В память о моих родителях, Габриэле Гарсии Маркесе и Мерседес Барча

Большинство черновиков отца были спасены моей матерью. Это всегда происходило за его спиной, ведь он не переносил того, чтобы кто-то видел его незавершённые работы. В детстве нас с братом отец часто звал помочь уничтожить все свои неоконченные рукописи — должно быть, это ужасное зрелище для коллекционеров и людей, изучающих его труды. Рукописи и справочная библиотека после его смерти были отправлены в Центр Гарри Рэнсома в Остине, штат Техас, и моя мама получила огромное удовольствие от церемонии открытия этой коллекции. Там была и моя семья, и семья моего брата, так что в тот момент мама также смогла насладиться компанией своих внуков.

Спустя два года после смерти отца мы отвезли его прах в Картахену. Его поместили внутрь основания бюста (имеющего с ним невероятное сходство), который стоит во дворе колониального здания, открытого для посещения. По такому случаю была устроена официальная церемония, перед и после которой проходила коктейльная вечеринка под открытым небом в доме моих родителей. Как и тогда, когда умер мой отец, это продолжалось несколько дней, но так как настроение было более весёлым в этот раз, моя мама позаботилась о том, чтобы живая музыка играла до поздней ночи. Эти дни для меня были полны эмоций и, возможно, несколько утомительными, но не слишком. Это всё казалось вполне терпимым. Рано утром, перед своим отъездом, я вышел во двор, чтобы напоследок взглянуть на место упокоения праха. Это было потрясающе, стоять там и думать, что его прах будет здесь, что он сам будет здесь очень и очень долго, возможно столетия, долгое время после того, как уйдут в мир иной все ныне живущие. Затем меня ждала дорога в аэропорт, и она выдалась довольно грустной, а спустя 24 часа после приземления в Боготе меня госпитализировали с инфекцией мочевого пузыря и тромбом в ноге. Так я понял, что те дни всё же были намного более тяжёлыми, чем мне казалось сначала.

Мама умерла в августе прошлого года, и я был крайне удивлён тем, как быстро для меня вырос её авторитет. Я больше не мог пройти мимо её фотографии и не остановиться, чтобы рассмотреть её. Её лицо казалось добрее и прекраснее, чем когда-либо, даже в старости. Всю свою жизнь она страдала от тревожности (возможно, не осознавая этого), но тем не менее её (как и моего отца) интерес к жизни как таковой и жизни других людей был неисчерпаем. Она прекрасно знала, как получать от неё удовольствие.

Мои чувства к отцу, хотя и полные любви, были осложнены его талантом и славой: это разделило его для меня на нескольких людей, которых приходилось объединять в одно целое, всё время теряясь в лабиринте своих эмоций. Сложные чувства во мне вызвало долгое и болезненное из-за его исчезающей памяти прощание, а также вина за удовлетворение, которое я находил в осознании своего временного умственного превосходства над ним. А вот чувства к моей матери сейчас совершенно незамысловаты. Это одно из таких заявлений, которые заставляют терапевтов поднимать брови, и тем не менее это правда. Её пугало бурное проявление эмоций, и в детстве она поощряла нас за крепость духа. Сейчас я понимаю, что такое поведение передалось ей от родителей, которые, вероятно, сами унаследовали его от своих. Она не понимала, что страдает от этого, и всякий раз, когда я предлагал ей прибегнуть к терапии или медикаментам, её реакция была однозначной: «No. No soy una histérica». («Нет. Я не истеричка».)

Я благодарен за то, что смог понять и принять это ещё пока она была жива, и потому всё, что у меня осталось — это эмоциональная привязанность и вдохновение жизненной силой, которая исходила от неё. Она была откровенной и замкнутой, критичной и снисходительной, храброй, но боялась беспорядка. Она могла быть раздражительной и осуждающей, но легко прощала, особенно если человек делился с ней своими проблемами. Тогда она навсегда вставала на его сторону и легко завоёвывала этим его преданность.

Со мной и моим братом она была связана скорее не физически, а посредством глубокой нежности, которая с годами становилась сильнее. Её сложная личность определённо внесла свой вклад в мою увлечённость женщинами, особенно многогранными женщинами, загадочными женщинами, такими, каких, на мой взгляд несправедливо, называют трудными женщинами.

Я испытываю совершенно новое чувство восхищения своими родителями, не такое, как раньше. Я признаю, что это чувство не является чем-то необычным (некоторые назовут это ревизионизмом). Разлука делает нас более любящими и снисходительными, и мы начинаем понимать, что наши родители тоже иногда сбивались с пути, как и все. Что касается моей мамы, я восхищён тем, каким человеком она стала, несмотря на время и место, в котором она появилась на свет. Как она держала себя в руках и вместе с тем командовала миром, который был создан успехом моего отца. Она была женщиной своего времени, без высшего образования, матерью, женой и домохозяйкой, но многие молодые женщины с головокружительными карьерами открыто восхищались и завидовали её выдержке, её стойкости и самоощущению. В кругу друзей она была известна как La Gaba — это прозвище было образовано от отцовского Gabo, и это было несколько по-патриархальному, однако она стала не кем иным, как прекрасной версией самой себя.

За два года до её смерти мы сидели в ресторане, и она рассказала мне, что после неё, первенца, у её матери родилось двое детей, которые умерли в младенчестве. Я был крайне удивлён, ведь никогда ничего не слышал об этом. Я поинтересовался, что она об этом помнит, и она поделилась со мной воспоминанием о своей матери, которая держит на руках мёртвого ребёнка. Вспоминая об этом, она покачивала левой рукой.

«Почему ты не рассказывала мне об этом раньше?» — спросил я. Она ответила: «Потому что ты никогда не спрашивал». Как я был глуп. После этого я иногда спрашивал её об этом, жаждал подробностей, но она отрицала не только то, что когда-либо рассказывала нечто подобное, но и то, что вообще когда-либо видела умершего брата или сестру. Я был ошеломлён. Это не было старческим маразмом или деменцией. Её память всегда была твёрдой. Но я настаивал. «Нет. Такого никогда не происходило», — решительно сказала она. В тот день я отпустил эту тему, но с намерением вернуться к этой тайне в будущем, на случай, если что-то изменится, но время вышло.

50 лет жизни я прожил не подозревая о том, что мой отец совершенно ничего не видел в центре своего левого глаза. Я узнал об этом случайно, когда сопровождал его к офтальмологу; доктор просто упомянул это после осмотра.

Я бы хотел знать, какими родители запомнили себя в молодые годы, или о том, что они думали о своём месте в мире, когда их жизнь была ограничена маленькими городками из колумбийского детства. Я бы отдал всё, чтобы провести час с моим отцом, когда ему было девять, или с моей матерью, когда она была энергичной девочкой одиннадцати лет, и оба совершенно не подозревали о необыкновенной жизни, которая их ждёт. И потому в глубине души я сожалею о том, что недостаточно хорошо их знал, что не расспросил подробнее об их жизни, об их самых сокровенных мыслях, самых больших надеждах и страхах. Возможно, они чувствовали то же самое по отношению к нам, ведь никто не может полностью знать своих собственных детей. Мне не терпится поговорить об этом с моим братом, ведь я уверен, что дом — это совершенно разное место для каждого из его обитателей.

Впереди нас ждёт решение о судьбе дома. Я и мой брат с большим энтузиазмом посещаем дома-музеи писателей и художников прошлого, так что мы думаем в этом направлении. Я немного удивлён моей готовностью открыть двери нашего дома для всех и каждого. Возможно, это отчаянная попытка бросить вызов течению времени или, по крайней мере, освободить нас от необходимости опустошать наш дом и продавать его незнакомым людям.

Смерть второго родителя — это всё равно что посмотреть в телескоп одной ночью и не найти там планеты, которая всегда была там. Она просто исчезла вместе со своей религией, обычаями, особыми привычками и ритуалами, большими и маленькими. Осталось только эхо. Я вспоминаю о своём отце каждое утро, когда вытираю спину полотенцем так, как он научил меня, когда стал свидетелем моих мучений в шесть лет. Многие его советы всегда со мной (мой любимый: прощай своих друзей, чтобы они могли простить тебя). Я вспоминаю свою маму каждый раз, когда провожаю гостей до двери, когда они уходят, потому что иное поведение непростительно. Или когда проливаю на что-нибудь оливковое масло. А в последние годы они смотрят на меня из отражения в зеркале. Я также стараюсь направлять свою жизнь согласно их редко произносимому, но безупречному правилу: «не будь нечестным».

Большая часть культуры наших родителей сохранилась в той или иной форме на новых планетах, созданных моим братом и мной вместе с нашими семьями. Что-то из этого смешалось с тем, что принесли вместе с собой наши жёны. С годами это смешение будет продолжаться, и жизнь будет накладывать на мир моих родителей всё новые и новые слои других прожитых жизней до тех пор, пока не наступит день, когда никто на этой земле не сохранит память об их физическом существовании. Сейчас я уже нахожусь почти в том же возрасте, в каком был мой отец, когда я спросил его, о чём он думает по ночам, выключив свет. Как и он, я пока не слишком беспокоюсь, но определённо осознаю течение времени. А пока я всё ещё здесь, думаю о них.

Адаптированный отрывок из «Прощания с Габо и Мерседес: Мемуары сына Габриэля Гарсии Маркеса и Мерседес Барча» Родриго Гарсии («A Farewell to Gabo and Mercedes: A Son's Memoir of Gabriel García Márquez and Mercedes Barcha» Rodrigo Garcia). Опубликовано Harper Via. Авторское право 2021 HarperCollins.

Родриго Гарсия (Rodrigo Garcia)

Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ