Знак почета: Сьюзен Чои — об опасной красоте набоковской «Лолиты»

В шестнадцать у меня был роман с мужчиной вдвое старше. Ему было тридцать два — белокожий брюнет, скорее, просто симпатичный, чем канонически красивый. Из-за носа с легкой горбинкой он казался более зрелым, чем был в действительности, — как я понимаю теперь, когда от собственных тридцати двух меня отделяет больше времени, чем тогда отделяло меня от него. Но, перефразируя Стефана Гертманса, воспоминания стареют вместе с нами. Каким бы ни был нос моего давнишнего любовника, в моих воспоминаниях он неизбежно фигурирует как зрелый авторитетный мужчина, который вполне мог бы быть моим отцом, преподавателем или начальником. Это впечатление подкрепляется старомодным именем, словно бы доставшимся ему в наследство от 1940-х. У него даже была шляпа — мышиного цвета, мягкая, бархатистая, заношенная до того, что купол тульи просел и сделал ее похожей на классическую фетровую шляпу давних лет. Я столько раз выражала свое восхищение этим головным убором, что он подарил мне шляпу на прощание перед моим возвращением домой на учебу. Больше я его никогда не видела.

Нед (не настоящее его имя, но подходящее к образу) интриговал весь женский персонал ресторана, в котором мы с ним познакомились. Он работал официантом, я — официанткой, но с меньшей зарплатой, поскольку по местным законам возраст еще не позволял мне подавать гостям алкоголь. Ресторан относился к той категории обреченных на провал заведений, где домашние блюда — мясо, тушенное в горшочке — предполагается вкушать на накрахмаленных скатертях. Он был безнадежно устаревшим с первого дня своего существования, но для Неда — в идеально сидящей белой рубашке, с зачесанными назад волосами — служил подходящим фоном. Даже стандартный черный передник смотрелся на Неде изысканно, словно фрачный кушак. Все знали, что до ресторана Нед работал маклером в одной очень известной конторе, которая существует и поныне. Его новая работа была однозначным понижением, но присущее Неду выражение спокойного самообладания явно объяснялось не только близорукостью. Даже тогда, в глазах других женщин — женщин, которые были старше меня, но гостеприимно включили меня в свой сплетнический круг — Нед не выглядел неудачником. Его воспринимали как человека, который может добиться всего, чего пожелает. Была там одна длинноногая официантка, блондинка с копной непослушных волос и ярко накрашенным широким ртом. Ходили слухи, что у Неда с ней роман. Но уже скоро его внимание привлекла я, и это было мне приятно. Мне казалась интересной его квартира — жилой гараж в живописно облезлом удаленном районе. Мне были приятны его неподдельное восхищение моей задницей, его опытность и уверенность в постели, его готовность время от времени делиться со мной кокаином. К тому (хоть и нежному) возрасту сердце мое было разбито уже не раз, и Нед не мог причинить мне боли — возможно, потому что я его не любила, но он мне нравился, да и с его стороны чувства были примерно такими же. В один из худших дней той моей жизни, когда я неправильно выехала с трассы, заблудилась, в панике сбила знак остановки, а в меня с размаху врезался пикап, превратив мою машину (машину моей матери) в груду металлолома, я позвонила именно Неду. Он сразу же приехал, отвез меня в наш ресторан, накормил и сидел со мной, пока его внимание меня не успокоило.

То, насколько безопасно я себя чувствовала в отношениях с человеком вдвое старше меня, тогда совсем меня не удивляло. Что удивляет меня сейчас, так это то, каким чудом мое доверие действительно не было обмануто в этом банальном сценарии. Это чистая удача — как и то, что я выжила в автокатастрофе. Но в случае с автокатастрофой опасность была мне очевидна. Никто в здравом уме не стремится попасть в ДТП, надеясь извлечь из этого какую-нибудь пользу. А вот в моих отношениях с Недом я не только не видела опасности, но и ожидала преимуществ. Тридцатидвухлетний Нед казался шестнадцатилетней мне подходящим и безопасным любовником. По чистой случайности так оно и вышло. Но откуда вообще взялось такое представление?

Примерно отовсюду, естественно. Вопрос кажется глупым, потому что ответ очевиден — и это лишний раз подчеркивает, насколько глубоко в нас укоренилось это представление и как трудно осознать его неестественность, отринуть привычный уют этой идеи: опытный, внимательный взрослый мужчина и не по годам развитая девочка — как романтично! Даже если мы осознаем, что это абсолютно патриархальная сексистская романтика, опасная и вредная, симптом культурной немочи, объясняющей все, от президентства Трампа до того факта, что я и в полном одиночестве считаю необходимым красить губы, чтобы выглядеть убедительнее в глазах общественности, — даже если мы все это понимаем, прискорбно трудно осознать порочность идей, которые мы впитали с молоком матери. Именно это пришло мне в голову, когда впервые за двадцать с лишним лет я взялась перечитывать Лолиту . И хотя я всю жизнь считала эту книгу своей любимой, старалась извлечь из набоковского стиля всевозможные уроки и с такой страстью вела занятия, посвященные другим его произведениям, что недавно в ходе анонимного опроса о моем курсе один из студентов пожаловался, что на этих занятиях я веду себя так, будто мое мнение — истина в последней инстанции, то есть крайне утомительно, — несмотря на все это, я много лет не перечитывала «Лолиту». Да и сейчас решилась только потому, что меня пригласили принять участие в круглом столе, посвященном роману, и я побоялась опозориться.

Когда я взялась за чтение, мне не сразу стало ясно, почему я так долго этого избегала. Книга читалась легко и сохранила для меня свою новизну. Более того, я настолько погрузилась в нее, что мне было сложно оторваться от чтения ради других дел. Последние страницы, когда Гумберт отправляется убивать Куильти, я читала в ожидании поезда из Коннектикута в Нью-Йорк и так увлеклась, что села в вагон с книгой, но без рюкзака, в котором лежали кошелек, ключи, ноутбук и все мои рабочие материалы. Я оставила свое самое ценное имущество на скамейке, слепо последовав за Гумбертом. Уже через несколько минут я, выскочив из поезда на ближайшей станции, мчалась обратно на такси. На свою станцию я ворвалась в панике, как Гумберт — в больницу в поисках исчезнувшей Долорес, выписанной под попечительство «дядюшки». Когда все было позади, рюкзак счастливо нашелся, а я ехала в следующем поезде, вымотанная — физически и морально — после этой гипнотизирующей встречи с Гумбертом, я поняла, что именно эта склонность слепо следовать за ним, возможно, удерживала меня от желания отдаться во власть «Лолиты» все эти годы. Ни аналитические выкладки, ни кипы заметок, оставшихся после выпускных экзаменов, ни прекрасное знание романа не уберегли меня от полного ослепления при погружении в книгу (то есть, в сознание Гумберта). Призрак невозмутимой Лолиты, жующей жвачку, вновь заслонил собой еще более призрачную, почти невидимую Долорес, оскверненную Гумбертом. Вновь его сокрушительное саморазоблачительное красноречие оказалось чересчур красноречивым и чересчур сокрушительным. Да и чему удивляться? Ведь именно своим красноречием Гумберт очаровал обреченную Шарлотту Гейз. Даже читая дневник его злодеяний, как и она, я не могу устоять перед его обаянием. И в этом, разумеется, вся проблема. Хотя «Лолита» полна осторожных намеков на невыразимую порочность отношений между Гумбертом и Лолитой, намеки эти может увидеть лишь человек, обладающий специальной подготовкой и сильной мотивацией, подобно изучающему Талмуд. Указания на эту порочность неочевидны и практически неощутимы.

Разумеется, все это — результат очевидной многогранности романа. Повествование ведется от лица Гумберта, а Гумберт, как уже было сказано, сокрушительно красноречив и у него потрясающее чувство юмора. Но продуманная бесхитростность «Лолиты» гораздо глубже. Описывая Долорес-Лолиту, Набоков умело использует ее хрупкость, чтобы подчеркнуть трогательность раскаяния Гумберта: «в ней есть и цветущий сад, и сумерки». В результате читатель испытывает не столько сочувствие к Долорес, сколько восхищение лиричностью Гумбертова сожаления. Набоков мастерски орудует подобной двусмысленностью на протяжении всего романа. Он описывает сексуальность Долорес как неосознанную и «детскую», свой контакт с Чарли она характеризует как «игру» и продолжает эту игру с Гумбертом. Оказавшись на коленях у Гумберта, перед лицом его «массивной наготы», в сцене несомненной, хоть и описанной иносказательно пенетрации, она ведет себя так, «как если бы это был случайный предмет, на который она села — башмак, например, или кукла, или рукоятка ракеты — и который она не вынимала из-под себя просто по лени». Ну а на случай, если это недостаточно выражает ее равнодушие к проникновению, она к тому же читает комикс и ковыряет в носу. Таким образом Набоков и косвенно признает, что Гумберт изнасиловал ребенка (тем самым защищаясь от обвинений в том, что автор стремится замять происходящее с Долорес), и ненавязчиво, но куда более выразительно показывает, что Долорес совершенно (и очень удачно) не осознает факт изнасилования. Это тонко просчитанное воплощение тайных фантазий — чрезвычайно сексуальный, но притом равнодушный к сексу ребенок, способный соблазнить, но не способный испытать никаких чувств в связи с происходящим и потому неуязвимый.

Набоков вплетает в текст редкие недвусмысленные указания на то, что Долорес — несчастная жертва, словно хочет, как и его герой, чьи признания мы читаем, оправдать себя перед судом присяжных, не испортив при этом общего настроения книги. Вынашивая план по изнасилованию одурманенной снотворным Долорес, Гумберт воображает ее «хрупким созданием», спящим рядом с его «тугостучащим сердцем», и эта хрупкость призвана стать довольно хрупким противовесом куда более многочисленным указаниям на неизменную живость Долорес. Покидая «Привал зачарованных охотников», Гумберт чувствует, будто сидит рядом с «маленькой тенью кого-то, убитого» им. И, конечно же, не будем забывать «ее всхлипывания ночью — каждой, каждой ночью, — как только я притворялся, что сплю». Это повторение — «каждой, каждой ночью» — всегда было для меня одним из множества незабываемых моментов, которыми полнится повествование. В обеих экранизациях книги эти слова предсказуемо выливаются в целый эпизод, поскольку удовлетворяют естественную потребность читателя и зрителя в признании страданий Долорес. Но эти эпизоды, как и вся книга, — снова не о Долорес, а о Гумберте: о том, как он замечает ее боль, как страдает, как раскаивается. Отдельно стоит отметить бездействие и двуличие Гумберта: он притворяется, что спит, вместо того чтобы помочь ребенку, которого держит в заложниках. Впрочем, учитывая, что его утешения обычно заканчиваются использованием ее тела, может быть, это и к лучшему.

Допустим, что эти несколько слов призваны акцентировать внимание на Долорес (хотя на самом деле нет), — но не будем забывать, что за ними стоят более семи сотен ночей, проведенных в слезах. Если отойти от картины, прикрыть один глаз и прищуриться, становится очевидным: даже поданные через призму восприятия Гумберта, горе и боль Долорес изображены на этом полотне довольно экономными мазками. В литературе воздействие достигается словами — это скажет любой писатель. На одной чаше весов у нас очень много изумительных слов о Долорес-нимфетке, Долорес-демоне, Долорес — уже не девственнице, Долорес — изощренной вымогательнице, неуклонно повышающей цену за свои сексуальные услуги, а на другой — гораздо более скромная сумма слов о Долорес-ребенке. Даже самому внимательному читателю придется с лупой и карандашом искать в книге редкие упоминания ребенка. Да и они, как я уже говорила, очень часто призваны лишь оттенить великолепие Гумберта, продемонстрировав умопомрачительную лиричность его самых безжалостных саморазоблачений. Желание приукрасить действительность естественно для педофила и убийцы, пишущего, чтобы спасти свою жизнь, но отдать предпочтение человечности Гумберта перед человечностью его жертвы — художественный выбор Набокова. Именно он делает красноречивое раскаяние Гумберта столь эффектным, что провоцирует нас на утешительное «пóлно, не все так плохо, ведь, в конце концов, ты ее действительно любил».

Именно ослепительная (и ослепляющая) красота любви Гумберта к его Лолите делает книгу не просто морально опасным, но психологически травмирующим орудием воспроизведения абьюзивных сексистских культурных норм, чудовищно убедительным средством заверить девочек-подростков в том, что путь к самореализации лежит через постель зрелого мужчины. Умом читатель понимает, что девочка — ребенок, что мужчина — педофил, лжец и убийца. Внимательные студенты могут даже припомнить, что все повествование ведется от лица человека, заключенного в тюрьму, а он — ненадежный рассказчик. Но все это — талмудические мудрствования, чисто умозрительные и совершенно беспомощные под неослабевающим натиском красоты набоковской прозы, романтизирующей «дикое грязное вожделение» (вновь цитируя героическое самобичевание Гумберта). Набоков, блестящий стилист и литературный критик, несомненно, понимал, что такие «пасхалки» для знатоков, как ненадежность рассказчика (в которой литературный суд присяжных может обвинить Гумберта и таким образом оправдать Набокова), — ничто по сравнению с мощью набоковской прозы. Текст сочится упоительной красотой, как ядовитым газом, отравляя даже самого бдительного читателя.

Когда экранизация Эдриана Лайна, вышедшая в 1997 году, наконец прорвалась на экраны американских кинотеатров после целого года борьбы за возможность проката, я с интересом следила за новостями, но так и не сходила в кино. Я смутно осознавала, что чего-то избегаю, но не понимала, чего. К тому времени я была твердо убеждена, что люблю книгу, — в конце концов, всего за несколько лет до этого я разбирала ее на выпускном экзамене в вузе. Кроме того, я была безумно влюблена в главного актера, Джереми Айронса (и влюблена до сих пор, так что, мистер Айронс, если вы это читаете, со мной можно связаться через моего издателя Генри Хольта). Впрочем, фильма я избегала, возможно, не вопреки своей любви к Джереми Айронсу, а как раз из-за нее. Нет в истории кинематографа другого актера, способного низвести меня до состояния ослепленной Шарлотты Гейз. Я избегала этого фильма более двадцати лет, пока приглашение поучаствовать в круглом столе, посвященном «Лолите», не побудило меня перечитать книгу и посмотреть экранизацию Лайна. Все оказалось настолько плохо, насколько я и ожидала, — не фильм, конечно, а моя реакция на него. И не осознанная реакция литературного критика, занимающего прочные феминистские позиции, а бессознательный отклик из глубины души, струны которой были натянуты задолго до того, как я впервые прочитала «Лолиту», и культура продолжает подтягивать колки, как бы ни пыталась я их ослабить или вовсе вырвать. Фильм Эдриана Линча, который я смотрела в завороженном ужасе, испытывая одновременно отвращение и восхищение, играет именно на этих струнах. Страсть к девочке — ровеснице моего сына, мастерски разыгранная Джереми Айронсом, потрясла меня. Она показалась мне мучительно прекрасной. Весь фильм сочится красотой, словно сладким ядовитым газом, поэтому безжалостные факты (похищение и изнасилование ребенка) проходят незамеченными — не для моего сознания, но для моего неуправляемого бессознательного, как и в случае с книгой, которую Лайн так бережно воссоздал.

Приходя в себя после фильма, я снова вспомнила об официанте Неде: когда мне едва исполнилось шестнадцать, я принимала его ухаживания со спокойной уверенностью амбициозной юной девушки, начинающей осознавать свою силу. А то, что сила юной девушки напрямую связана с ее привлекательностью для мужчин старшего возраста, было для меня тогда самоочевидным. Таким оно остается и для юных девушек нынешнего времени независимо от того, читали они «Лолиту» или нет. «Лолита» не создала абьюзивную сексистскую культуру, она только придает ей славу и очарование бессмертной романтики. К тому времени, когда я прочитала «Лолиту» (не помню, на каком курсе колледжа), я уже была подготовлена к тому, чтобы не просто воспринять, но и принять эту историю, а также найти себя в ней. Уже были настроены струны, на которых она брала аккорды. При этом я не могу назвать себя обманутой: я исследовала, деконструировала, считала себя интеллектуальным читателем, писала критические эссе. Но книга не утрачивала пагубной красоты в моих глазах. Облако романтического газа не рассеивалось. Оно оказалось весьма стойким.

Во время посвященного «Лолите» круглого стола, в котором участвовали я, писательницы Сара Уайнман и Морган Джеркинс, мы обсуждали клишированность образа зрелого человека, пылающего страстью к юной девушке. А как мы сами в дни нашей юности воспринимали знаки сексуального внимания со стороны взрослого мужчины? «Как знак почета», — пожала плечами Морган. Слушатели — люди разных рас, полов и возрастов — закивали и захихикали, да и мы с Сарой тоже. Все подтвердили, что эта идея нам по-хорошему привычна. Мы сошлись на том, что это почти само собой подразумевается; так распространено, что кажется почти нормальным; так нормально, что кажется почти естественным.

До сих пор.

Сьюзен Чои (Susan Choi)

Эссе Сьюзен Чои из книги «"Лолита" в посмертии: о красоте, рискованности и признании самого незабываемого и шокирующего романа двадцатого века» (LOLITA IN THE AFTERLIFE: On Beauty, Risk, and Reckoning with the Most Indelible and Shocking Novel of the Twentieth Century). Сьюзен Чои — писательница, лауреат многих премий, преподаватель литературы в Йельском университете.

Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ