Дети Конан Дойла, или Мысли о конкуренции

Авторы-подражатели должны нащупать тонкую грань между уважением к тому, что было раньше, и отражением современных ценностей

Когда в 1974 году я опубликовал роман «The Seven-Per-Cent Solution» ( Вам вреден кокаин, мистер Холмс или Семипроцентный раствор ), у меня было два явных преимущества: хоть до этого и бывали редкие пастиши на Холмса, но у меня оставался достаточный простор для творчества, а моим конкурентом был только сам Дойл; ну и… Я был первым, кто написал историю, в которой Холмс встречает Зигмунда Фрейда и объединяется с ним. На уровне и с другими качествами книги, в ней зацепила и поразила именно новизна подхода.

Теперь все иначе. Сегодня конкуренцию мне составляют авторы, которые копируют меня, копирующего Дойла. Сама по себе новизна больше не является критерием для оценки пастишей о Холмсе. Ну а о том, какие же критерии для этого существуют, теперь можно спорить бесконечно. Да и в итоге слово «пастиш» приобрело настолько пренебрежительный оттенок, будто все произведения искусства не являются копирками друг друга. Майкл Шейбон однажды сказал: «Все художественные произведения – лишь фанфики». Да и что же такое Одиссея и Энеида , как не спин-оффы, написанные фанатами Илиады ?

Усложняет все еще и тот факт, что каждое произведение искусства неизбежно отражает в себе свою эпоху. Моцарт звучит не просто как Моцарт: в его произведениях можно услышать музыку Европы конца XVIII века. Ренуар, великий Ренуар, стилем повторяет французский импрессионизм конца XIX века. И именно эта реальность играет злую шутку с подражателями. Ведь и их произведения неизбежно становятся продуктом времени и тенденций их создания. Сюда же можно отнести и всех, кто копирует Дойла/Холмса, поскольку их пастиши так же подвержены влиянию обстоятельств, при которых их пишут. Так же как прически в фильмах и другие модные детали и взгляды, меняющиеся из года в год, «устаревшие» или спорные аспекты одной эпохи Холмса (расизм, наркозависимость, мизогиния) исключаются из другой или заменяются на более «политкорректные» атрибуты. Ни один из нас, подражателей Холмса, не застрахован от современности, где пересматриваются взгляды и устои. Хотя, очевидно, что некоторым все же удавалось обойти современные предубеждения.

Признаюсь, мне с трудом дается чтение работ моих «конкурентов», но не потому, что я считаю их хуже, а потому, что боюсь как раз обратного. Я настолько не уверен в себе, что чтение хорошего пастиша на Холмса может попросту убить мое желание стараться писать дальше. Что еще хуже, я могу скатиться до подражания подражателям, отходя от моего личного взгляда на Дойла. Когда я начал писать как Ватсон, я был уверен (и был либо абсолютно прав, либо ужасно заблуждался), что я и только я способен передать чувствительность Дойла. Со временем я понял, что такое убеждение устарело и исчерпало себя, пусть и сослужило мне хорошую службу. Теперь я могу предложить через «Ватсона» лишь свою собственную чувствительность. В конце концов, любой писатель, художник, композитор – любой творец – может предложить лишь самого себя.

Если бы я решил говорить о прочитанных мною подражаниях Холмсу, то вот что я сказал бы. Я убежден, что раболепное повторение того, что было раньше, не понравилось бы самому Дойлу. А в конечном итоге все последующие имитации стали бы разновидностью таксидермии. Например, есть такие подражатели, которые хвастаются, что никогда не используют в тексте слова, которых нет у Дойла, но, как мне кажется, они упускают суть. Связанная по рукам и ногам такими «правилами» спонтанность исчезает из текста. А без спонтанности, или хотя бы ее видимости, текст лишается и жизни. Персонажи становятся заводными игрушками или модельками поездов, которые ездят по одной и той же дороге среди искусного, но искусственного пейзажа. Нельзя все время существовать только в 1895 году. Если Холмс и Ватсон не будут расти и изменяться, они станут смешны. Пуристы, или те, кто считает себя ими, поспорили бы с этой идеей, настаивая на том, что Холмс должен оставаться «тем самым». Но я лишь предлагаю мнение, что однажды нам надоест смотреть на одних и тех же плюшевых медведей. Я понимаю, что выдвигаю нелогичный, а то и парадоксальный тезис: чтобы Холмс оставался сам собой, он все же должен изменяться. И как с этим управиться?

Давайте признаем, что у каждого есть своя любимая известная история о Холмсе, и у этих историй есть общие черты: они короткие, происходят в Англии и включают в себя неожиданные решения вместо уже привычных приемов. Так я понял, что описание Холмса вне Лондона и не в 1895 году делает его более живым. Если не брать во внимание «The West End Horror» («Ужас Уэст-Энда»), мой второй роман о Холмсе, то вы увидите сыщика и в Австрии, и во Франции, в царской России, а теперь и в Египте. В попытке подать Холмса не в его тарелке, я все же стараюсь сохранять ключевые черты его характера. А потом помещаю его в незнакомые ему обстоятельства, чтобы увидеть, как ему эти самые черты помогут. Насколько хорошо работает этот прием, и работает ли вообще, решать точно не мне. Да и, повторюсь, я не первый, кто это делает. Уже существует научно-фантастический Холмс, Холмс в порно и современный американский Холмс. В самом деле, ничто не ново под луной.

Наконец, существует вероятность, а может даже неизбежность, что у нас будет настолько много Холмса, что сыщиком и его другом просто пресытятся. Когда я написал «Семипроцентный раствор», на роман вышла рецензия в New York Times. Теперь же газета игнорирует переполненный рынок пастишей, и мы должны понять их позицию. Если бы кто-то взялся прочитать все рассказы псевдо-Ватсона (или дочери Холмса, его сестры, брата, Ирен Адлер, профессора Мориарти, любого другого персонажа оригинальных историй), у него бы не осталось времени на прочтение чего-то еще.

У читателя может возникнуть вопрос, зачем же мы продолжаем писать пастиши? Лично я пишу о Холмсе по той же причине, по которой я о нем читаю – мне нравится проводить время в его компании. Стоит ли говорить о том, что мир сейчас кажется более коварным, неопределенным и погруженным в хаос, чем когда-либо ранее. Иногда хочется хоть на время вернуться в более спокойное время, когда все казалось проще. Мы будто наслаждаемся знакомой, вкусной едой. Холмс как картофельное пюре. Толстой сказал, что цель искусства – научить нас любить жизнь. А что, если оно помогает нам ненадолго от жизни сбежать?

Думаю, я понимаю моих конкурентов.

Николас Мейер (Nicholas Meyer)

Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ