то в радость: иметь в роду дитя от самих хоробров киевских – почетно.
Торир вскоре сообразил, что тут ему мало что удастся. Зря, выходит, ехал к Турову, хотя тут было самое богатое капище перунников. В том-то и дело, что самое богатое. Местные волхвы не понимали, зачем им каких-то собратьев по вере из далекого Новгорода поддерживать, раз и так в почете живут. А нового князя признать… Зачем? Им и под киевлянами неплохо. Свое-то они имеют, а большего им не надо. Вот если оплошают витязи полянские, не сумеют силу удержать – тогда и об иных властителях потолковать можно.
Ториру запали на ум эти слова. И весь последующий день он бродил вокруг рубленой крепости, оглядывал все. Но только расстраивался. Недаром древляне так гордятся Туровом над Припятью. Знатный град. Хотя взять его можно. Вот только кто пойдет на это? Уж никак не мирная дрегва, довольная своими защитниками-полянами. Вот если бы древляне… Но где эти опасные любители набегов? Мирно вокруг, шумит град, звучат дудки, свирели, водят на лужайках круг парни с девками. Праздник как-никак. День водяного Припяти.
К полудню все собрались у обрыва над рекой, дары водяному подносить. Сначала так, по мелочи: петухов со связанными ногами кидали в воду, голубям головки сворачивали, пускали по воде. Девушки с пением опускали на волну гирлянды цветов. Потом мужики быка привели, мощного, темного, с исполинскими рогами – явно с благородной примесью крови диких быков-туров. Жрец-волхв оглушил его мастерски, одним ударом. Сбросили тушу с обрыва, подняв тучу брызг.
Затем подошла очередь отдавать водяному невесту. Одну из первых красавиц подобрали волхвы в селищах. И вот стоит она на берегу, стройная, в белой вышитой рубахе, с венком на распущенных русых волосах. Стоит спокойно, лишь чуть покачивается – опоили ее волхвы зельем, чтобы участи своей не страшилась. По обычаю перед жертвоприношением ею самые нарочитые мужи попользовались, чтоб знал владыка Припяти, что не какую-нибудь захудалую ему предлагают, а такую, какой самые почетные мужи честь оказали. А большинством из почетных оказались витязи полянские. Так и привели красавицу из распахнутых ворот детинца.
Жрецы монотонно распевали гимны, возносили к небу руки. Потом один резко толкнул жертву с обрыва. Может, неудачно столкнул, может в холодной воде опомнилась девица от дурманного зелья, но только завопила она отчаянно, стала барахтаться. Ее сносило течением, а она все кричала, всплывала, молила спасти.
Торир заметил, как к обрыву кинулся светловолосый парень, хотел следом броситься. Но волхвы разом набросились на него, удержали.
– Не гневи Припять, юноша!
– Я ведь молил, просил, – бился парень. – Моя она бы была. А так всякий ее… А я…
– Не гневи Припять! – возмущалась толпа.
Криков жертвы уже не стало слышно, девушка исчезла в волнах. А люди все переговаривались: плохо уходила к водяному невеста, не давалась.
Но вскоре об этом забыли. Пошло гуляние, веселье. На полянах вдоль берега разложили костры, жарили целые туши, по рукам ходили ковши с брагой, с медом хмельным, вновь надрывались дудки, звенели сопилки, гудели гудки. Расставили столы, садились за угощение, отгоняя носившихся тут же детей.
Торир не примкнул к празднику. Ушел в лес после первых застольных здравиц. Думал вообще сразу тронуться в путь, даже Малагу забрал с капища, но сейчас, в разгар праздника, не получалось подыскать провожатого. Приходилось ждать. И он, удалившись, одиноко лежал под деревом, жевал травинку, наблюдая за пасшимся в стороне игреневым. Следил, как солнце начинает клониться к верхушкам деревьев, как бегают по ветвям алые в лучах заката белки. Гул отдаленного праздника здесь был едва различим. Торир было задремал, но вдруг резко очнулся, сел. Сердце гулко забилось в груди, дыхание стало тяжелым. Вроде бы все спокойно вокруг, но он уже узнавал растущее беспокойство – предчувствие беды.
Он вскочил, стал торопливо натягивать скинутые постолы, возиться с завязками, потом, не утерпев, отбросил их, побежал босым. По пути так задел ногой о корягу, что невольно охнул. Но поспешил, прихрамывая, дальше, замер, только когда достиг кромки леса над открытым пространством у реки.
На первый взгляд показалось, что близ Турова ничего не изменилось. Водят хороводы девушки в светлых одеждах, поднимают ковши седые патриархи, скачут скоморохи. Солнце уже почти опустилось за край леса на противоположном берегу, огни от костров стали ярче. Все мирно вокруг.
Но Торир чувствовал – сейчас… Вон она, беда, – там, возле рощи березовой. И в другой стороне, где берег круто вздымается. И там, где над капищем вьется голубой дымок. У Торира даже лоб взмок, ладони покалывало. Чувствовал – будет много крови, воздух задрожит от плача. Может, уйти? Но не этого ли он ждал?
И тут в веселый гул праздника ворвался истошный крик, вой. Многоголосый, лютый, дребезжащий.
Они появлялись отовсюду, давно, видимо, подкрадывались, а теперь выскочили все разом, словно по сигналу. Были набежчики в непривычном для глаза облачении – поверх доспехов накинуты звериные шкуры, на головы наброшены личины зверей – кабанов, рысей, волков, иные даже с рогами оленей, коз. Лица в боевой раскраске – синей, с желтыми полосами, жуткие.
«Древляне!» – догадался Торир.
И подивился, как неожиданно стремительно и яростно они совершили набег.
Варяг вдруг заулыбался, словно случившееся позабавило его, бросил взгляд туда, где возвышался идол Перуна.
– Я твой, Громовержец. – Он сделал почтительный жест божеству, начертив зигзаг молнии в воздухе. – Ты услышал меня и помог!
Однако сосредоточиваться на молении сейчас, среди поднявшейся суматохи, не было времени. Да Перун и не обижается, когда в горячий момент к нему не взывают. Божеству войны главное – обильную жертву принести. Кровью, победой. И Торир уже дал мысленный обет, что прольет кровь в честь Перуна. И знал чью – дрегвы миролюбивой.
Но пока он лишь смотрел, оценивая происходящее. Видел, как все новые воющие звериные силуэты врываются в мечущуюся толпу, как то там, то здесь загораются кровли, как пополз над землей черный дым, как взмывают и опускаются руки с занесенным оружием. А дрегва… Мужчины бежали, женщины визгливо звали детей, пьяные неуклюже поднимались и тут же падали под ударами тесаков набежчиков. Кое-кто из дреговичей все же оказывал сопротивление, отбивался чем попало – оглоблей, вертелом, бычьей костью. Но большинство народа все же разбегалось. Опрокидывали столы, за которыми только что пировали, торговые лотки; люди пробирались под возами, прыгали через пламя, неслись куда-то. Те, кто не совсем разум потерял, спешили к капищу: если успеют заскочить за ограду, их не тронут – под защитой священного места даже дикие древляне не осмелятся их погубить. Но тех, кто в панике метались или глупо неслись к реке, к лесу, – кого рубили, кого арканили петлей, валили. Однако большая часть дреговичей привычно кинулась под защиту детинца Турова. Оттуда уже высыпали защитники – поляне, обороняли бегущих.
Наблюдая из своего укрытия, Торир видел, что дружинники полянские не зря ели хлеб дрегвы. Когда и опомниться-то успели, выстроились стеной, сомкнули щиты, сдерживая натиск древлян, отступали медленно, давая людям время укрыться за частоколом. Сами же оборонялись яростно. На них накатывала дикая, визжащая, воющая орава древлян и отхлынывала, оставляя на земле убитых, оглушенных, раненых. Но брали не выучкой, брали численностью. И ряды полянских хоробров-защитников редели; они отбивались, но уже было ясно, что все они смертники.
Торир даже привстал.
– Пусть светлый Ирий встретит вас, витязи! А эти… Эх, не умеют воевать варвары.
Это касалось уже древлян. По мнению Торира, им не схлестываться с обученными воинами надо было, а стараться захватить ворота детинца. Но вот створки дрогнули, стали сближаться. Закрылись.
Древляне если что и сообразили, то поздно. Выместили свой гнев на защитниках града, всех изрубили жестоко, в плен не брали. Но для витязя достойнее пасть в бою, не носить ошейник раба. В этом для них была последняя воинская удача.
Торир невольно поднял руку, последним приветствием салютуя павшим. Но пока детинец Турова не пал, победа древлян не выглядела полной. Так, еще один удачный набег. Вот если бы надоумить их осадить детинец да помочь взять его… Как?
Торир вернулся в лес, где оставил Малагу. Вынул доспехи из сумы, облачился, стянул поплотнее кольчугу, проверил лезвие меча, взмахнул им, словно разминая руку. Коня отвел подальше в лес, не стреножил, а обнял за шею, перед тем как уйти.
– Долго не задержусь, – прошептал он на ухо любимцу. – Но если не дождешься – тогда ты свободен.
Поцеловал в шелковистую морду и пошел, не оглядываясь. Конь сейчас был единственным, кто оставлял в душе тепло. Все остальное волчье, звериное. Так и надо перед схваткой. Ни малейшего колебания, ни жалости, ни страха. Иначе диких древлян не подчинить. А они должны понять, что пришел более сильный, более лютый. Они обязаны признать его.
И все же, когда Торир опять наблюдал за происходящим с опушки леса, даже его собранная в кулак воля дрогнула. Его передернуло, хотя, казалось, он был готов к тому, что увидит. Наслышан был о зверствах древлян, сделавших их самыми опасными из всех славянских племен. И сейчас, в свете горевших вокруг Турова слободок, Торир видел, что набежчики не только стащили в кучу награбленное, согнали скот и пленных, не только плясали воинственные танцы, колотя оружием о щиты. Главное – они выполняли свой древний обряд: раненых не просто добивали, нет, они резали их живыми, вспарывали животы, вытаскивали из судорожно бьющихся тел внутренности и ели их. Вскрывали черепа и высасывали мозги. По их поверьям, таким образом они вбирали в себя силу и ум убитого и вместе с тем делали их своими кровными родичами. Это позволяло избежать мести убитого врага с того света. Ведь родич не станет мстить родичу даже из мира мертвых.
Постепенно опустилась ночь, но от костров было светло. Дым и гарь смешивались в воздухе с легким речным туманом. Силуэты праздновавших победу в этом мареве казались призраками. Одетые в свои дикие одеяния, они смотрелись полулюдьми-полуживотными. Торир вскоре выделил среди них рослого древлянина, по-видимому, предводителя. Тот был окружен группой сподвижников, отдавал приказы. Самого его разглядеть было невозможно – весь в черной турьей шкуре, волочащейся наподобие накидки, на голове личина тура с расходящимися рогами. Он чаще других приближался к притихшему детинцу Турова, но останавливался на безопасном расстоянии, что-то выкрикивая и грозя кулаком.
Торир даже презрение к нему ощутил. Это ли вождь? Но тут древлянина-тура окликнули, позвали туда, где происходил дележ добытого. Ведь из добычи вождю полагается первая доля. И он пошел туда, где согнали пленниц. Выбрал себе одну, молодую тучную бабу с распатланными косами. Она ревела и стягивала на груди рубаху. И видимо, проняло древлянина. Схватил ее за волосы, поволок. Вокруг довольно ржали. Да только не сладилось у предводителя с пленницей. Вроде и место поспокойнее в сторонке подобрал, швырнул пышнотелую избранницу наземь. Однако баба оказалась неожиданно сильной, и они долго барахтались под хохот и крики наблюдавших древлян. Мелькали голые ляжки пленницы, металась тяжелая черная накидка насильника. Со стороны казалось – бодает женщину зверь. Но вот он неожиданно отскочил, взревел, хватаясь за промежность. Смех его соратников стал подобен реву. Но древлянину-туру было не до смеха. В гневе выхватил тесак, вот-вот порешит строптивицу. Но та увернулась, вскочила. Несмотря на внушительную комплекцию, дикой козой кинулась прочь, к зарослям. Древлянин, все еще сгибаясь, рыча, мотая рогатой головой, бросился следом.
Торир неожиданно понял, что беглянка и преследователь несутся прямо на него. Огляделся. Лесок здесь был обхоженный, кустов мало, обнаружить его ничего не стоило. А женщина уже подбегала. Торир вынул меч, присел за неказистой осинкой. Они были уже рядом – баба-беглянка и догонявший ее тур.
Вероятно, можно было и отсидеться тихо, но Торир уже принял решение. Поднялся во весь рост, шагнул вперед. Когда женщина увидела появившегося из мрака воина с мечом, остолбенела.
– Прочь, дура!
Даже огрел мечом плашмя для острастки. Она так и поскакала в сторону. И тут же на варяга вылетел древлянин в турьей шкуре.
Здесь, за деревьями, они были не видны от града. Торир действовал стремительно. Пока варяг не опомнился, наскочил на него, всадил меч, крутанул, круша кости и вспарывая живот. Поверженный захрипел, задергался. Торир вырвал меч из тела, тут же опустил вновь, разрубая череп. Какое-то время возился, срывая с еще дергающегося тела черную шкуру, накинул ее на себя. Потом стал потрошить древлянина. Было противно, но он пересилил себя. Вырвал рукой еще теплую, трепыхающуюся печень. Перехватив под мышки меч, копошился ладонью в раскроенном черепе, вытащил студень мозгов. Густая кровь жирно текла между пальцев.
Древляне у града, видимо, что-то заподозрили. Несколько из них направились в эту сторону. Но остановились, узнав вышедший навстречу рогатый черный силуэт. И тут же поняли, что обознались. При отблеске огней перед ними стоял незнакомец под турьей личиной. В обеих его руках трепыхалась еще живая кровавая плоть. Древляне застыли. Видели, как чужак вгрызся в печень, жевал. Потом поднес ко рту мозги.
Торир опасался, что его сейчас вырвет. Давясь, глотал, крепкие зубы перемалывали кровавую мякоть. Желудок то прыгал к горлу, то комом сжимался внутри. Но он продолжал есть. Все – теперь кровь, ум и душа предводителя древлян вошли в него. Они стали одним целым. Отныне он и чужак, и вождь древлян.
– Он убил Турьего Мала! – опомнился наконец один из них.
«Если сейчас накинутся скопом – мне конец», – подумал Торир, напряженный, как тетива.
Но вот длинный худой древлянин с рысьими ушами поверх шлема поднял руку.
– Стоять! Или вы не поняли? Он сам стал Турьим Малом. Тронем его – и вновь убьем Мала.
И сбежавшиеся было древляне замедлили шаги, остановились, глядели на чужака под турьей личиной.
Торир отбросил остатки сырой мякоти, облизал ладонь.
– Что пялитесь? Не узнаете? Я вновь с вами!
За всю свою бурную, полную опасностей жизнь Ториру еще ни разу не приходилось бывать в подобной переделке. И только когда древляне опустили оружие, он перевел дыхание. Сердце продолжало дико колотиться, но он понял, что выиграл.
– Мал? Ты ли это?
– Я. Теперь я в этом теле, более сильном, ловком. Пусть мое прежнее тело предадут священному огню, и, клянусь священными родами богов, я поведу вас за собой, мы возьмем детинец Турова, и тогда у вас окажутся серебро и куны его сокровищниц.
Вряд ли подобное им предложил бы настоящий Мал. Но идея взять такой неприступный оплот, как Туров, воодушевила древлян. Они были племенем набега; в походах они получали немало – добычу, богатство, славу, честь. А где они более обогатятся, как не взяв Туров, что их более прославит? Взять такое укрепление… Эх! А тот, кто предложил это, явно не прост. Он убил Турьего Мала, но знает их обычаи, и это располагает к нему. К тому же не глупец, понимает, чем ему обернется неудача со взятием града. Но уверяет, что Туров падет. Вот тогда уж!.. У древлян чесались руки, горели глаза.
Торир готовил их к приступу два дня. И все это время чувствовал за спиной недоверчивые, злобные взгляды. Но его опыт, его воля все же укрощали древлян. Они поняли, что он сильнее, хитрее их. И, словно дикое стадо, признали нового вожака.
Однако Торир все же не желал рисковать и набрал себе охрану. Перво-наперво приблизил к себе воина в рысьем обличье. Тот так и звался – Рысь. У древлян было принято брать имена диких животных, ибо считалось, что так они приобретают их силу и ловкость. Торир выбрал Рыся потому, что тот первым признал его. И не оттого, что был особенно верующим, просто оказался сообразительнее иных, понял, что чужак не из простых, силу его почувствовал. Рысь был честолюбивым – из простых воинов, он не имел знатной родни, поэтому выше десятника ему бы не подняться. А вот при новом сильном вожде – кто знает. И новый Мал сразу возвысил его, поручив подобрать отряд для своей охраны. Рысь справился с заданием отлично, со знанием опытного воина. Он же поведал Ториру, как обстоят дела у древлян.
– Прежний Турий Мал был любимцем главного из древлянских князей-старейшин Мала Старого. Тот даже собирался передать сыну свое верховенство в родах. Но ты убил его, и, если хоть на миг оступишься, найдется немало таких, кто захочет отличиться перед Старым Малом и положить к его ногам голову убийцы сына.
– А ты?
– Я? Я с тобой. Я ведь первым тебя признал, и уж Старому Малу не преминут об этом сообщить. Поэтому, если возьмем Туров, я к Мутьяну уйду. Он тоже сын Старого Мала, но нелюбимый сын, своевольный. Он давно вышел из-под власти родителя, даже свой град отстроил, Искоростенем назвал. И Старый Мал вынужден был признать силу непокорного Мутьяна. А теперь и подавно возвысит, ведь Мутьян последний из его сынов остался. Много их было у Старого, да уже все ушли в светлый Ирий – больно бойки были. А Мутьян – он пройдоха. Хитрый и властный. Дружину собрал такую, что, пожалуй, ни у одного древлянского князя-старейшины такой нет.
Торир размышлял. Как бы все это ни называлось у древлян, он определил все иноземным, словом – политика. И сказал Рыси:
– Отведешь и меня к Мутьяну. Я же ему власть над Туровом передам, над дреговичами.
Рысь смотрел недоуменно. Как это – власть над дреговичами? Они ведь чужаки. Торир пояснил: ежели они возьмут Туров, власти киевлян в этом краю придет конец. И отныне дреговичи станут платить дань древлянам. Без войн и набегов, просто чтобы их не грабили, будут откупаться ради мира. И возвеличится Мутьян, взяв их под свою руку.
– Как же возвеличится? – не понимал Рысь. Даже желваки вспухли от напряжения на худом щетинистом лице. – Как возвеличится, если удаль свою и силу не проявит? Нет, чужак, чего-то ты не понимаешь. Мы ведь не жадные киевляне, которым только дань подавай. Да и не за богатство почитают и боятся древлян – за отвагу, за умение оружием получить свое. Поэтому никто и не решается воевать с нами. А тронь нас – уж мы себя покажем! Своего не отдадим, а чужое возьмем сколько надо. Вот это мы и называем величием.
Торир не настаивал. Эти варвары рано или поздно сами все поймут. Ему же сейчас о другом думать надо – как обучить эту дикую ораву брать укрепленные крепости.
Тому, кто ходил с византийцами на каменные укрепления, кто брал с арабами цитадели кастильцев, а с кастильцами твердыни арабов, не казалось великим делом овладеть деревянным частоколом на насыпи. И варяг обучал древлян, как по сигналу начинать наступление, как отвлекать силы осажденных, пока сами будут закидывать на ограду веревки с крючьями, или как пускать стрелы с зажженной паклей во внутренние дворы, вызывая пожар и панику. Пока древляне были воодушевлены, хотя и неорганизованны, непослушны. Торир видел, что они в любой момент готовы идти на приступ, не страшась смерти, желая славы – удаль показать, как они это называли. Однако стоило Ториру завести речь со своим гривастым, рогатым воинством о том, что, дескать, отвага – это не только безумная храбрость, но и тактика, и умение все рассчитать, как древляне тут же хмурились, роптать начинали. Дескать, что это за Мал, если не рвется в бой, а мудрствует? Торир их тут же осаживал. Идите, мол, сами, а я погляжу. Много ли вы градов взяли? И древляне смолкали. Не умом, так чутьем понимали – ох, и не прост чужак, пришедший к ним, глотнув крови Турьего Мала.
Торир расхаживал среди них в неудобной турьей накидке, отдавал приказы, рычал своим грубым рыком, сам стал как зверь. Обликом же – древлянин, лицо в боевой раскраске, глаза совсем белые от люти и напряжения. Только когда садился на Малагу и объезжал град, какое-то подобие восхищения появлялось во взглядах древлян. Коней эти дикари почитали священными животными, в своих лесах видели их мало – лишь самые родовитые могли себе позволить иметь лошадь. А тут такой конь… Да и как держится на нем их предводитель – словно единым телом с конем становится. Эх!
Но по коню узнали Торира волхвы из капища. Под вечер второго дня осмелились выйти, подошли ближе. Древляне их не тронули – убить перунников даже у них почиталось святотатством. Волхвы же, отозвав Торира, грозились проклясть, считая, что именно он и навел древлян. Ему приходилось склониться перед ними, есть землю, доказывая свою непричастность к набегу. Нет, он не враг дреговичам. Его зло коснется только схоронившихся в детинце киевлян.
– Ведь говорил уже – мне только власть Аскольда с Диром уничтожить нужно.
Волхвы переглядывались, сокрушенно качали головами, перебирали амулеты.
– Видим, что великая сила в тебе, чужак. Однако ее недостаточно, чтобы укротить древлян, когда они захотят убивать. Но послушай: сделанного не воротишь, ты уже раззадорил находников, и они сожгут Туров. Об этом и огонь гудит, и ветер несет весть, и вода плещет. Это воля богов, не твоя. Но поклянись в одном – ты навсегда покинешь нашу землю.
И Торир сделал последнюю попытку:
– Если я спасу укрывшихся в граде дреговичей, послушаете ли меня? Останетесь ли свободным племенем, без оглядки на Киев и полянских князей-варягов?
Волхвы переглянулись, и что-то мелькнуло в их глазах. Стары ведь были, помнили вольное время, когда дреговичи никому не подчинялись.
– Ты смоги сперва, – только и сказали перунники и ушли, не оглядываясь.
Вечером Торир, сидя на Малаге, беседовал со своим воинством.
– Завтра возьмем детинец Турова. И его кладовые, и клети, и казна его – все ваше. Дружинники полянские тоже ваши. Хотите – убивайте, хотите – берите в полон, если кому забавно, чтобы его отхожее место чистил витязь из дружины Дира.
Древляне дружно заржали. Может, теперь не только о смертоубийстве думать будут. Он же говорил далее: о том, что не будет им великой чести, если порешат беззащитных дреговичей в граде. Древляне сразу притихли, а Торир ощутил предостерегающий взгляд Рыси. Но настаивал на своем. Взывал к милосердию древлян, если им известно такое слово.
Однако древляне зароптали, кое-кто даже выкрикнул гневно:
– Пошто нам дрегву жалеть? Мерзость они болотная, жаб едят.
– Так зачем же в их крови марать благородный булат? Не лучше ли, если они дань станут платить добровольно?
Не получилось. Как и Рысь, они не видели в этом смысла.
– Зачем нам дань от дрегвы? Нас данью никто не обкладывал, да и нам чужого не нужно. Свое же возьмем и так.
Торир не стал больше убеждать. Возможно, потом, когда они устанут после боя, он вновь попробует заступиться за дреговичей. Рыси же сказал:
– Ты в бой не сильно-то рвись, будь поближе ко мне. Возможно, в том для тебя и не великая слава, но учти: почести и победа остаются у того, кто уцелеть сумеет.
Рысь поглядел понимающе. Неужто что-то стало доходить до дикого древлянина? Но этот худой и подвижный воин с глазами в крапинку, словно скорлупа яиц куропатки, и впрямь был не лишен ума. И Рысь ему еще пригодится.
Штурм детинца начался с рассветом. Но дружинники в граде показали себя, успели подготовиться к нападению. И как же они били древлян! Посылали из-за частоколов тучи стрел, лили сверху кипяток и смолу, метали острые сулицы. Но древлян невозможно было остановить. По знаку своего предводителя они бросались на приступ, пробирались под стены, укрывшись под сбитыми из бревен щитками, сбивали из пращей и луков мелькавших на заборолах защитников. А по единственному пологому подъезду к воротам Турова, по которому обычно попадали в град телеги, древляне разгоняли на колесах мощный таран из сбитых вместе крепких стволов. Таранили так, что надвратная башня просто вибрировала, откатывали назад, вновь разгонялись и шли на сшибку. А их соплеменники в это время ловко посылали в глубь детинца зажженные стрелы, стремясь устроить внутри пожар.
И все же только после того, как солнце перевалило за полдень, а склоны Турова покрылись, как битыми мухами, телами древлян, они сумели разбить ворота и ворваться внутрь. Их торжествующий вой летел к небесам вместе с черным дымом от горевших строений града.
Теперь и Торир вместе с Рысью и его отрядом поспешили в детинец. Ториру надо было успеть спасти дреговичей. Но удалось это не сразу. Сама дрегва отчаянно сопротивлялась, сражались даже женщины и подростки. Торир со своими людьми еле сумел оттеснить их в сторону. Древляне не сразу это заметили, распаленные грабежом, спешившие вынести из горящих строений богатства града. А когда спохватились, дрегву уже оградили вызванные Ториром из капища волхвы. Стояли в своих длинных белых одеяниях, подняв над головами шесты с надетыми на них черепами быков-туров.
В какой-то миг Ториру показалось, что задуманное вышло. Но все испортил один молодой дрегович. Он вдруг вышел вперед, глянул на раскрашенного, как древлянин, варяга и вдруг выпалил:
– Признал я тебя, выродок. С нами на пиру хлеб-соль ел, а сам древлян навел!.. Пусть же Кровник живьем заберет тебя до времени!
И плюнул в сторону Торира.
Толпа древлян всколыхнулась и замерла. Торир почти осязал их взгляды, чувствовал, что ждут, как поступит предводитель. Сам же смотрел на бледного от ненависти дреговича. Он тоже узнал дерзкого – это был тот парень, что убивался по девушке-жертве. Тогда это было глупо. Сейчас же своей выходкой он свел почти на нет все усилия Торира спасти дрегву. Торир заметил, как сжалось вокруг кольцо древлян, заметил встревоженный взгляд Рыси. А этот белобрысый дрегович даже ухмыляется. Зато волхвы помрачнели. Державшиеся до этого с достоинством, теперь они отступили, переглядываясь.
Торир ощутил, как вскипает в нем гнев. А заговорил – голос звучал спокойно, даже снисходительно:
– Дурень. А с такими дурнями знаешь как поступают?
Он шагнул вперед, сделал резкий выпад и, как учили его еще арабы, надавил пальцами в определенные места на горле дреговича. Тот сразу глаза выпучил, задохнулся, посерел вмиг. Торир не стал ждать, пока дрегович свалится, схватил за волосы, резко наклонил, зажав голову парня между своими коленями, и рывком сдернул с поверженного портки, оголив зад. Сам же спокойно расстегнул ремень на поясе, сложил вдвое и, замахнувшись, сильно опустил на белые ягодицы глупого дреговича. Раз, еще и еще раз.
Ремень со свистом рассекал воздух, громко шлепал по телу. На заду дреговича вспухли багровые полосы. Тот рванулся, стал вопить. Но варяг только сильнее сжал его голову коленями. Ох и порол же он его – зол был необычайно.
В толпе древлян кто-то захохотал. А через миг ржала, надсаживалась от хохота, вся толпа. И не ожидали подобного, и опешили, и весело всем стало. Даже слезы выступили на глазах от смеха, вытирали их еще окровавленными руками, размазывая по лицу боевую раскраску. А Торир все сек и сек бившегося глупца, давая выход скопившемуся напряжению.
Когда наконец отпустил его, парень упал без сил. Но варяг поднял его рывком, пнул в сторону.
– Иди, дурак. Пусть мамка даст тебе каши да поучит свое дитя уму-разуму.
Теперь и древляне пинали парня. Кричали сквозь смех:
– Убирайся, пусть мамка сиську тебе даст!
А на Торира внезапно нахлынула слабость. Смотрел, как волхвы ведут пленных сквозь толпу веселящихся древлян. Последний из волхвов оглянулся на варяга и едва заметно кивнул.
Торир пошел прочь. Чувствовал безмерную усталость. И хотелось лишь одного: побыть в тишине, отдохнуть, смыть с себя кровь.
Позже его отыскал на берегу Припяти Рысь.
– Ну, ты и дальше с нами, али как?
Рысь был еще в боевой раскраске, усы слипались от крови. Торир же только вышел из реки, влага блестела на мускулах его груди, бедер, ног.
– Я теперь поеду вглубь земли вашего племени. Возьмешься ли проводить?
Рысь задумался. Сел, стал разматывать скрещенные на голенищах ремешки кожаных постолов. Тоже решил обмыться.
– Говорил же тебе, к Мутьяну пойду, в Искоростень. Вот туда могу и проводить.
Торир кивнул. А вскоре понял, как повезло ему с Рысью. Без него он быстро пропал бы в древлянской чаще – в топь мог угодить, напороться на какую-нибудь из ям-ловушек, или прошила бы его отравленная стрела лесных сторожей-доглядников. Посты сторожей древлянских попадались то и дело, умели они охранять свой край, возникали рядом словно из-под земли, все в шкурах, ветками прикрытые, лица замаскированы пятнами грязи – их и заметить можно, лишь когда с сулицами наперевес выходили на тропу. Даже запах не людской от них шел – звериный.
Рысь легко объяснялся с ними на местном диалекте, слова заветные говорил. А по вечерам у костра Торир пояснял ему:
– Мне бы пристать к капищу, где Перуна почитают. Там бы меня приняли.
Рысь поворачивал над огнем убитого по дороге зайца, отмахивался от дыма.
– Ты, чужак, на наших служителей не больно-то рассчитывай. Принять тебя они, может, и примут, но без знака какого от князей-старшин помогать не стану. Волхвы, конечно, божьи люди, да только и они под князьями живут.
Да, у древлян было иначе, чем в других племенах. И выходило, что Ториру не обойтись без покровительства местных правителей. Того же Мутьяна, к примеру.
– А какой знак мне даст Мутьян для встречи с перунниками?
– Какой? Наверное, венец царский.
Торир не понял, и Рысь начал пояснять: как-то Мутьян пограбил на Днепре севшую на мель ладью, и среди добычи досталась ему корона красоты необычайной, цареградской работы, не иначе. И по земле древлянской Мутьян как владелец такой красоты прославился. Вот если полюбится ему чужак пришлый, он даст ему показать волхвам добро свое.
В град древлян Искоростень они пришли только на четвертый день. Мутьян оказался здоровенным гривастым мужиком с резким звериным запахом. Принял он Торира в обширной землянке, выстланной мехами. На открытой волосатой груди Мутьяна покоился медальон величиной с блюдо, на могучих плечах – накидка из шкуры светлого волка, на голове – венец с драгоценными каменьями, финифтью и жемчугом скатным. Роскошь, казавшаяся смешной и нелепой для его варварского вида. А глаза у Мутьяна были маленькие, хитрые и умные.
– Так это ты, витязь, душу моего братца Турьего Мала в себя взял? Что ж, я завсегда рад с родичем чашу-братину осушить.
И усмехнулся хитро.
Торир считал, что давно научился пить не пьянея. Но не с Мутьяном было ему тягаться. К концу пиршества сам не помнил, что и наболтал князьку. А утром проснулся сразу с тремя дебелыми бабами – женами Мутьяна, подосланными ублажать гостя.
Позже, когда Рысь ушат за ушатом лил ему на голову холодную воду, Торир полюбопытствовал, что наговорил-то Мутьяну? Оказалось, пообещал он хозяину Искоростени помочь захватить на Днепре караван судов новгородских, которые вскоре должны выйти из Смоленска на юг. Но новгородцы были союзниками Торира, они принадлежали тем, кто его на дело отправил. Однако слово Мутьяну уже было дано. Да и венец одолжить для перунников Мутьян обещал, если поможет варяг.
Торир отфыркивался, стряхивая лившуюся на голову воду. Потом сорвал травы, стал обтираться. Заметил, как поглядывает на него Рысь.
– Говори.
Рысь задумчиво потер покрытую щетиной щеку.
– Не отпустит тебя Мутьян. Нужен ты ему. Чтобы подучил и как грады брать, и как суда топить.
Торир отметил, что сейчас Рысь предавал своего главу, давая понять, что для него чужак ближе собственного князя. Наворопнику был нужен среди древлян такой вот верный человек. И не нужен хитрый Мутьян.
– А ты вот сам, Рысь, хотел бы князем древлянским стать?
На Рыси сейчас не было боевой раскраски, и казалось, что по его лицу все можно было прочесть. А вот нет. Только замер на миг, веки опустил. А когда взглянул – его крапчатые глаза так и горели.
– Я ведь всегда под кем-то ходил. Теперь же выходит, ты позвизд в моей судьбе. Тебя ко мне боги направили, помня требы мои богатые.
«Ишь, как его занесло», – только и подумал Торир. Поспешил отрезвить Рыся:
– Я только спросил. А там поглядим, как выйдет. Пока же постарайся свести меня с волхвами. Поможешь мне – и я тебе помогу.
Мутьян досаждал Ториру нещадно. И все венец византийский перед ним вертел, словно бабу какую цацкой соблазнял.
– Послужи мне, чужак пришлый, в обиде не будешь.
А еще Торир все время замечал за собой пригляд. Но даже у доглядчиков Мутьяновых не возникло подозрения, когда называющийся Малом чужак стал наведываться на капище Перуна. Что ж, Перуну всякий, кто меч носит, поклониться спешит. А если уединяется с волхвами, то это дело обычное. Волхвы сказанное им хранят – то лишь для богов весть.
Торир же взял на себя немалую задачу – уговорить древлянских служителей Перуна подняться над волей князей-старшин. У древлян о таком не слыхано было, однако и приятно, заманчиво. Другое дело, что Мутьяна и отца его, Старого Мала, служители побаивались. Вот и отвечали: ты с Мутьяном сладь, а за нами дело не станет, на княжение нагадаем того, кого посоветуешь. Даже клятву дали посланцу у неугасимого огня перед изваянием Перуном – а это уже серьезно.
В лесную чащу к Мутьяну пришла весть о том, что новгородские ладьи на подходе. Древляне сразу оживились, стали выполнять необходимые перед набегом обряды, готовить оружие, раскрасились по-боевому. В положенный час двинулись к Днепру.
Торир еще загодя присмотрел место, где лучше напасть. Лесистые берега тут узко стягивали течение Днепра, в прибрежных камышах можно было спрятать не один десяток подвижных лодок-долбленок. Торир велел всем занять места, затаиться и ожидать сигнала.
Сам раскрашенный, как древлянин, он склонился к сидевшему рядом Мутьяну.
– Как подам знак, так первым, князь, выступай. Удаль свою покажи. Я же с запасными силами появлюсь, как только нужда в подмоге появится.
И подумалось: может, какая шальная стрела и избавит от неугодного?
Но Мутьян – не доверял, что ли? – только зыркнул сердито из-под надвинутой на лоб волчьей морды.
– Про удаль мою воины и так ведают. А вот ты… Как двинешься, так и я за тобой.
Караван новгородских судов появился, как и ожидали, на закате. Плыли по течению три весельные крутобокие ладьи, на парусах вышито солнце, на высоких носах-штевенях морды оскаленных чудищ вырезаны. Ряды весел слаженно поднимались и уходили в воду. Быстро плыли ладьи, стремясь поскорее миновать неведомые враждебные берега. Охраняли их, как донесли, наемники-варяги. С берегов их узнавали по стати, по шлемам с полумасками, по крепким круглым щитам. Древляне варягов побаивались. Знали их умение в бою, да еще и на водах. Мутьян же своего чужака как залог победы выставлял. Мол, один северянин знает, как иных бить.
Торир, чуть раздвинув камыши, глядел, ожидая, когда первая ладья дойдет до места, где древляне перегородили реку корягами и буреломом. На первой ладье наверняка опытные кормчие, заметят по бурунам помеху под водой, замедлят ход. Вот тогда…
Ему не хотелось этого «вот тогда». Подсознательно желал, чтобы отбились союзники-новгородцы. Однако в глазах древлян, в глазах Мутьяна это будет признанием его, Торира, слабости. Что ж, придется постараться. Как говорит местная пословица – взялся за гуж…
Торир заметил, что на первой ладье главным был осанистый бородатый купец в высокой куньей шапке. Тот прохаживался важно вдоль бортов, что-то наказывал охране. Порой останавливался на корме, где под натянутым сукном лежали тюки с товарами, а порой подходил к мачте, у основания которой располагался небольшой шатер. Вот полог шатра откинулся и появилась девица. Вышла, стала подле купца.
Торир даже глаза протер, словно не веря себе. А она возникла перед ним как видение – высокая, грациозная, длинная черная коса на грудь перекинута, лоб обвивает пестрая тесьма. Купец ее явно вниманием окружает, под руку норовит взять. Она же словно и не глядит на него. Манера держаться все та же, княжеская, голова поднята почти с византийским достоинством.
Когда Торир понял, что перед ним Карина, первым его чувством была неожиданная слепящая радость. Надо же, ведь и не вспоминал почти, а как увидел – душа запела. Но радость смолкла под наплывом страха. Сам ведь обучал древлян, как напасть, как ладью брать, никого не щадя. Вон как зыркают люто, не удержать, не остановить их теперь. И попадись им Карина… Чего, спрашивается, не сиделось ей под тихим кровом знахарки? Теперь же…
Он пробрался сквозь заросли туда, где прятался в лодке за осокой Мутьян.
– Сейчас сам поведу воев. Своих же упреди, чтоб девку с черной косой не трогали. Моя она.
Мутьян глянул с насмешкой. Ишь, как засуетился чужак. Не сторонится более, не увиливает от набега. А чтоб девку чернокосую приберечь… Иль сам не разумеет, что и отдай Мутьян подобный наказ, о нем узнают лишь те, кто на этом берегу. А как быть с теми, кто в засаде на той стороне реки затаился?
Торир был напряжен. Отметил, как ощерился Мутьян в ожидании сигнала. Рот в густой бороде кривился в недоброй усмешке.
Из зарослей было видно, как кормчий на первой ладье заметил преграждавший течение бурелом, подал знак, и ладья замедлила ход, ряды весел опустились, тормозя движение.
– Пора, князь, – сказал Торир. – Не упусти момент.
Мутьян тут же, сложив особым способом у рта ладони, прокричал дикой птицей, подавая сигнал.
И тотчас узкие долбленки стремительно рванулись с обеих берегов наперерез каравану. Плыли пока тихо, не расходуя сил на вой, сберегая для гребли.
На ладьях их приметили. Охранники вмиг сгруппировались, стали пускать стрелы.
Торир почти не заметил, как рядом упал в воду пронзенный навылет древлянин. Но теперь и с долбленок пускали стрелы, вращали над головами пращи. А из заводей появлялись все новые челны, окружая караван. Вот полетели, дымя, плошки с огнем. На первой ладье закричали, принялись тушить пожар. Весла теперь сделали несколько взмахов назад, но убрать на ладье парус не успели, и мощный корабль, увлекаемый ветром и течением, несся навстречу нападавшим, пока не напоролся на затор, вздрогнул всем корпусом и остановился.
Вот теперь древляне и завыли. Кидали на борта веревки с крючьями, прыгали на весла, карабкались, несмотря на смертоносные стрелы, свистевшие в воздухе. В других двух ладьях, не успевших попасть в ловушку, усиленно налегали на весла с одной стороны – старались развернуться. Но последнее из судов загорелось, послышались приказы гасить пламя. Корабль стал поперек реки, загораживая путь к отступлению.
Торир пока не спешил бросаться на корабль. Заметил, что Карина успела укрыться в шатре. Несмотря на яростный натиск древлян, охранники-варяги сумели отбить начальный приступ. Торир ждал, когда древляне все же вскарабкаются на борта. Эти первые почти всегда смертники. А Ториру надо было уцелеть, ждал своего момента. Заметил, как купец в высокой шапке решительно замер у шатра, стоит, прикрываясь щитом, меч наготове – охраняет чернокосую. И неожиданно Торир разозлился на него. Ревность почувствовал, еще не отдавая в том отчета.
– Этого в шапке сам возьму! – гаркнул он зычно.
Видел, что время подоспело, древляне уже рубились на ладье. Пора! И завыл, заголосил, подражая воплям древлян.
Почти рядом были длинные весла, уходившие в воду под тяжестью сползающих мертвых тел да цепляющихся раненых. Торир рванулся, взбежал по ним, как по лестнице. Меч его застучал сразу по трем клинкам.
Древляне лезли с обоих бортов, корабль шатался. Неопытные лесные воины падали, тогда как охранники-варяги, ловко балансируя, рубили направо и налево. Но древлян было значительно больше. Карабкались с тесаками в зубах, метали ножи, сулицы. И все же их то и дело отбрасывали.
Торир оказался в кольце хорошо обученных северян-викингов. Он отскочил, прижался к борту, отбивался. Метнул нож, подставил щит, рубанул по ногам, оттолкнул щитом. Рука вскоре заныла, принимая удары на щит. Рядом как раз вовремя возник Мутьян – ревел, орудуя огромной шипастой палицей.
Неожиданно вспыхнул парус. Викинги на миг отскочили. Замешкался только купец. Стал что-то кричать о товарах, о том, чтоб оберегали их. Торир успел этим воспользоваться, подскочил к купцу, чиркнул его мечом по горлу так, что голова в мохнатой шапке начала откидываться, как крышка короба. Подхватив поперек еще стоявшее тело купца, Торир со всей силы толкнул его на варягов. И тут краем глаза увидел Карину. Ее палатка загорелась от паруса, и девушка выскочила наружу. Метнулась, еще ничего не видя, прямо на Торира. Он тут же поймал ее за косу, рванул, опрокидывая, увлекая за собой, свалился с ней по веслам в воду, перевернув подошедшую долбленку с древлянами. Остальные продолжали лезть наверх, туда, где над бортом ревел, сражаясь, Мутьян.
Торир не отпускал Карину. Она, не узнавая, отбивалась в месиве тел, мешая плыть. Торир ушел с ней под воду, вынырнул. Чтобы хоть как-то утихомирить, оглушил девушку ударом рукояти по голове. Опять ушел под воду, всплыл. На миг завозился, убирая меч, отпустил Карину, и она тут же стала бессильно погружаться. Он испугался, подхватил ее поперек туловища, греб одной рукой, другой удерживая лицо Карины на поверхности, отталкивая плавающие тела и цепляющихся за них раненых. Только бы добраться до берега, до мелководья. Ему сейчас и дела не было до древлян, до их князя, до горевших кораблей новгородцев. Это не его война, он хотел выйти из нее. Хотел выплыть, несмотря на течение, на порезы и раны, на тяжесть кольчуги и ломоту в теле.
Наконец течение подхватило его и стало увлекать. Торир плыл, гребя к берегу. Под корягами на мелководье нащупал ногами илистую почву. Взбивая воду, таща бессильное тело Карины, выбрался на берег. Сел, переводя дыхание. За нависающими деревьями он не видел битву на воде, слышал лишь лязг железа, вопли, чей-то отчаянный крик-призыв спасать Мутьяна. Торир сейчас и не думал о том, спасут ли того, сгорят ли суда, отобьются ли его соотечественники-варяги от древлян.
Он медленно склонился над бесчувственной Кариной. Шлепал по щекам, повторял ее имя. Она наконец слабо застонала, открыла глаза, вновь закрыла в полубеспамятстве. Потом вздохнула и повернулась на бок. И еще неосознанно, как-то по-детски беспомощно приникла к варягу. Торир замер, обнимая ее, удерживая. Сам не заметил, как начал улыбаться.
