Криминальные романы как идеальное выражение славянской меланхолии

Мне всегда нравились истории, в которых люди попадают в ад. Люблю ад. Именно оттуда приходят ангелы — ведь все они падшие. Ангелы знают толк в том, как падать и восставать одновременно.

Любое русское литературное произведение — это криминальный роман, и всегда в той или иной степени об аде — или об ангелах, разница невелика. Англосаксонская культура озабочена моралью, латинская — бренностью бытия, но славяне — меланхолические светлячки летними ночами. Мы сознаем свою испорченность и умеем быть очень-очень хорошими, но играть в эту игру не хотим. В нас тьма и вечность. Мы треснувший сосуд в осколках солнечного света. Капля Тарковского и немного загадочной иудейской вечности бытия, конечность и бесконечность, круговорот жизни и смерти — чем не круговорот преступления? Сменяется только носитель зла. Преступник, жертва и орудие играют в русскую рулетку. «Как хорошо на свете! — пишет Пастернак в Докторе Живаго . — Но почему от этого всегда так больно?»

Пострадавшие растут как дикие грибы в таинственном бесформенном лесу и гибнут сотнями, едва успев выкрикнуть в пустоту: «Это несправедливо, мама!» (В преступлении всегда есть мама. Преступлений без мамы не бывает.) Да, грибочек мой, жизнь несправедлива. От жизни всегда больно. Жизнь растет-растет, а потом берет и умирает. Именно этому мы учим наши маленькие грибочки, а потом пробуем их на зуб в попытках понять, какие приведут нас к просветлению, а какие — на тот свет.

Просто любопытно. «Если любовь и можно чем-то заменить, — пишет Бродский , — то только памятью». Жить больно, потому что мы помним чувства, но не обстоятельства. Мы вспоминаем, мучаясь от изломанной любви, нелюбви, невозможности. Воспоминания — ключ к разгадке преступления, разгадать которое невозможно, потому что недостаточно знать. Недостаточно подтвердить под присягой. Недостаточно выкрикнуть в ярости.

«[Люди] будут делать явные нелепости, лишь бы не показать своей души», — пишет Юнг . Но какие именно нелепости? Насколько нелепые? Вот о таких преступлениях я бы почитала. Или я сама же об этом и написала? Кажется, да. Было дело. Виновна, ваша честь, в этом бесчестном удовольствии.

Страна советов, мистиков, поэтов, воров, бандитов и диссидентов. Можно вывезти девушку из Советского Союза, но нельзя вывести безбожность из фрика. А фрик — неотъемлемый ингредиент преступления. Психическое равновесие вредно для дела, особенно если дело — нарушать закон. «Сутенер ухмыляется, — пишет Жан Жене в пьесе Балкон , — но никогда не смеется». Улыбки — это для цивилизованных людей, доколониальный стиль. Дьявол ухмыляется, поэтому ухмыляются фрик и поэт. Если кто и шутит, то мы. Если и есть повод для смеха, то ядовитый. За бурным весельем стоит несколько поколений истерики. Псалом стоит капли богохульной крови, но сама по себе кровь не стоит почти ничего. Предательство неизбежно.

В преступлении есть что-то французское, бесшабашное, но в то же время — что-то от православных икон, подавляющее. Я про славянскую идею о том, что сам факт рождения — уже преступление.

Ведь когда мы рождаемся, мы берем силой жизнь, захватываем чье-то тело, присваиваем его, похищаем, делаем его своим аватаром. В лучшем случае мы лжецы, в худшем — садисты. Но преступления не было бы без чужой доброты, чужеродного сочувствия. А самое главное зло — то темное, мрачное, что мы зовем любовью. Сиюминутный судьбоносный жест незнакомца, незаметное эфемерное прикосновение.

«Никакого уменья особого у меня нету, — пишет Булгаков в Мастере и Маргарите , — а обыкновенное желание жить по-человечески». Не великие страсти, а самые обыкновенные желания подкрепляют преступные наклонности существа, совершившего преступление рождения — преступно скучное. Стремление набрать в легкие воздуха, чтобы прожить еще одно мгновение, — это всего лишь большой зевок. Вот почему я так люблю ад — место лирически обыкновенных мелочных желаний.

Что может быть более непредсказуемым, чем обыкновенный вор, загадочный грабитель? Ужас тривиальной неуместности, детективная сага оговорок по Фрейду, двойное убийство двусмысленностью. Такие тени меня влекут, о такие истории я хочу пачкать руки. Преступление — это всегда грязь, а единственный способ оправдаться — грязные признания. Для этого нужны телефоны — тайные телефонные звонки под покровом ночи. Обожаю леденящие кровь телефонные звонки, но только если звонят с Другой стороны. Именно для этого и нужны телефоны в истории преступления. Именно для этого нужны преступления. Именно для этого нужны стороны — чтобы быть по другую сторону закона, по другую сторону пути, в неподходящем месте в неудачное время, не в той одежде, не с тем видом, под чужим именем, с чужим языком, с неправильной историей и неправильной душой. Вот об этом должен быть правильный телефонный звонок.

Молчание, когда от признания отделяет один телефонный звонок. Я преступна. Я плохая девочка — плохая по-западному. Я стою в телефонной будке, горящей ярко, как глаза свидетеля, и накручиваю диск телефона, чтобы совершить признание. Я готова открыть свой большой рот и принести большое горе своей опозоренной семье — и так далее. Телефон звонит, а я исступленно тру руки под краном. Грязные руки. Грязная совесть. С моих рук текут океаны. Я пишу о преступлении. Звоню, тру, пишу. Кругом тишина. Все как обычно. Обычное ничто. Расслабься, засыпай. Маленькие грибочки выскакивают из-под земли сырой ночью, как икота. Я пишу о своих злодеяниях, и крик новорожденного становится бестселлером.

Елена Москович (Yelena Moskovich)

Елена Москович родилась на территории бывшего СССР. В 1991 году ее родители эмигрировали в США как еврейские беженцы вместе с дочерью. Пьесы Москович ставились в США, Канаде, Франции и Швейцарии. Кроме того, она написала несколько романов и сотрудничала с различными СМИ.

Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ