Суд над «Любовником леди Чаттерли»: печально известный вопрос, обнаживший двойные стандарты британской цензуры

В 1960 г. издательство Penguin Books предстало перед судом в связи с публикацией классического романа Д.Г. Лоуренса в мягкой обложке. Дело решил один несовременный вопрос в адрес присяжных.

Вопрос Мервина Гриффита-Джонса в судебном процессе над Любовником леди Чаттерли является самым известным случаем в истории английского права, когда слова прокурора обернулись против него самого. В рамках судебного преследования издательства Penguin Books за публикацию романа Д.Г. Лоуренса спустя три десятилетия после смерти автора, М. Гриффит-Джонс задал присяжным вопрос, как бы они себя чувствовали, если бы роман случайно оказался у них дома: «Разве вы хотите, чтобы эта книга была прочитана вашей женой или слугами?» М. Гриффит-Джонс привык производить устрашающее впечатление в суде. Он был одним из британских обвинителей в Нюрнбергском процессе над нацистами. Но как только он задал этот вопрос, присяжные заседатели разразились громким смехом. Среди присяжных, к которым обратился М. Гриффит-Джонс, было три женщины, и к 1960 г. очень немногие британские семьи могли нанять прислугу с проживанием в доме, — уж точно не продавцы или рабочие со скамьи присяжных. Это был поворотный момент, значение которого стало сразу ясно тем, кто занял лучшие места в зале судебного заседания. Американский писатель повернулся к сидевшему рядом с ним англичанину со словами: «Это будет английская версия нашего Обезьяньего процесса для представителей верхних слоёв среднего класса».

Очевидно, что М. Гриффит-Джонс совершенно отстал от жизни, однако его аргументация была знакома любому, кто следил за судебными преследованиями за публикацию непристойных материалов. М. Гриффит-Джонс неоднократно обращал внимание суда на низкую цену издания «Любовника леди Чаттерли» в мягкой обложке. Он предельно ясно дал понять, что книга в мягкой обложке, которую могли позволить себе представители рабочего класса, принципиально отличается от дорогой книги в твёрдом переплёте для учёных или коллекционеров. Такое различие — «приемлемо на пергаменте, неприемлемо на бумаге», как его резюмировал один современник до начала процесса, — имело свою предысторию. Издатели прекрасно знали, как обстоят дела. В конце девятнадцатого века откровенные французские романы появлялись только в эксклюзивных изданиях, что свидетельствует о том, что издатели не слишком старались угодить читателям из рабочего класса. Это пример того, что Ян Хантер, Дэвид Сондерс и Дугалд Уильямсон называли «переменной непристойностью» — идея заключалась в том, что приемлемость книги в равной степени зависит от содержания самой книги и от того, кто её читает.

Английский закон о непристойных публикациях отражал в себе викторианскую полемику о грамотности и гражданстве. Первый показательный процесс состоялся в 1868 г., спустя всего несколько месяцев после того, как Вторая парламентская реформа распространила право голоса на представителей рабочего класса, которые отвечали определённым условиям. Когда викторианские интеллектуалы размышляли о последствиях массовой грамотности, их мысли часто возвращались к проблеме избирательного права. Вопрос о том, насколько разумно рабочие использовали свою грамотность, неминуемо переплетался с вопросом об их ответственности в качестве избирателей. Один обозреватель назвал грамотность «литературным правом голоса», обыгрывая идею о том, что возможность читать и писать сама по себе является обязательной свободой полноправного гражданина. Последующие попытки расширить круг избирателей сталкивались с вопросом о том, какой уровень арендной платы или подоходного налога может служить показателем самообладания, необходимого для голосования. Судьи и прокуроры, рассматривавшие дела о непристойных книгах, сделали аналогичные расчёты. Закон о непристойных публикациях рассматривал доход или богатство как показатель ответственности, необходимой читателю, чтобы избежать порочного влияния откровенных в сексуальном плане книг. Заголовки, с которыми можно было смириться при ограниченном тираже дорогих изданий, могли быть изъяты, если бы они публиковались в форматах для массового рынка, легко доступных для читателей, которые, как предполагалось, были более уязвимы по сравнению с мужчинами среднего класса.

Чиновники, все мужчины без исключения, беспокоились также и о читательницах, ведь, если ценник и мог разделить читателей по классовому признаку, то аналогичного средства для того, чтобы держать книгу подальше от рук женщин, оставляя ее доступной для мужчин, просто не существовало. Таким образом, контроль за тем, чтобы женщины не читали плохих книг, надлежало осуществлять главе семьи. Данная патриархальная обязанность перекочевала из частной жизни в сферу суда присяжных. Жены присяжных заседателей и их дочери подросткового возраста часто упоминались в ходе судебных разбирательств о непристойных публикациях как публика, которую закон должен был защищать. В то время как в результате демократических движений 1920-х и 1930-х гг. политикам стало опасно напрямую высказывать классовые суждения, а позже стало также рискованно умалять умственные и моральные способности женщин, в сфере юриспруденции возможность придерживаться таких взглядов сохранялась гораздо дольше. Выступление М. Гриффита-Джонса было не просто пережитком прошлого; его вопрос стал ярким примером того, как значительно могут расходиться временные рамки социо-культурных изменений.

Ошибочное суждение прокурора предоставило защитникам возможность оспорить позицию обвинения, чем они и воспользовались.«В этом и заключается подход, для борьбы с которым было созданоиздательство Penguin Books», — заявил адвокат защиты Джеральд Гардинер, продолжая: «Такой подход, в соответствии с которым считается нормальным публиковать специальное издание за пять или десять гиней, чтобы люди менее обеспеченные не могли читать то, что читают другие. Разве не все мы, независимо от того, зарабатываем ли мы 10 фунтов в неделю или 20 фунтов в неделю, одинаково заинтересованы в обществе, в котором мы живем?» Присяжные оправдали издателей, делу которых существенно помог принятый годом ранее Закон о непристойных публикациях. Новый закон позволил обвиняемым утверждать, что несмотря на откровенное или оскорбительное содержание, книга обладает определённой литературной ценностью и публикация материалов была оправдана с точки зрения общественного блага. Д. Гардинер вызвал целую вереницу литературных критиков и других выдающихся общественных деятелей, чтобы засвидетельствовать ценность романа Лоуренса. В то же время, когда он обратился к присяжным за поддержкой свободы слова, он попросил их прислушаться к мнению экспертов. Закон о непристойных публикациях 1959 г. был результатом многолетнего лоббирования авторов с целью создания защищенного пространства для литературы. Эротика из Парижа и комиксы из-за Атлантики не имели права на такую защиту. Свобода того, что считалось литературой, ограничивалась запретами на порнографию и бульварное чтиво.

Симбиоз демократизации и покорности в процессе над «Любовником леди Чаттерли» поддерживался в течение десятилетия. Однако к концу шестидесятых закон подвергся нападкам со стороны новой когорты борцов с нравственными устоями. И на этот раз активисты по борьбе с цензурой уже с меньшей вероятностью готовы были согласиться с разделением литературы на искусство, которое нуждалось в защите, и мусор, который её не заслуживал. В борьбе против цензуры наметился переход от аргументов, основанных на особом статусе литературы или необходимости проверять мнения на рынке идей, к восприятию свободы чтения и письма как цели, а не средства. Это изменение было частью более общей тенденции, свидетельствующей об отходе от конформизма и покорности — преобразования, как об этом свидетельствуют историки Дебора Коэн и Джон Лоуренс, традиционных норм о неприкосновенности личной жизни во всеобъемлющий этос личной автономии и свободы выбора. Философ Бернард Уильямс, возглавлявший цензурный комитет в семидесятые годы, говорил об обществе, способном поддерживать плюрализм, а не консенсус.

Люди, которые писали в Комитет Уильямса, объясняя своё отношение к цензуре, экстраполировали залог добрососедских отношений, — если вы «держите себя в руках», то окружающие позволят вам быть собой, — чтобы прийти к домотканой версии либерального принципа, согласно которому взрослые люди по обоюдному согласию могли делать всё, что пожелают, наедине до тех пор, пока безнравственность не выставлялась на всеобщее обозрение. Другие ссылались на заповедь Джона Стюарта Милля о том, что все люди должны быть свободны при условии, что осуществление ими своей свободы не причиняет вреда другим. Многие из тех, кто боролся за личные свободы в шестидесятых и семидесятых годах, считали себя вовлеченными в борьбу с пережитками викторианской морали, но это была также борьба, которая противопоставляла предполагаемой викторианской морали викторианский либерализм.

Защитники прав гей-меньшинств и порно-магнаты, которые цитировали Дж. С. Милля в своих обращениях к Комитету Уильямса, не обязательно были истинными приверженцами викторианского либерализма: скорее, основная идея О свободе была достаточно гибкой, чтобы сформулировать требования о правах во времена быстро меняющихся личных и культурных стереотипов. Если вы хотели вести диалог с властями на своих собственных условиях, то только так. Феминистки, как правило, не ссылались на Милля; панки не направляли официальных обращений.

Цензура была ареной, где обычные люди и чиновники в равной степени боролись с социальными изменениями — от роста грамотности и демократии до феминизма второй волны и прав ЛГБТ, мультикультурализма и влияния Интернета. Долгое время английский закон о непристойных публикациях отражал неопределённость в отношении того, что можно сказать — и, что особенно важно, как и кому — в стремительно меняющемся обществе. Это так же верно для 1860-х гг., как и для 1960-х гг. Право эволюционировало — и одновременно не поспевало эволюционировать — по мере того, как формировалась современная литература и поп-культура. Судебные разбирательства и внесудебные дебаты рассматривали грошовые детективы, неопубликованную классику, откровенные романы, рискованные открытки из киосков на морских курортах, модернистскую беллетристику, комиксы, романы о гангстерах, рукописную эротику, порнографические игральные карты, авангардные пьесы, телевизионные документальные фильмы, порнографические журналы, подпольную прессу, мелкоформатное кино, фильмы ужасов, сексуальное просвещение, видеокассеты и онлайн-порнографию Многие из этих форматов привозились из-за границы и представляли собой продукцию становившейся всё более международной индустрии культуры. Закон о непристойных публикациях являлся, помимо прочего, мембраной, через которую фильтровались иностранное влияние.

Фрагмент из: Christopher Hilliard - A Matter of Obscenity: The Politics of Censorship in Modern England .

Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ