Распутство, мартини и самоуничижение: неопубликованные дневники Патриции Хайсмит

Летом 1956-го Патриция Хайсмит жила на севере Нью-Йорка вместе с Дорис Сандерс, рекламным копирайтером, в которую, как она утверждала, была влюблена. В её тридцать пять, писательницу волновал кризис в карьере, хотя это было скорее фоновой тревожностью, нежели реальным положением вещей. Предыдущие семь лет у Хайсмит сопровождались невероятным творческим потенциалом, что привело к написанию романов, которыми она прославится – Незнакомцы в поезде , Цена соли (опубликован в 1952-м году под псевдонимом и позже переиздан под названием «Кэрол») и Талантливый мистер Рипли . И, после годов неразберихи в личной жизни, она, похоже, наконец обрела некоторое спокойствие. Они с Дорис купили машину. Хайсмит начала выращивать овощи. Невероятно, но она даже присоединилась к церковному хору.

Однако, спустя несколько месяцев после переезда, она зловеще написала:

В жизни рядом с кем-то для меня кроется опасность лишиться привычной нормы страсти. Все проблемы разрешаются так легко, забываются со смехом и пониманием.

Кому-то это может показаться благословением. Для Хайсмит это обернулось адом. Два года спустя она жила в другом городе и с другой женщиной, от которой уже планировала побег.

«На самом деле я не хочу понимания ни от кого, кроме как от самой себя»,

– отметила она в конце дневниковой записи в 1956-м.

С тех пор как Патриция Хайсмит умерла от рака лёгких в 74 года в Швейцарии, прошло более двадцати пяти лет. Хотя никто не ставит под сомнение её репутацию как писательницы, портрет её личности остаётся неоднозначным. Пока я не прочла её дневники и записи, впервые опубликованные в этом месяце Анной фон Планта после невероятной работы, проделанной ею по их редакции, я, как всеми и принято, считала Хайсмит невероятной грубиянкой, расисткой, алкоголичкой и вообще невыносимой. (Ко всему прочему, на поздних фотографиях больше всего она напоминает Ричарда Никсона.) Её собственный издатель, Отто Пензлер, описывал писательницу её биографу Джоан Шенкар как «ужасного человека». И пока она проносилась сквозь бесконечные романы и собственные измены с самодовольством, которое сошло бы с рук писателю-мужчине того времени (до того как начать жить с Дорис Сандерс, Хайсмит была влюблена в Линн Рот, девушку Дорис, – хотя это больше говорит о замкнутости лесбийского сообщества Нью-Йорка, чем о её хищническом поведении), эксцентричность Хайсмит пролегала гораздо глубже.

«Я становлюсь несколько странной»,

– написала она в 1954-м, утверждение, которое укрепится с течением времени. Чтение дневника ошеломляет пониманием не только причины его возникновения, но и его эффекта на творчество Хайсмит.

Как отмечает Анна фон Планта в предисловии к своей книге, расшифровка личных бумаг писательницы оказалась делом почти до смешного жестоким. Помимо публикации двадцати двух романов и десятков коротких рассказов, своим ужасным почерком Хайсмит произвела восемь тысяч страниц записей в форме восемнадцати дневников и тридцати восьми блокнотов на пяти языках, хорошо владела из которых она лишь английским. Блокноты предназначались для её идей и историй, дневники же, писанные на французском, немецком, испанском или итальянском, ужасными в отношении шифровки, полнились самым интересным. В 1024-страничной книге фон Планта совмещает оба источника, показывая портрет Хайсмит в её радостном юношеском солипсизме в Нью-Йорке – читая её тогдашние дневники, едва ли можно поверить, что вокруг шла Вторая мировая война – и более поздний угрюмый её образ, полный злости на мир и на собственную жизнь. А между ними – годы смятения и душевных страданий, подтверждающие избитую истину о дневниках: никто не пишет их когда счастлив. Но, несмотря на это, рядом с яростью и отчаянием в жизни писательницы было много радости, отваги и неукротимого духа.

Вот она пишет в 1942-м, будучи ещё студенткой Барнардского колледжа в Нью-Йорке:

Сегодня я очень хорошо выглядела, хотя зубы не дают мне покоя. Это всё у меня в голове: форма у них неплохая, но коричневых пятен всё больше. Не знаю, что делать.

Ранние дневниковые записи могут порадовать неожиданным образом Хайсмит, привлекающей много внимания – совсем как это делала Бриджит Джонс:

8 ноября 1943-го: Хороший день. Мокасины, которые я надела на работу, всем понравились.

Будучи родом из Форт-Уэрта в Техасе, в шесть лет вместе с матерью и отчимом она перебралась на Манхэттен и уже к двадцати годам была амбициозной художницей и писательницей. Временами Хайсмит становится самонадеянной:

Никто мне не нужен. У меня есть моё творчество и только это имеет значение.

романтизирует саму себя –

Но человек и Патриция Хайсмит рождаются на страдание, как искры, чтобы устремляться вверх.

и язвит:

«Один из дней когда я приготовила ужин»,

– отмечает она летом 1945-го –

«И скажу здесь и сейчас: оно того не стоило».

Учитывая специфику того времени, однако, самой шокирующей чертой писательницы в её молодости можно назвать то – и это едва ли можно смягчить – как много она трахается.

23-е декабря 1942-го:

Кожа Баффи текучая как вода, она окутывает меня словно сатин <...> Баффи предпочла бы меня в качестве любовницы куда охотнее, чем своего мужа. Возможно, мы продолжим встречаться по средам.

Баффи не стоило расслабляться. У неё были конкурентки: друг за другом шли Розалинда, Аллела, Хлоя и Вирджиния, именно с ними Хайсмит будет поддерживать связь в эти годы, сравнивая их друг с другом. Эти женщины строги к ней так же, как и она к ним:

«Причешись»

– взрывается Розалинда в 1943-м:

«Ты похожа на Байрона с похмелья»

Когда писательница мечтательно пишет о «дне, когда мы распрощались друг с другом навсегда», редактору приходится сделать пометку: «Неясно, с кем из женщин связана эта и следующая запись». Да, она была любвеобильной.

И если ночи Хайсмит были полны мартини, за которыми следовало самоуничижение:

Чёрт, ну почему я так много пью?

то дни её были ясны.

Как быть с гомосексуальностью?

– пишет она в декабре 1942-го, задаваясь вопросом, который будет преследовать её следующие пятьдесят лет и на который она, косвенно или нет, попытается ответить во многих своих романах. Главная часть её дневников – переход от беззаботных дней молодости Хайсмит, когда однажды, придя с ужина, она написала:

Женщина в ресторане читала наше будущее по ладоням, и мне досталось лучшее предсказание – я никогда не выйду замуж.

ко времени, когда её стали захватывать более противоречивые эмоции и чувство вины. К началу пятидесятых её легкомыслие начало растворяться, вместе с тем как вседозволенность военных лет сменялась куда более консервативным портретом Америки того времени. С тяжёлым сердцем Хайсмит наблюдает, как её подруги – многие из которых были её любовницами – выходят замуж и заводят детей. Несмотря на то, что мужчин она считает, в лучшем случае, «мёртвым грузом» в постели, она задумывается, не стоит ли ей заняться тем же самым.

«Я прилагаю все усилия с Марком»

– пишет она в 1948-м, прежде чем практически взвыть:

Он был пьян, уродлив и совершенно непривлекателен. Я лежала и думала, как прекрасны, милы и чисты бывают девушки! Мне было очень грустно.

К 1955-му в ней впервые звучит горечь, когда, глядя на спешно вступающих в брак ровесниц, она пишет:

Взросление медленно накатывает, как лавина < ... > взросление уничтожает индивидуальность и делает тебя такой же, как другие.

Хайсмит не выходит за Марка. Вместо этого она становится известной писательницей, и её успех приносит ей не только время и деньги, но и долю социального капитала, которая ей, как одинокой женщине – а тем более, лесбиянке – иначе бы не досталась. В её романах поднимается тема побега, рассказывая, на поверхности, о том, как людям сошло что-то с рук, наиболее часто – убийство, но, также, в романе Цена соли , рассказывающем о связи двух женщин, о романтической любви. Как писала Хайсмит в послесловии к роману в 1989-ом, когда, наконец, состоялась как автор:

До появления этой книги гомосексуальным мужчинам и женщинам в американских романах приходилось платить за свою девиацию, перерезая вены, топясь, становясь гетеросексуалами или проваливаясь в депрессию, сравнимую с адом, будучи одинокими несчастными изгоями.

Роман Цена соли в мягкой обложке продался тиражом в миллион копий. «Незнакомцы в поезде», первый роман Хайсмит, написанный двумя годами ранее, был перехвачен Альфредом Хитчкоком и экранизирован им. Её четвёртый роман, Талантливый мистер Рипли , позже станет серией романов из пяти книг и обернётся невероятным успехом. Несмотря на эти триумфы, Хайсмит проводит свою жизнь в метаниях. Она обнаруживает себя фигурой одновременно героической и трагической, запертой в худших паттернах своего поведения и обречённой проживать их снова и снова, раздираемой между желанием быть счастливой и убеждением, что

Счастливая жизнь приводит к стагнации разума.

В счастливые времена её дневниковые записи заставляют вспомнить о реплике из Умышленной задержки , романа Мюриэл Спарк , которая в шестидесятых проводила свои дни в Риме, пока Хайсмит была во Франции и даже, очаровательным образом, завела с ней договорённость о присмотре за кошкой.

«Как чудесно ощущать себя писательницей и женщиной в двадцатом веке»

– размышляет героиня романа Флёр Талбот. Но Хайсмит всё так же преследует образ «надлежащей» жизни и десятки заметок свидетельствуют о том, что это было ей невыносимо: несмотря на все её достижения, в глазах большей части общества она занимала положение ниже чем любая замужняя женщина. В 1960-м, прежде чем навсегда уехать из Америки, она написала:

Не будь алкоголя, я бы вышла за это воплощение серости, Роджера, и жила бы так называемой нормальной жизнью. Жизнью, которая часто означает скуку или насилие, развод, отсутствие счастья, в том числе из-за детей, которые так и не родились.

Но тень этой жизни всё ещё причиняла ей страдания.

В романах это принимало форму почти патологической неприязни к женщинам, мечтающим о браке, от бедной и жалкой Мириам из Незнакомцев в поезде до Мардж из первого романа о Томе Рипли и ужаса персонажа «Кэрол» Терезы перед

лицами, как и у всех пятидесятилетних работниц «Франкенберга» – измученными, бесконечно усталыми и перепуганными.

Разумеется, Хайсмит ненавидит и множество других людей. Особенно она выделяет бесталанных мужчин, скрывающих свою посредственность за отцовскими деньгами. Таковыми являются Дики Гринлиф из романов о Рипли, Ричард из «Кэрол» и, как можно понять из дневников, Марк Брандел, британский писатель за которого она чуть не вышла замуж. Когда она признаётся ему о своём влечении к женщинам он, поначалу, ведёт себя как «удивительно понимающий», что изменится как только Хайсмит ему откажет. Марк пишет ей письмо, которое она почти дословно воспроизведёт в «Кэрол», говоря о её сексуальности как о «беспочвенной и инфантильной» и заключает, что чувствует к ней лишь «отвращение». В её романах такие мужчины непременно получают веслом по затылку.

Хайсмит же, напротив, часто симпатизирует своим антигероям. Согласно расхожему мнению, автор соотносит себя как с жертвой, так и с агрессором, но не в её случае: одной из привлекательных черт её творчества является то, что во множестве романов времени жертве она не уделяет совсем.

Люди на грани закона, живущие одним лишь мошенничеством, вызывают у меня восхищение!

– пишет она в 1960-м. Её антигерои-мужчины, хотя и подозрительные и отчаянные, не являются очаровательными психопатами в образе бездарных писателей. Это впечатлительные и социально неловкие аутсайдеры, готовые на всё чтобы сделать себе имя. Обнажая их слабости, Хайсмит также понимает и их боль. Они, разумеется, влюблены в человека, которого намереваются уничтожить. В 1954-ом Хайсмит записывает ремарку своей подруги Лил Пикард (Лил Пикадр – американская актриса, художница, журналистка – прим. пер.), заметившей:

Сексуально удовлетворённые люди не убивают.

В 1963-м она уезжает из Америки в Европу в погоне за женщиной – «Каролиной», с которой её ожидают годы мучительной связи. И всё же, в череде безнадёжных романов кое-что остаётся неизменным – её склонность к драматизму:

Я предпочитаю быть романтичной. Хочу чтобы у меня была прядь волос < ... > телефонный звонок, который будет значить жизнь или смерть.

– вся эта уклончивость даёт Хайсмит энергию, которую она, похоже, находит полезной для творчества. Достигнув среднего возраста, она всё ещё бывает довольно жизнерадостной.

Сегодня умерла моя старшая улитка, а может и вчера, как сказал бы Камю,

– пишет она в июле 1967-го. (Хайсмит была известна разведением улиток, она провозила их через Ла-Манш у себя в декольте. Этой улитке было три года, за это время она отложила 500 яиц.) Также у неё было несколько пугающих заметок о том, как себе помогать:

Просто реши, что будешь счастливой. Забудь о своём банковском счёте. Возможно, сделай мартини. Но только один <...> Улыбайся – «внутри!»

Она решает, уже в сотый раз, прекратить связи с женщинами. Но через несколько дней всё возвращается на круги своя.

Скорее, пламя! Возьми мою любовь! И пометь меня ею. Это навсегда.

В качестве наставления она напоминает себе:

Избегай садистов.

В записях есть пробелы. Для того, чтобы узнать обо всей жестокости в отношениях Хайсмит с её матерью, пришлось бы обратиться к биографам. Заметки бывают неторопливы. Хроники путешествий по Европе охватывают шестидесятые и семидесятые годы. Писательница не испытывает финансовых проблем, и её репутация, по крайней мере там, уже сложилась. Но в её личной жизни, как всегда, царит несчастье и даже пока её романы продолжают с успехом публиковаться – снискавший славу Крик совы , ещё четыре книги о Рипли – она становится всё более мрачной.

Она высказывает огромные тирады об Израиле и справедливо обвиняется в антисемитизме.

Меня тошнит от евреев

– писала она годами до этого, а теперь упоминает «корпорацию "Холокост"». Она злится на движение эмансипации, набрасываясь на женщин с мужьями и детьми, говорящих о невозможности построить карьеру.

Жалуясь о своей доле, женщины, к сожалению, показывают себя более инфантильным и неспособными, чем когда-либо прежде.

– пишет она, и понять, откуда это происходит это суждение, довольно легко. Хайсмит годами хранила в голове образ

дома за городом с женой-блондинкой и детьми, которых я обожаю, на земле, которую я обожаю, и среди деревьев, которые я обожаю тоже.

прежде чем грустно заключить:

Я знаю, что этого не будет никогда.

Теперь женщины, которые всё это имели, желали единственную вещь, которая была у неё – профессиональный успех. Это было нечестно.

Это ещё и превосходило её личные патологии. В 1961-м она писала:

Гомосексуалы предпочитают компанию друг друга не столько из-за общей девиации сексуальности от социально приемлемой, но потому что они знают, что прошли через одинаковый ад, испытания и депрессии, и те, кто встретился – выжили. Остальные наложили на себя руки или умудрились, решили, или имели возможность соответствовать обществу.

Многие из её бывших девушек действительно покончили с собой. Другие, включая Каролину, вернулись к мужьям и детям.

Сильнейшая из эмоций – чувство несправедливости. Его может почувствовать даже ребёнок.

– писала Хайсмит, и если её отношение к работе и тон её прозы и отчасти подпитывались чувством несправедливости и ярости, то сама она горячо – и парадоксально – защищала среду, которая его создавала.

Незадолго до смерти в 1995-м она жила одна, бравада её молодости обернулась озлобленностью. Современный терапевт, возможно, сказал бы, что её выбор женщин – либо недоступных, либо тех, кто ужасно с ней обращался – был обусловлен внутренней гомофобией. В реальности же, терапевт, которого она посетила в 1940-м в последней отчаянной попытке «исцелить» себя, как было записано в дневнике, заключил, что на самом деле она была гетеросексуальной, а к женщинам её влекло вследствие нездоровой ненависти к матери. Хайсмит серьёзно над этим задумалась. А потом, несколько дней спустя, отбросила диагноз, со смесью сожаления и вызова заключив:

К сожалению, я знаю правду – и меняться не хочу.

Эмма Брокс (Emma Brokes)

Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ