Когда-то стенографистка Достоевского, а потом его жена

Эндрю Д. Кауфман о первой встрече Анны Сниткиной с российским писателем

Холодным ясным утром 4 октября 1866 года стройная 20-летняя студентка-стенографистка в черном ситцевом платье вышла из квартиры своей матери в Петербурге. Она остановилась неподалеку, у Гостиного двора, огромной торговой галереи на Невском проспекте, чтобы купить дополнительное количество карандашей и кожаный портфель, надеясь придать большую деловитость своей юношеской фигуре. Полчаса спустя, подъехав к зданию из серого кирпича на углу Малой Мещанской улицы и Столярного переулка, она поднялась по слабо освещенной лестнице на второй этаж и позвонила в дверь квартиры 13, где ее ожидал будущий работодатель. Студентку звали Анна Сниткина, а ее будущим работодателем был 44-летний бывший заключенный, всем известный загадочный вдовец, который также оказался вполне прославленным писателем: Федор Достоевский. Анна посмотрела на часы и улыбнулась про себя. Оставалось несколько минут до 11:30, она пришла вовремя, как ей и было велено. Благоразумная молодая женщина, Анна не собиралась рисковать — во всяком случае, не в тот день, когда надеялась получить свою первую работу.

Почти сразу же дверь открыла плотного телосложения женщина в зеленом в клетку платке. Будучи знакомой с опубликованным частями новейшего произведения Достоевского Преступление и наказание , Анна невольно подумала, не является ли этот платок прототипом того драдедамового платка, который играл такую большую роль в семье Мармеладовых. Она, конечно, не осмелилась спросить об этом и просто сказала служанке, что ее направил преподаватель стенографии профессор Ольхин и что хозяин дома ждет ее.

Служанка, которую звали Федосья, провела Анну по темному коридору в столовую, вдоль стен которой стояли два больших сундука и комод, прикрытые вязаными ковриками. Служанка попросила юную гостью сесть, сказав, что барин сейчас придет.

Минуты через две появился Достоевский. Даже не поздоровавшись, он пригласил Анну пройти в кабинет, пока он прикажет подать чаю. А потом снова ушел.

Войдя в большой сумрачный кабинет, Анна огляделась. В глубине комнаты стоял диван, крытый коричневой материей; рядом, на круглом столике с суконной салфеткой, лампа и два-три альбома. Сквозь два окна пробивались редкие солнечные лучи.

«Было сумрачно и безмолвно, — вспоминала она позже, — чувствовалась какая-то подавленность от этого сумрака и тишины». Обстановка кабинета была самая заурядная, какую можно увидеть в семьях небогатых людей, а не без минуты одного из самых важных российских писателей. Она оглядела комнату в поисках зацепок о своем потенциальном работодателе — тщетно прислушиваясь к детским голосам, размышляя, была ли картина над диваном, изображающая сухощавую женщину в черном платье и чепце, портретом жены Достоевского, которая умерла два года назад. (Так оно и было, как позже узнала Анна.)

Несколько позже загадочный мужчина, с которым она столкнулась ранее, появился снова. Анна изо всех сил старалась излучать уверенность; этого момента она ждала дольше, чем могла себе признаться.

Имя Достоевского было давно знакомо в доме Сниткиных. Он был любимым писателем ее отца; всякий раз, когда возникала тема современной литературы, он неизбежно говорил: «Ну, а какие писатели у нас есть в наши дни? В мое время были Пушкин, Гоголь, Жуковский. А из молодых  был Достоевский, автор Бедных людей . Это был настоящий талант». Прошедшее время не было ошибкой: «К сожалению, — продолжил он, — этот человек вмешался в политику, оказался в Сибири и исчез там без следа». Затем, в 1859 году, к радостному удивлению отца Анны, Достоевский вернулся в столицу — после четырехлетнего тюремного заключения в Сибири, за которым последовали еще пять лет обязательной военной службы, — и возобновил писательскую деятельность с вновь обретенной энергией. Отец Анны был преданным читателем журнала «Время», основанного Достоевским и его братом Михаилом, и вскоре вся семья Сниткиных читала Достоевского — хотя никто из них не вкладывал в это больших чувств, чем Анна.

Творчество Достоевского было хорошо известно среди образованных читателей, таких как Григорий Иванович Сниткин, который подписывался на «Время» и другие «толстые журналы», как их называли. Публикуемые еженедельно или раз в две недели, эти сборники литературных, философских и журналистских материалов были российским эквивалентом 19-го века «Нью-Йоркера», «Ньюсуик» и «Сайентифик Америкэн» в одном лице. Они включали новости, обзоры книг, культурную и литературную критику, научные статьи и, конечно же, художественные произведения; фактически, почти каждый русский писатель того времени дебютировал в этих журналах. Первое оригинальное печатное произведение Достоевского «Бедные люди» появилось, когда ему было 24 года, в 1846 году — в год рождения Анны Сниткиной.

Роман в письмах «Бедные люди» прослеживает любовную связь между бедным 47-летним копировщиком и его дальней родственницей, бедной девушкой-сиротой. Читатели признали роман оригинальным и трогательным воплощением социального христианства и сентиментального филантропизма, которые были характерны для литературы того времени. «Новый Гоголь явился!» — воскликнул Виссарион Белинский, самый влиятельный литературный критик эпохи, прочитав его. «Вы сами понимаете, что написали?» — спросил он находящегося под впечатлением от встречи с известным критиком писателя, когда они встретились лично — день, который Достоевский запомнит надолго. Одобрение Белинского обеспечило Достоевскому немедленное вхождение в элитные литературные круги, и роман также имел большой успех у читающей публики.

И все же Достоевский недолго наслаждался первым ощущением славы. Его следующий роман Двойник о мелком государственном служащем, затерянном в петербургской бюрократии, был опубликован всего через несколько месяцев после «Бедных людей»; это был коммерческий провал, непринятый критиками роман, как и последующие его рассказы. «Надулись же мы, друг мой, с Достоевским-гением!» — сказал Белинский своему коллеге после прочтения нового произведения Достоевского. «Я, первый критик, разыграл тут осла в квадрате». Его особенно смутили фантастические элементы в «Двойнике», герой которого теряет связь с реальностью и вступает в странные отношения со своим двойником. Таким темам, по словам Белинского, «место только в сумасшедших домах, но не в литературе, это дело врачей, а не поэтов».

23 апреля 1849 года, в возрасте 27 лет, Достоевский был арестован за участие в революционном обществе, известном как Кружок Петрашевского, что привело к его исчезновению с литературной сцены почти на десять лет. После своего возвращения он возобновил карьеру романом  Униженные и оскорбленные  (1861), сентиментальной мелодрамой, наполненной яркими персонажами и драматическими развязками в конце каждой главы — элементами, которые сделали его чрезвычайно популярным среди читателей, хотя и неприятным для критиков. Ему удалось вернуть расположение критиков своей следующей работой Записки из Мертвого дома  (1860-1863) — полувымышленным рассказом о жизни Достоевского в сибирском остроге. Смесь мемуаров, социальных разоблачений и культурной критики, «Записки из Мертвого дома» затрагивают несколько знакомых тем, таких как тяжелое положение угнетенного человека, жестокость чиновничества и высшая ценность христианского сострадания. Но в нем также рассмотрены идеи, которые станут центральными в творчестве и мысли Достоевского в последующие годы: потребность личности во внутренней свободе любой ценой, психологическая сложность преступного сознания — тема, к которой писатель вернется в «Преступлении и наказании» — и духовная глубина русского народа.

К тому времени, когда Анна Сниткина появилась у его двери, Достоевский уже зарекомендовал себя как один из самых многообещающих писателей России. Но он еще не был одним из величайших. Конечно, у него проявлялись проблески гениальности, но они были утеряны для таких критиков, как Белинский, которые, как правило, воспринимали Достоевского через узко прагматичную призму, упуская из виду психологическую остроту, лежащую в основе затронутых им социальных тем. Именно это сочетание — социальный реализм, основанный на глубоком психологическом понимании, — сделало Достоевского не только уникальным среди его русских современников — «реалистом в высшем смысле», как он сам себя называл, — но и жизненно важным для истории русской литературы.

Однако для Анны Сниткиной Достоевский был просто автором, который очаровывал и трогал ее душу. Как только к ним домой приносили очередной выпуск «Времени», отец Анны первым читал его. Затем, как только он засыпал в своем кресле-качалке, все еще держа журнал в руке, 15-летняя Анна подкрадывалась, чтобы высвободить журнал из его пальцев, и затем выбегала в сад, чтобы погрузиться в последний роман Достоевского — по крайней мере, до тех пор, пока Маша, претендуя на прерогативу старшей сестры, не подкрадывалась и не забирала его себе.

Сострадание Достоевского к изгоям общества находило отклик в инстинктах Анны, и ее душа болела за угнетенные души, которым он давал жизнь на своих страницах. «Я была настоящей мечтательницей, — сказала она, — и герои романов всегда были для меня реальными людьми». Она «ненавидела» хищного владельца крепостных в «Униженных и оскорбленных», который пытался заставить своего сына вступить в финансово выгодный брак, и она «презирала» его наивного, но милого сына почти так же сильно за то, что ему не хватало смелости противостоять отцу, и за то, что он разорвал отношения с девушкой, которую любил. Она проливала слезы над «Записками из Мертвого дома», признавшись позже, что «мое сердце было полно сочувствия и жалости к Достоевскому, которому пришлось пережить ужасную жизнь в заключении, на каторге».

Впрочем, этот грубоватый, нервный мужчина, стоявший перед ней, казался совсем не похожим на того лихого, благородно мыслящего автора, которого она так много читала и о котором так мечтала. Светло-каштановые волосы Достоевского были сильно напомажены и тщательно приглажены, но его лицо было бледным и болезненным на фоне поношенного синего суконного жакета. Он казался рассеянным и взволнованным, каждые несколько минут просил Анну напомнить ему ее имя. Его глаза тоже беспокоили ее. Левый был карий, в то время как у правого зрачок был настолько расширен, что даже нельзя было увидеть радужную оболочку — результат, как она позже выяснит, несчастного случая много лет назад, когда он упал на острый предмет во время эпилептического припадка.

— Давно ли вы занимаетесь стенографией? — спросил он.
— Всего полгода, — ответила Анна, крепко придерживаясь того, что, как она надеялась, было профессиональным поведением.
— А много ли учеников у вашего преподавателя?
— Сначала записалось более ста пятидесяти желающих, а теперь осталось около двадцати пяти.
— Почему же так мало?
— Да многие думали, что стенографии очень легко научиться, — неуверенно сказала Анна, — а как увидали, что в несколько дней ничего не сделаешь, то и бросили занятия.
— Это у нас в каждом новом деле так, — сказал он, — с жаром примутся, потом быстро охладевают и бросают дело. Видят, что надо трудиться, а трудиться теперь кому же охота?

Он предложил ей сигарету.

Достоевский испытывал ее, как он часто делал при встрече с незнакомыми людьми. Для него все было испытанием: любовь, отношения, сама жизнь. Ему особенно хотелось определить, была ли эта Анна Сниткина похожа на многих прогрессивных молодых женщин, которые появились по всей России в 1860-х годах после Великих реформ царя Александра II — серии радикальных политических, социальных и экономических изменений, введенных после унизительного поражения России во время недавней Крымской войны.

Анна действительно с гордостью считала себя эмансипированной «девушкой 60-х», как часто называли себя молодые российские феминистки ее поколения. «Я чувствовала, что вступаю на новый путь, что буду зарабатывать деньги собственным трудом, что смогу стать независимой», — писала она позже, вспоминая, что для нее значила перспектива работать на Достоевского. «И мысль о независимости для меня, как для девушки 60-х, была очень ценной», — как и для подавляющего большинства образованных молодых женщин.

Воспользовавшись новым духом открытости, социально сознательные россияне начали выражать сдерживаемое до тех пор желание радикальных перемен в рамках традиционной авторитарной семейной структуры. Они настаивали на том, чтобы женщинам была предоставлена возможность играть более важную роль в восстановлении российского общества после войны. В эти годы появилось беспрецедентное количество книг и статей о семье и роли женщин в России, что породило дискуссию, которая со временем стала известна как «женский вопрос».

Достоевский не был врагом этого нового российского феминистского движения. В действительности, он был одним из немногих крупных писателей того времени, которые открыто выступали за расширение интеллектуальных возможностей для женщин. «Перед образованными женщинами должна лежать более широкая дорога, — писал он в начале 1860-х годов, повторяя один из главных принципов феминисток, — не загроможденная иглами, нитками, цепными стежками и шитьем». На страницах «Времени» — в одном из тех номеров, где Анна читала «Униженных и оскорбленных» — Достоевский защищал феминисток от консервативных критиков, которые отвергали их сторонников как «эмансипаторов». По его мнению, эмансипация женщин была вопросом «христианской любви к человечеству, о воспитании себя во имя взаимной любви — любви, которую женщина сама тоже имеет право требовать». Такие отношения между полами, утверждал он, совершенно здоровы и желательны и будут неизбежны, когда повысится уровень самого общества. Чуткость Достоевского к бедственному положению русских женщин была очевидна в его произведениях, в которых фигурирует множество женских персонажей, угнетенных родителями, мужьями, опекунами или благодетелями, или погрязших в крайней нищете, из которой они не могут выбраться, кроме как выйдя замуж, занимаясь проституцией или вступая в какой-либо форме патологические отношения с мужчиной.

Однако, несмотря на все его симпатии к феминизму, Достоевского отталкивала дерзость многих радикальных феминисток. «Новая женщина», как они себя называли, напомнила ему о многом, что он считал неправильным в «новой стране», которая, как он чувствовал, утратила связь с ценностями порядочности, скромности и, прежде всего, морали. Он возмущался этим дивным новым миром, находящимся под сильным влиянием Запада, который ценил «разврат приобретения, цинизм и материализм» и, что особенно важно, свободную любовь. У одинокого вдовца, которого романтически отвергла не одна прогрессивная молодая женщина, также были личные причины уклоняться от этой разновидности феминизма.

Что заинтриговало Достоевского в Анне Сниткиной, так это то, что она казалась непохожей на более радикальных феминисток той эпохи: она казалась сдержанной, а не импульсивной или опрометчивой. Когда Анна вежливо отказалась от его сигареты, писатель был поражен ее «умением себя держать» и был рад, что встретил такую «серьезную и способную девицу».

Анна не поняла бы этого по грубоватому поведению Достоевского, но ему понравился такой потенциальный сотрудник. Безусловно, помогло и то, что она не стригла волосы, не носила очки и не курила — три типичные антибуржуазные привычки «новой женщины». Благодаря сочетанию женской скромности и профессионального такта, она произвела отличное первое впечатление.

— Я был рад, когда Ольхин предложил мне девицу-стенографа, а не мужчину, — сказал Достоевский Анне, — и знаете почему?
— Почему же? — ответила она.
— Да потому, что мужчина, уж наверно бы, запил, а вы, я надеюсь, не запьете?

Анне стало ужасно смешно, но она сдержала улыбку.

— Уж я-то наверно не запью, — сказала она с полной серьезностью, — в этом вы можете быть уверены.
— Мы посмотрим, как это сделать, мы попробуем, мы увидим, возможно ли это? — неопределенно пробормотал Достоевский. — Попробуем.
— Хорошо, попробуем, — сказала она.

Затем, на случай, если у Достоевского остались какие-то сомнения на ее счет, она добавила:

— Но если вам при моей помощи работать будет неудобно, то прямо скажите мне об этом. Будьте уверены, что я не буду в претензии, если работа не состоится.

Чтобы проверить навыки стенографистки, писатель взял экземпляр «Русского вестника», где в том году «Преступление и наказание» выходило частями, и начал читать из него — очень быстро — ожидая, что девушка будет писать под диктовку. Хотя Анна была обучена стенографии, она не могла поспевать за ним и вежливо спросила его, может ли он диктовать не скорее обыкновенной разговорной речи. Раздраженный тем, что его прервали, Достоевский наклонился, чтобы проверить ее работу. Он отчитал ее за то, что она пропустила точку и неясно поставила твердый знак, а затем продолжил ворчать по поводу того, что женщины не приспособлены к работе. (В русской орфографии твердый знак (ъ) делает стоящую перед ним букву твердой, в то время как мягкий знак (ь) делает ее мягкой. Между ними существует очень тонкое различие, поэтому написание одного нечетко может привести к тому, что его перепутают с другим.) Потрясенная и оскорбленная, Анна тем не менее приложила все усилия, чтобы не показать этого. Для нее не было ничего важнее, чем добиться профессионального успеха и стать независимой. Она не собиралась подвергать свою цель риску.

Еще через несколько минут Достоевский сказал Анне, что ему нужно сделать перерыв, но он попросил ее вернуться вечером того же дня, тогда он и начнет диктовать свой роман. Анна испытала облегчение, узнав, что он действительно решил нанять ее, но ее чувства были смешанными. «Я вышла от Достоевского в очень печальном настроении, — писала она много лет спустя в своих мемуарах "Воспоминания". — Он мне не понравился и оставил тяжелое впечатление». В неопубликованном черновике она пошла еще дальше: «Никогда ни до, ни после человек не производил на меня такого тяжелого, угнетающего впечатления, как Федор Михайлович при нашей первой встрече. Я видела перед собой ужасно несчастного, сломленного, измученного человека. У него был вид человека, который сегодня или вчера потерял кого-то близкого своему сердцу, человека, пораженного каким-то ужасным несчастьем».

Перспектива работать на Достоевского — непостоянного гения и, по-видимому, также рефлексивного женоненавистника — заставила Анну задуматься о том, какую цену она готова заплатить за финансовую независимость. «Зарабатывать на жизнь, когда вам начинают говорить такие неприятные вещи, тоже иногда может быть горьким опытом, — написала она в дневнике, вспомнив грубые замечания своего работодателя, — и это от одного из лучших людей. А что бы было в случае с менее развитыми людьми? Нет, может быть, лучше выйти замуж, если это значит не подвергать себя таким неприятностям». Такой путь выбрали молодые женщины поколения ее матери — и даже ее старшая сестра Маша, которая недавно вышла замуж за выдающегося молодого профессора. Анна начинала понимать привлекательность этого выбора, но еще не была готова отказаться от своей мечты.

Эндрю Д. Кауфман (Andrew D. Kaufman)

Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ