Малоизвестный французский триллер, который может содержать секреты вселенной Джека Ричера

В конце 80-х Ли Чайлд — тогда он еще был Джимом Грантом — натолкнулся на экземпляр французского романа Лу Дюрана и был глубоко впечатлен

«Кто есть Дитя? Отец Мужчины»

— Уильям Вордсворт

(строка из стихотворения My heart leaps up Вордсворта, "Чайлд" созвучно с английским словом child — дитя)

Детям, как правило, нравятся истории о том, как кто-то сбегает от своих родителей, даже тем детям, кто вполне счастлив дома. В детстве Джим Грант никогда не был вполне счастлив дома. Сколько он себя помнил, он искал книги о враждующих братьях, о сиротах и подменышах, о дерзких выходках и выживании вопреки всему: весь смысл чтения для мальчика, который однажды станет Ли Чайлдом, был в побеге.

Первой книгой, в которую он влюбился, была «Мой дом в Америке» — двенадцать страниц с картинками — которую он обнаружил в библиотеке в возрасте четырех лет. На каждой странице были изображены разные типы американских домов: бунгало в Калифорнии, двухэтажный с фасада и одноэтажный с тыла домик в Новой Англии, бревенчатая хижина в Пенсильвании, фермерский дом в прериях с ветряной мельницей и водяными насосами. Одна из страниц была озаглавлена «Нью-Йоркский небоскреб», на ней был изображен светловолосый голубоглазый мальчик лет пяти, сидящий на подоконнике и смотрящий на Эмпайр-стейт-билдинг, вокруг которого город сверкал фонарями, как само Рождество. Джим будто впервые увидел себя, более отчетливо, чем в зеркале.

«Это я, — говорил Ли всем, кто когда-либо брал у него интервью, кто когда-либо хотел знать, кто он такой. — Там было мое место. Только не в Бирмингеме. Это был мой город. Это был мой дом».

Чувство отчуждения исходило из глубины его души. В статье для Scotland's Sunday Post о «Шагги Бейне» ( Shuggie Bain ), романе, который получил Букеровскую премию, когда Ли был одним из судей, он сказал об авторе Дугласе Стюарте: «Это парень, который, как и я, усердно работал, сбежал и теперь живет в Америке, чтобы преодолеть последствия [своего] воспитания. Если вам знакомы непростые чувства по отношению к тому месту, откуда вы родом, с семьей, с городом, со страной, то вам не хочется говорить, что вам пришлось сбежать, но на самом деле так и было».

Будучи студентом Шеффилдского университета в начале семидесятых, Джим познакомился и женился на девушке из Нью-Йорка, хотя прошло еще двадцать три года, прежде чем у него появился свой первый, просторный деревянный дом в Вестчестере в Америке, и еще шесть лет, пока он, наконец, не переехал в высотное здание на Восточной 22-й улице с видом на Эмпайр-стейт-билдинг через парк Мэдисон-сквер. К моменту получения вида на жительство в 1998 году он посетил США ровно сто раз.

Первый был в 1974 году. Они с Джейн купили билеты по студенческой скидке на рейс «Эйр Франс» до Монреаля, а затем вылетели в Ла-Гуардиа на «Истерн Эйрлайнз». Они полчаса кружили над Манхэттеном, прежде чем приземлиться, и Джим подумал, что он «умер и попал в рай». Среди всех чудес Нью-Йорка больше всего его впечатлило то, что его будущий тесть читал книгу в твердом переплете, которую он купил в магазине. Еще в Великобритании Джим прославился тем, что воровал странные книги, которые отчаянно хотел прочитать сразу после их выхода, например, Корни  Алекса Хейли. Долгое время он мог позволить себе лишь книги за 10 пенсов из букинистического магазина.

Мне посчастливилось наблюдать Ли Чайлда двадцать первого века за покупкой книг, и я видела, как он выходил из магазина не с пакетиком, а с коробкой. Его тяга к чтению не ослабела, и он остается страстным поклонником этой отрасли. Его часто просили перечислить любимые книги, и была одна такая, которую он упоминал не раз, она и засела у меня в голове.

Отчасти потому, что книга была на французском. Роман «Папочка» (оригинальное название) Лу Дюрана (который, как и Ли, начал писать в возрасте около сорока лет) был опубликован в 1987 году, а затем на английском языке в следующем году. Но Ли знал, что тогда он не мог его прочесть. «Это было бы примерно через год или около того, — сказал он мне, — потому что в те дни мне приходилось ждать выхода книги в мягкой обложке». Он еще не догнал своего тестя. Книга в мягкой обложке, которую я купила, была опубликована в 1989 году лондонским издательством «Эрроу Букс»; в том же году Ли впервые прочитал Джона Д. Макдональда («Долгий серебряный дождь» — The Long Silver Rain) и, весьма вдохновленный, решил сам написать книгу. Пять лет спустя он начнет работать над Этажом смерти , который тогда назывался «Сплошные проблемы и неприятности», в то время как он трудился полный рабочий день на телевидении «Гранада» в Манчестере.

На передней обложке «Папочки» крупным планом изображен серый глаз, в котором отражается красная свастика. Между изображением и названием заметна опасная нестыковка. Рекламное объявление на обложке гласит:

У него в голове спрятан ключ к 350 миллионам долларов

За ним охотятся нацисты

Ему одиннадцать лет

С таким же успехом она могла быть написана для Джима Гранта, будь ему одиннадцать или тридцать пять лет.

Конечно, это было написано не о нем. Или всё же о нем?

Вот завязка романа:

Томас Младший открыл глаза. 18 сентября 1942 года наступил его одиннадцатый день рождения. Было не больше пяти часов. Он выглянул в окно. Огненные лучи света пронзали небо и падали в море. Свинцовая тишина повисла в воздухе, который и без того был удушающе горячим.
Неестественная тишина.
Томас осмотрел застывший пейзаж, не обнаружив никого и ничего, что могло бы объяснить его внезапное пробуждение. По непонятной причине механизм в его голове вдруг поднял тревогу, и он в три быстрых шага добежал до окна.

Мне сразу вспомнилось Прошедшее время , когда Ричер по необъяснимой причине просыпается ровно в три часа и одну минуту утра (ему даже не нужно проверять часы) от едва уловимого звука, вызвавшего реакцию подкорки его мозга. Как и Томас, он подходит к окну, чтобы осмотреться, и, как Томас, озадаченный, безотчетно доверяет своему (природному) чутью опасности.

Чем дальше я читала, тем больше биографичного находила в этой книге.

Обстановка военного времени. Дедушка Джима, ирландец, потерял ногу в Галлиполи. Его отец участвовал в Европейской кампании. Первый фильм, который Джим увидел в кинотеатре, был «Разрушители плотин», второй — «Дотянуться до неба». Он впитал истории военных лет с запахом дыма, но благодаря жертвам, принесенным предыдущими поколениями, ему больше ничего не оставалось делать — его собственные неприятности ограничивались бомбежками, что случались по соседству.

Отсутствие (состоятельных) родителей. Одна из мальчишеских фантазий.

Идеализированная мать. Подправленная версия собственной матери Джима, боец Сопротивления, юная Джозефина Ричер, таинственно представлена в Этаже смерти  как «гражданская француженка», ее прошлое не раскрывается до выхода Врага  восемь книг спустя. Джозефина была наставницей Ричера, как и Мария Вебер для своего сына в «Папочке». Чего нельзя было сказать о матери Джима, Одри Грант.

Книги. Как и Джим, Томас любит популярные сериалы: он вот-вот прочитал «Человека с косолапостью» Валентина Уильямса (повесть о братьях-шпионах Первой мировой войны), которую он считает столь же хорошей, как «Одинокий волк» у Л.Дж. Вэнса (о похитителе драгоценностей, ставшем детективом). Позже он сравнивает себя с Рультабием в Черный замок  (Le Château noir) Гастона Леру, французского аналога Конан Дойля и По. Временно спасенный, «он не нуждался ни в чем, кроме книг».

Автомобили. Джим родился недалеко от завода Browns Lane в Ковентри, где производились автомобили Jaguar (по совпадению, «Ягуар» — название другого романа Дюрана). Но его самым любимым автомобилем был «Бентли», который он сделал немым персонажем в «Этаже смерти» развлечения ради и, возможно, надеясь, что магическая сила серии бестселлеров однажды сможет воплотить воображаемое в жизнь (так оно и случилось). К сожалению, белый «Бентли» в «Папочке» — символ зла, но там есть и «хорошая» машина:

Машина все еще была там, уютно устроившись в пустоте скалы подобно драгоценному камню. Ушли недели на то, чтобы вырубить этот грот в живой горной породе. Томас нажал на выключатель, и голая лампочка осветила авто во всем его невероятном великолепии. Это был двухместный Hispano-Suiza J-12 типа 68A с кузовом от Franay и колесной базой в тринадцать футов. Серебристо-серой и черной расцветке как нельзя лучше подходил превосходный стилизованный аист, венчающий крышку радиатора, отлитый из чистого серебра. Все в автомобиле сверкало и излучало волшебный свет. Даже в полумраке казалось, что это живое существо с особым характером.

Благодаря тому, что в романе он связан с Марией, Hispano-Suiza обладает почти магической силой, как и Патронус (защищающая магическая сущность — прим. пер.) или демон маленького героя. Юный Джим был пленен красотой другой машины: его Corgi R-Type Continental, «черный с серым, с отличной подвеской, запасным колесом и сверкающими, будто драгоценные камни, фарами».

Информация. Как и Джим, Томас невероятно наблюдателен и обладает почти фотографической памятью.

Он исследовал каждый уголок своего разума. Все было в порядке: механизм работал безупречно, просеивая каждую деталь, дюйм за дюймом прочесывая местность в поисках мельчайших подробностей, казавшихся не тем, чем были на самом деле. Он был уверен, что ничего не упустит из виду.

Он фиксирует и хранит информацию, чтобы пользоваться ею по мере необходимости. Именно так Ли исследовал свои книги, и точно так же Томас, несомненно, никогда не проиграл бы в игре наподобие «Счастливого случая».

Логика. Как и Джим, он беспощаден в своей логике, часто в ущерб чувствам. Трудно жить с тикающей в его голове день и ночь, хорошо смазанной машиной.

Томас улыбнулся в ответ, но колесики в его голове все вращались: мучения продолжались. Он пересмотрел свою линию рассуждений и нашел ее логичной, неизбежно логичной.

Неудивительно — не зря на обложке изображено отражение, — что его единственным достойным соперником является (согласно рекламе) «странный и гениальный агент гестапо» Леммле (или «Желтоглазый», как называет его Томас), атеист по причине своего фетишистски рационального ума.

Он принципиально ни во что не верил. Его единственным интересом к религиозным учениям и политическим идеологиям был интерес человека, изучающего человеческие особенности, подобно тому, как энтомолог изучает поведение пчел.

Примерно после первой трети книги вступает в силу метафора игры в шахматы, когда и Леммле, и Томас постоянно становятся частью «психологического воплощения», которое неоднократно демонстрировал и герой Ли. «Это моя стихия, — говорит Ричер в Кровавом эхе  в редком исповедальном порыве. — Это то, для чего я создан. Острые ощущения от погони. Я следователь, Элис, всегда был и всегда им буду. Я охотник». Чтобы быть хорошим охотником, приходится думать как плохой парень, а это означает быть вдвойне настороже, потому что флирт со злом добром не закончится. «Растущий инстинкт охотника» Леммле вдохновляет его «позитивной жаждой погони», которая быстро перерастает в отвратительную страсть к подростку.

Существует обескураживающее сходство между охотником и жертвой в «Папочке», как между Холмсом и Мориарти у Конан Дойля, Эриком Леннротом и Редом Шарлахом у Хорхе Луиса Борхеса (рассказ «Смерть и компас») и Ричером и Горацием Уайли у Ли Чайлда ( Вечерняя школа ). Томас считает своего врага «очаровательно интересным». «Теперь игра действительно началась», — размышляет он, когда они впервые встречаются. Он и Леммле едины в своей нетерпимости к глупости; когда Ли пригласили обратно в Школу короля Эдуарда, чтобы выступить с речью, он предупредил собравшихся учеников, что самая большая проблема, с которой они столкнутся в жизни, заключается в том, что «умным людям приходится жить в невероятно глупом мире».

Числа. У Томаса, как и у Ричера (Джима), прослеживается явная любовь к числам: это основная предпосылка сюжета. Он также разделяет хронометрическое чувство времени Ричера, ставшее результатом восемнадцати лет работы Джима диспетчером передач на телевидении Гранады, где каждое действие измерялось в секундах.

Стремление к победе. Томас «никогда не любил проигрывать — даже в мелочах». «С тобой всегда либо победа, либо поражение, верно?» — замечает Сьюзан Тернер в Никогда не возвращайся , на что Ричер отвечает: «А разве есть третий вариант?» Эта тема неоднократно появляется в романах. «Я ощущал глупое, удушающее желание победить», — признается Ричер во второй главе рукописи «Этаж смерти». И хотя эти слова, обращенные к самому себе, не пережили сокращения текста романа, они подтверждают шутку Ли о том, что «Ричер — это я, более жестокий и в то же время мягкий, ровно настолько, чтобы оставаться правдоподобным». «Я всегда буду побеждать», — сказал он, рассказывая о споре с налоговиком. «Это моя самая большая слабость».

Бесстрашие. «В удивительно серых глазах не было страха; напротив, их взгляд был холодным, ясным и невероятно пронзительным», — отмечает Леммле о своей жертве. Школьный друг Ли вспоминал, как Джим противостоял хулиганам: «У него были невероятно длинные руки, он был бесстрашен». Мы все помним историю о том, как в фильме на базе морской пехоты в Тихом океане шестилетний Ричер бросается прямо на монстра, а не отшатывается в ужасе, как другие дети, его реакция измеряется долями секунды.

Одиночество. Томас черпает силы в своих воспоминаниях о матери Марии: «Она не раз говорила ему: если хочешь играть действительно хорошо, ты должен быть сам по себе. Что ж, теперь он таким и был». Как и Ричер, по большей части. У него непростые отношения с одиночеством. Я написала целую главу об одиночестве в «Парне по имени Ричер». А Ли даже написал об этом песню.

В целом, это уже достаточно убедительный список. Но если бы меня попросили выбрать только одну вещь, которая связывает Чайлда с Дюраном, это было бы их навязчивое увлечение всем экстраординарным. Незаурядность Ричера — самое важное его свойство, как заключил Ли после нескольких бесед со мной. Образ Ричера появился непосредственно из детского страха Джима оказаться в ловушке посредственности, как происходило с большинством людей среднего класса. «Глупо обращаться с ним как с обычным подростком, — размышляет Томас ближе к кульминации "Папочки". — Это совершенно не о нем».

Для обоих писателей персонаж — повелитель. Роман Дюрана полон квазимифических персонажей, граничащих с карикатурой (позже он был превращен в классическую bande dessinée, иллюстрированную бельгийцем Рене Фолле). Из четырех испанских телохранителей, выбранных Марией для защиты ее ребенка, двое особенно напоминают Ричера.

Хавьер Колл — «высокий, худощавый мужчина с каменным лицом и глазами, от которых мурашки бегут по коже». Многие боялись его.

Хавьер был немногословен и редко улыбался. Его темные глаза были широко раскрыты, и если его взгляд вдруг останавливался на вас, вы непременно ощущали необъяснимую тяжесть. Он был в возрасте — по меньшей мере лет сорока — и худ, как щепка, но пусть это вас не смущает: он мог поднять мешок весом в сотню фунтов одной рукой так же легко, как вы — пакет конфет, он в два счета расколол бы орех просто пальцами.

Микель по кличке «Невидимый» так же молчалив: «Он редко попадался на глаза и так же редко говорил». «Чем больше я прячусь, тем меньше люди меня видят», — сказал Микель, вернее, его голос. Даже Томас «не из тех, кто открывает рот без веской причины».

«Долгий опыт научил меня, что нет ничего лучше полного молчания», — говорит новоиспеченный Ричер в первой главе Этажа смерти .

Скажи что-нибудь, и это может быть неправильно услышано. Не так понято. Истолковано превратно. И ты можешь оказаться за решеткой. Ты можешь быть убит. [...] И я молчал.

Он также умело остается вне поля зрения, «в поисках теней не в зеленеющей саванне, а на серых ночных улицах» ( Синяя луна ). Джим был постоянно «ускользающей тенью», как сказал мне его старый учитель английского, который «плавно перемещался» по школе, будто человек, который либо ведет скрытое наблюдение, либо пытается избежать его. «Я предпочитаю оставаться в тени», — признался Ли, однажды столкнувшись со мной у входа в закусочную на Манхэттене.

Ли читал «Папочку» «наверное, раза три». «Мне всегда казалось, что этому мальчишке не хватает жесткости, — сказал он мне. — В одиннадцать лет я бы осмелился выступить против парня из гестапо». Больше всего в душе он откликнулся на Хавьера и Микеля — доверенных лиц, олицетворяющих заботу матери, а также уверенность в принадлежности к определенной группе людей. «Вот так вы получаете от литературы то, что не можете получить в реальной жизни — это впечатлило меня больше всего».

Томас Младший, взрослый не по годам, наконец-то освободился от бремени, достигнув спасения через возвращение, через любовь своего отца, Квотермейна. «Я не Пистолет Пит», — говорит американец своему сыну, когда они делают робкие попытки сблизиться (Пит Маравич, американский баскетболист был известен под прозвищем Пистолет Пит — прим. пер.). «Я знаю, — ответил Томас, — ты обычный человек».

Квотермейн почувствовал, что ему не хватает воздуха. Он глубоко вдохнул.
«А это хорошо или плохо — быть обычным человеком?»
Помолчав немного, Томас сказал: «Это хорошо — очень хорошо, на самом деле».

Ли Чайлд — не мальчик-подросток. Его отец, как и отец Ричера, мертв. У них не было ни минуты для нежного сближения. Ни примирения, ни искупления. Но, будучи уже на пенсии, он наконец-то освободился от своего бремени. Он сделал кое-что необычайное, двадцать четыре раза подряд. Чайлд ловко расправился с обычностью.

«Уникальный триллер, я никогда не читал ничего подобного. В нем есть глубина и текстура Ле Карре, но в то же время напряженность Форсайта. Сколько романов одновременно пугают вас, заставляют задуматься и в конечном итоге доводят до слез?»

Так написал Уильям Дил на задней обложке моего экземпляра «Папочки», и я должен признаться, что вполне с ним согласен.

Я снова вспомнил огненные лучи света, пронзающие небо на первой странице романа, и несколько поверхностную сцену горящей машины примерно в середине книги. Затем я подумал об огненном кошмаре в книге «В розыске» (глава тридцать шестая), описанном будто эпизод «магического часа» (также известный как «золотой час» — таинственное время перед самым закатом или сразу после восхода солнца, когда фигура человека и лицо великолепно очерчены и выглядят волшебно — прим. пер.), снятого Терренсом Маликом:

Когда до огня осталась всего миля, он обрел форму: широкий в основании и узкий в верхней части. На расстоянии в полмили Джек заметил странные выбросы пламени, ревущие, светло-синие и почти невидимые. Он сообразил, что отказал бензопровод — возможно, начали расползаться швы или те места, где металл был изогнут и находился под давлением. Бензобак еще держался, но испарения проникали сквозь крошечные трещины вверх, в стороны и вниз, и возникали языки пламени, танцующие в кипящем воздухе. Некоторые из них были прямыми, словно металлические бруски, и достигали тридцати футов. Машина внутри огненной сферы казалась расплывчатой вишнево-красной фигуркой, дергаясь, извиваясь и танцуя в кипящем воздухе. [...]

Огонь гас так же быстро, как поднималось солнце. Слева, на востоке, небо стало пурпурным, розовым и золотым, а впереди слабело пламя. Холодный утренний свет озарил все вокруг, и стали видны почерневшие остовы автомобиля. [...] Шины полностью сгорели, стекло исчезло. Краска испарилась. Листовой металл стал серым и пурпурным в совершенно фантастическом соотношении. На двадцать ярдов вокруг все обгорело и почернело. Асфальт покрылся пузырями, над ним поднимался дымок. Кое-где еще плясали языки пламени — совсем маленькие и ручные по сравнению с теми, что бесновались еще несколько минут назад.

Затем я подумала о грандиозном рассвете в пятьдесят второй главе Заставь меня , где Ли, похоже, захотелось описать события в реальном времени:

С металлического мостика на крыше старого бетонного гиганта рассвет казался огромным, далеким и невероятно медленным. Восточный горизонт оставался черным, как ночь, пока часовой с широко раскрытыми глазами не увидел первые оттенки серого, словно самый темный уголь, который начал очень медленно светлеть. Тянулись долгие минуты; рассвет распространялся во все стороны — тонкая полоса, подобная осторожным пальцам, лежащим на верхних слоях атмосферы, невозможно далеких; быть может, в стратосфере, словно там свет двигался быстрее или добирался туда раньше.
Небо еще не стало золотым, свет продолжал осторожно продвигаться вперед, но был бледным, недостаточным, чтобы отбрасывать даже самые слабые тени. В следующее мгновение расцвели теплые полосы, озарившие горизонт, и наконец появилось солнце, неудержимое, столь же красное и гневное, как при закате, без раздумий обрушившее на землю жаркое желтое сияние, наполовину очистившее горизонт. И тут же появились тени, сначала параллельно земле, потом длиной в мили. Небо сбросило все покровы, изменило цвет с бледно-золотого на бледно-голубой, и мир обрел бесконечную глубину, широту и высоту. Ночная роса поглотила пыль, и до тех пор, пока все не подсохнет, воздух будет оставаться кристально чистым. Видимость стала идеальной. [...]
Через двадцать минут солнце полностью поднялось над горизонтом и начало свое утреннее путешествие. Рассвет превращался в день. Небо становилось более ярким и синим, но оставалось одноцветным. Ни единого облачка. Новое тепло привело в движение воздух, пшеница заволновалась, послышался тихий шелест, словно она просыпалась.
Появился край мира — во всяком случае, для того, кто смотрел на него широко раскрытыми глазами: серое на сером, бесконечно тонкий, частично — плод воображения, частично — надежды. Потом бледные золотые пальцы осторожно, словно испытывали сомнения, коснулись серого. И, наконец, свет стал распространяться тончайшим слоем, молекула за раз, и все вокруг становилось мерцающим и прозрачным, стеклом чаши, но не белой и холодной, а окрашенной теплом.

Мне никогда не понять упрощенно пародийного восприятия Ли некоторыми фанатами как автора мало изысканных коротких предложений. На самом деле, он вполне способен писать как длинные, так и короткие предложения — выбирайте на ваш вкус. Стилистически и поэтически он однозначно превзошел Лу Дюрана. Свою службу сослужило его свободное использование повторения. Размеренное повторение наречия «бесконечно», сначала самого по себе, затем дважды в дополнении, затем снова в сочетании, но разделенное пространством союза по мере того, как рассвет становится все выше и шире, подхваченное одним повторением «совершенно» и эхом через затухающие отголоски «слабо», «невозможно», «едва», «медленно», «наконец», «просто» и «недавно»: в этом языке есть своя гармония, а также мелодия и ритм. И вообще, кем был издан указ о запрете наречия?

Все же, Лу Дюран оказался бы довольно близко к Ли Чайлду на полке в книжном магазине — ближе по духу, чем Чэндлер или Кристи. Возможно, Джим Грант и учился искусству писать у Джона Макдональда, но «Папочка» проник глубоко в его душу.

Хизер Мартин (Heather Martin)

Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ