Лолита – не любовная история, а готический роман ужасов

Моя обложка Лолиты издания 1997 года, вся зачитанная и в пометках, изображает черно-белую фотографию нижней половины девочки-подростка в носочках, кедах и очень короткой юбке, одна из ног специально (или застенчиво) согнута. Сопровождает ее подпись от Vanity Fair, которая провозглашает роман «единственной убедительной историей любви нашего века». Реклама от издательства на задней стороне описывает книгу как «медитацию о любви». Описание книги на сайте Амазона называет отношения между Гумбертом Гумбертом, мужчиной тридцати с лишним лет, и двенадцатилетней Лолитой «любовной интрижкой», «историей любви которая может заставить вас поднять брови или хихикать» и «несомненно, нагло эротичной», хоть и признает, что «Лолита отказывается соответствовать образу идеальной возлюбленной [Гумберта]».

После издания книги термин «Лолита» вошел в лексикон как синоним юной обольстительницы. Книга и ее последующие экранизации существуют в нашем коллективном культурном воображении где-то посреди фантазий о видео с Бритни Спирс в образе школьницы и маленькими девочками на конкурсах красоты, где шестилетки носят вечерние платья и фальшивые ресницы. Обложка издания по случаю пятнадцатой годовщины «Лолиты» изображает половину блестящих, по-детски розовых девичьих губ неопределенного возраста.

Но описание Лолиты (также известной как Долорес, Долли и Ло) Набоковым гораздо сложнее, чем видение издателей или широкого ряда критиков последних лет и того, что они нам навязывают. Читателю никогда не забыть, насколько она беззащитная и ранима. Набоков направляет буравящий взгляд на своего антигероя Гумберта и его несовершеннолетнюю жертву, часто напоминая нам, что это «жалкая повесть». Гумберт и сам говорит: «…ничто не могло бы заставить мою Лолиту забыть всё то дикое, грязное, к чему моё вожделение принудило её… поведение маньяка, лишившего детства североамериканскую малолетнюю девочку, Долорес Гейз…» Мы видим проблески отчаяния Лолиты, ее падение, ее душераздирающие и бесполезные попытки сбежать из лап Гумберта. Мы слышим, как она плачет ночью. Книга заканчивается меланхолическим осознанием Гумберта того, что он жестоко уничтожил Лолиту, и признанием, что он не только похитил, изнасиловал и украл ее детство, но и что «я ровно ничего не знаю о происходившей у любимой моей в головке и что, может быть, где-то, за невыносимыми подростковыми штампами, в ней есть и цветущий сад, и сумерки, и ворота дворца».

Перечитывая Лолиту впервые после того, как я читала ее в двадцатилетнем возрасте, я поразилась, насколько она похожа на «Весну для Гитлера» (так же известна под названием «Продюсеры» – фильм Мела Брукса 1968 года, по которому в 2001 году поставили бродвейский мюзикл и 2005 году сняли фильм с Умой Турман в главной роли – прим. пер.). Не специально ли Набоков, как и вымышленный Макс Бялысток из «Продюсеров», продлил границы этичного и приличного, доказывая в процессе моральное лицемерие его аудитории? Словно ужасный актер, играющий Гитлера, Гумберт часто выглядит смешно или абсурдно, как мучительно обманутое посмешище. Как настолько чудовищно возмутительная книга (похожая на черную комедию) становится не просто бестселлером, но и бесконечной «историей любви»?

Как это сошло ему с рук?

На самом деле, я поняла, что есть множество причин читать «Лолиту». Но не потому, что это история любви. Как сухо заметил один комментарий: «Это не история любви, а книга ужасов».

Недавно на протяжении месяца я после обеда становилась присяжной в нижнем Манхеттене. Двадцать три присяжных заседателя, в возрасте от двадцати пяти до семидесяти восьми, происходили из всех сфер жизни: интернет-менеджер, персональный тренер, продавец в магазине, школьный учитель, юрист, продавец антиквариата, несколько безработных и пенсионеров. Мы заслушивали несколько (вплоть до пятнадцати в неделю) дел в день от вращающейся карусели окружных прокуроров и затем голосовали: обвинять или нет. Вскоре стало ясно: наши – присяжных – мнения расходятся в основании одних и тех же фактов.

В первый день в комнате присяжных нам рассказали, что подсудимые редко появляются, и это в их же интересах. Они часто сами вредят делу, слишком много рассказывая или слишком много утаивая. Но в двух случаях, когда подсудимый давал показания, мы колебались. В первом, о предполагаемой продаже наркотиков, дело было в том, что подозреваемый настаивал, что не делал того, чем он, казалось, занимался на нечетких записях видеокамер. Рассказ подозреваемого был, возможно, не абсолютно правдоподобным, но посеял достаточно сомнений, чтобы заставить нас потерять уверенность в обвинении прокурора. В другом случае, вежливый, на первый взгляд, разумный подозреваемый настаивал, что предполагаемая потерпевшая, заявлявшая об изнасиловании, на самом деле занималась с ним грубым сексом по обоюдному согласию. В наших жарких спорах, после того, как он вышел, некоторые присяжные приводили в пример собственные отношения и утверждали, что грубый секс – не редкое явление, и указывая, кроме того, что подозреваемая не сразу обратилась в полицию.

Я часто думала об этом подсудимом, когда перечитывала «Лолиту». Как и Гумберт, он был очарователен и самоуверен. Сложно было представить этого образованного джентльмена совершающим тяжкое сексуальное преступление, в котором его обвиняли.

Через «Лолиту» Гумберт направляет свое дело главным получателям – подсудимый, обращающийся к присяжным заседателям. Сначала он обращается к «присяжным женского и мужеского пола», потом к «моим судьям». Вскоре он сужает обращение – «господа присяжные», но в конце концов умоляет о внимании и понимании только женщин: «Милостивые госпожи присяжные! Будьте терпеливы со мной!» Коварно пытаясь ослабить (воображаемый) суд над ним, он говорит: «Милостивые государыни, чуткие госпожи присяжные: я даже не был её первым любовником!» И: «Девственно-холодные госпожи присяжные! Я полагал, что пройдут месяцы, если не годы, прежде чем я посмею открыться маленькой Долорес Гейз; но к шести часам она совсем проснулась, а уже в четверть седьмого стала в прямом смысле моей любовницей. Я сейчас вам скажу что-то очень странное: это она меня совратила».

Чем дальше развивается его история, Гумберт постоянно переключает внимание с присяжных на все более отчаянные призывы к «моему учёному читателю (брови которого, вероятно, так полезли вверх, что уже доехали до затылка через всю плешь)». У него есть четкое представление этого высокомерного высокоморального персонажа, «чей кроткий нрав Лолите следовало бы перенять», и Гумберт умоляет его или ее услышать всю историю до вынесения приговора: «Читатель, прошу тебя! Как бы тебя ни злил мягкосердечный, болезненно чувствительный, бесконечно осмотрительный герой моей книги, не пропускай этих весьма важных страниц!». Он прекрасно понимает насколько плохо все выглядит. «Я должен ступать осторожно. Я должен говорить шёпотом». В конце концов, он меняет тактику. Он перестает защищать свою невиновность и начинает намекать, что моральное осуждение – знак неискушенности: «О, не хмурься, читатель!», говорит он и позже добавляет: «нижеследующие строки обращаются к беспристрастным читателям».

Когда я перечитала «Лолиту» во время пробуждения литании откровений о сексуальных проступках мужчин, обладающих властью, мне подумалось, что самый мультяшный из сегодняшних злодеев движения #MeToo использовал бы эту книгу как инструкцию. Я вспоминала опозоренного комика Билла Косби, когда Гумберт рассказывал о том, как «видел себя дающим сильное снотворное средство и матери и дочери одновременно, для того чтобы ласкать вторую всю ночь безвозбранно». Если бы бывший продюсер Харви Вайнштейн, обвиненный более восмьюдесятью женщинами в сексуальном насилии, что разожгло движение #MeToo, имел совесть, он мог бы признать, что «слишком много терзал человеческих жертв моими бедными искривлёнными руками, чтобы гордиться ими». Представьте, как миллиардер-финансист и осужденный растлитель малолетних Джеффри Эпштейн думает:

«Полюбил я Лолиту, как Вирджинию — По,
И как Данте — свою Беатриче;
Закружились девчонки, раздувая юбчонки:
Панталончики — верх неприличия!»

Как Луи Си Кей, который открыто признает, что его комедия берет начало из «постоянных извращенных сексуальных мыслей», Гумберт исповедуется и пытается оправдать самый отвратительный из своих грехов: «Оглядываясь ныне … на этот странный, чудовищный миг, могу объяснить своё тогдашнее поведение только…» И возмущенный ответ бывшего ведущего телевизионных новостей Мэтта Лауэра, на обвинения в изнасиловании, что «каждый акт был взаимным и полностью согласованным», напоминает Гумбертово: «Намерен доказать, что я никогда не был и никогда не мог быть брутальным мерзавцем».

Громкий шум маскулинности середины и конца двадцатого века (и патриархальной власти сегодняшнего дня) дает мужчинам возможность уйти от ответственности за эксплуатацию беззащитных девочек и женщин потому что уже много лет любое неодобрение высмеивается как пуританский морализм. Спустя шестьдесят пять лет после опубликования, поведение Гумберта бесконечно оправдывается и подвергается менсплейнингу (менсплейнинг – явление, когда мужчина самоуверенно объясняет женщине что-то очевидное, тем самым принижая ее умственные способности – прим. пер.). Многие критики разными словами задавали один и тот же вопрос – Лолита жертва или Гумберт? Это книга о взрослом, который развращает ребенка, или о развращенном ребенке, который контролирует слабохарактерного взрослого?

Гумберт сам дает ответ. В конце романа он заявляет: «Если бы я предстал как подсудимый перед самим собой, я бы приговорил себя к тридцати пяти годам тюрьмы за растление и оправдал бы себя в остальном». (Куильти мертв, так что одним педофилом меньше.)

В конце концов, в моем деле мы, присяжные, проголосовали большинством за то, чтобы обвинить предполагаемого насильника (мы не решали, виновен он или нет, нам нужно было только решить, была ли у него возможность совершения преступления). Как и Гумберт, он рассказывал бессвязную и постоянно меняющуюся историю. Он поочередно пытался то завоевать наше доверие, то высмеивал нас, называя странными. Говорил, что та женщина «сумасшедшая», у нее было много парней, она наслаждалась болью, которую он причинял, она плачет специально, а я думала об Эпштейне, который покончил с жизнью несколько недель назад в соседней тюрьме, о Вайнштайне на домашнем аресте с его браслетом на лодыжке и Косби, который отсидел три из семи лет в Пенсильванской тюрьме. «Мне осталось восемь лет и девять месяцев, – сказал Косби BlackPressUSA.com. – И когда я меня освободят досрочно, никто не услышит от меня ни одного слова сожаления».

Я вспомнила смешанное с самооправданием искреннее признание вины Гумберта в конце книги. Признание, заметьте, а не раскаяние.

Нам с самого начала известно множество недостатков Гумберта. Мы знаем, что он убийца и негодяй, нас заранее предупредили, что «отчаянная честность, которой трепещет его исповедь, отнюдь не освобождает его от ответственности за дьявольскую изощрённость». Часто он выглядит смешным, жалким человеком, шатающимся вокруг как братья Маркс (братья Маркс — пять братьев, популярные комедийные артисты из США, специализировавшиеся на «комедии абсурда» — с набором драк, пощёчин, флирта и «метания тортов» — прим. пер.). Он зовет себя «Подбитый паук Гумберт», «Гумберт Смиренный». Мы видим, как он, «жутко осклабясь, отступает» и «выскакивает на площадку». Он мелочен, он жалеет себя, он защищается и приукрашивает действительность.

Но у Гумберта есть опасно соблазнительная привлекательность классического нарцисса. Он всегда самый умный, самый привлекательный и самый смешной человек в комнате. Первую половину книги читатель очарован его остроумием и харизмой. Профессор психологии Дэн П. МакАдамс в статье в журнале The Atlantic (декабрь 2019 года) поясняет: «Поклонники [нарциссов] обожают чувство прилива возбуждения и заманивания. Они наслаждаются чувством нахождения рядом с таким прекрасным, сильным, творческим, активным, харизматичным или интригующим человеком. Они наслаждаются его отраженной славой, даже если они находят эту зацикленность на себе неподобающей.

Повествование Гумберта пропитано комическими паузами, готовностью унижать себя и удивительными озарениями о людях. В некотором смысле этот стендап может быть рационализацией политически неправильных или морально сомнительных мнений, которые наблюдатель может разделять, но боится высказать, и «признания» Гумберта искушают читателя вступить с ним в сговор. Он обращается к нашему чувству юмора, нашему снобизму, нашему презрению к невежеству, к ограниченной посредственности и нашей общей любви к игре слов.

Кроме того, Гумберт существует в почти комедийной вселенной, где все просчитано, имеет двойную мотивацию и чуть-чуть абсурдно. Во всех дорогах и закоулках Америки Гумберт вынужден страдать от идиотов и усмирять консервативных зануд. Да, он закостенелый сноб, но его подгоняет и раздражает такое количество посредственных, обычных и, честно говоря, омерзительных персонажей – просто чудо, что он не привел гораздо большее их число к безвременной кончине. Шарлотта Гейз, к примеру, была узколобой, манипулирующей и, что хуже, жестока к своей единственной дочери, Лолите. Она планирует отослать ее в суровую школу-интернат, она насмехается над ее письмами из лагеря и относится к ней с открытым презрением. «Ах, как она ненавидела дочь!» — говорит нам Гумберт. Если безнравственность относительна, то Куильти, заклятый враг Гумберта, педофил похуже.

Долгое время мы, как и Лолита, жертвы Гумберта – он преследует, похищает и манипулирует нами так же умело, как и ей. Неизбежно, как и настоящие присяжные из моего примера, мы отворачиваемся от очаровательного нарцисса. Не потому, что видим его насквозь, он всегда прозрачен в своих мотивах и поведении, но потому что устали от его безжалостности, его неспособности сопереживать и его хрупкой самооценки. Читатель раздражается или злится на неспособность нарцисса видеть что-то помимо собственных потребностей. Как отмечает МакАдамс: «Когда нарциссы разочаруют тех, кого когда-то очаровали, их падение будет быстрым».

В «Части II», почти на середине книги, когда Гумберт начинает сознаваться во все более и более варварском поведении, остатки нашей симпатии к нему угасают. Бездна между возвышенным языком Гумберта и отвратительной натурой его откровений становится непроходимо широкой. Кипя от злости и негодования, он выдумывает грандиозную мечту о мести. Последнюю треть книги мы проводим в тревоге затаив дыхание, дожидаясь конца его исповеди.

В конце, снисходя в алкогольное безумие, он говорит: «Мой разум растрескался». Он пишет стих, который описывает как «шедевр сумасшедшего». Чуть позже он говорит: «Неистово я стал преследовать тень её измены; но горячий след, по которому я нёсся, слишком был слаб, чтобы можно было его отличить от фантазии сумасшедшего». В конце концов, Гумберт признается виновным из-за своей невменяемости. Но, как и Лолита, мы терпели его газлайтинг и манипуляции слишком долго (газлайтинг — форма психологического насилия и социального паразитизма, главная задача которого — заставить человека мучиться и сомневаться в адекватности своего восприятия окружающей действительности через постоянные обесценивающие шутки, обвинения и запугивания — прим.пер.). К этому моменту мы просто хотим узнать, чем все закончится.

Часть неугасающей привлекательности «Лолиты» состоит в том что она несомненно относится к классической, но имеет множество прелестей жанровой литературы. Ее можно читать как криминальный роман — как переменчивую, но завораживающую исповедь приговоренного убийцы. Мы перелистываем страницы, чтобы узнать, как и почему наш харизматичный рассказчик совершил то ужасное преступление, о котором мы узнали в прологе. Но по мере развития сюжет берет нотку готического романа ужасов, в котором злобная личность пробуждает страх, шок и отвращение как в жертве, так и в читателе.

Такие романы, как Талантливый мистер Рипли и Американский психопат кажутся нам таким интригующими, потому что дают нам шанс оказаться в головах психопатов и социопатов, изучить разницу между нашим и их поведением и мотивацией, найти смысл в бессмысленном. И еще потому, что заставляют нас размышлять, чем мы похожи на этих личностей, делая этих психов страннее, опаснее, и наконец, сложнее и интереснее для нас. Как Том Рипли и Патрик Бейтман (и граф Дракула и Ганнибал Лектер), Гумберт завораживает нас в основном из-за разницы между его изысканной вежливостью и его жестокостью.

Но, возможно, лучшей аналогией в жанре готических ужасов можно назвать Франкенштейна , в котором желание доктора создать идеальное человеческое существо сталкивается с опустошительной реальностью чудовищного результата. Как и доктор Франкенштейн, Гумберт одновременно прекрасно понимает моральную недопустимость своих действий и совершенно не способен контролировать монстра, чьи разрушения были созданы вместе с его созданием. «То существо, которым я столь неистово насладился, было не ею, а моим созданием, другой, воображаемой Лолитой — быть может, более действительной, чем настоящая; перекрывающей и заключающей её; плывущей между мной и ею; лишённый воли и самознания — и даже всякой собственной жизни», — говорит Гумберт. Для того чтобы так легко отринуть «настоящую» Лолиту, Гумберту нужно лишить ее человечности. Как доктор Франкенштейн называет свое создание «демоническим», «существом», точно так же и Гумберт описывает: «В возрастных пределах между девятью и четырнадцатью годами встречаются девочки, которые для некоторых очарованных странников, вдвое или во много раз старше них, обнаруживают истинную свою сущность — сущность не человеческую, а нимфическую (т. е. демонскую); и этих маленьких избранниц я предлагаю именовать так: нимфетки».

В итоге жизнь Лолиты, как и жизнь монстра, – трагедия. Использованная и оскорбленная, увезенная из школы, отреченная от свободы воли и самостоятельности, лишенная настоящей любви и дружбы, она умудряется вырвать себя из когтей ее похитителя-создателя, но остается слишком надломленной и испуганной, чтобы найти покой.

В эссе под названием «Элементы отвращения» автор спекулятивной фантастики Элизабет Барретт отмечает что «лучшие книги ужасов намерены погреметь в наших клетках и встряхнуть нас от самодовольства (спекулятивная фантастика — это поджанр фантастики, заключающийся в том, что в нём задаётся классический вопрос "А что, если?" и даётся попытка ответить на него — прим. пер.). Они заставляют нас думать, принуждают нас противостоять мыслям, которые мы бы иначе игнорировали, и бросают вызов всем предубеждениям. Ужасы напоминают нам, что мир не настолько безопасен, как нам кажется». В конце концов, мы закачиваем «Лолиту», как и лучшие произведения ужасов, расстроенными. Как доктор Франкенштейн и его монстр, Гумберт отвержен, но все еще эмоционально связан с результатом его экспериментов. «…Вот она полулежала передо мной (моя Лолита!), безнадёжно увядшая в семнадцать лет, с этим младенцем в ней, уже мечтающим стать, небось, большим заправилой и выйти в отставку в 2020-ом году, — и я глядел, и не мог наглядеться, и знал — столь же твёрдо, как то, что умру, — что я люблю её больше всего, что когда-либо видел или мог вообразить на этом свете, или мечтал увидеть на том».

Но то, как Гумберт выражает любовь, ужасает. Конечно, он уже согласился, что ему нравилось, что представляла Лолита, но его никогда действительно не интересовала ее личность: «Я знал, что влюбился в Лолиту навеки; но я знал и то, что она не навеки останется Лолитой… Слово «навеки» относилось только к моей страсти, только к той Лолите, которая незыблемо отражалась в моей крови». С пренебрежением он признается: «Её внутренний облик мне представлялся до противного шаблонным».

Во многих хоррорах есть мистический сверхъестественный элемент, сам дьявол, который контролирует или терроризирует главных героев (на ум приходят «Ребенок Розмари», «Сияние» и «Экзорцист»). Снова и снова Гумберт говорит читателю что он бездушен, игрушка дьявола, которым он зовет мистером Мак-Фатумом: «Он начинал с того, что соблазнял меня, а затем перечил мне». Оправдывая свое отвратительное поведение, он говорит, что «охрипший от крика дьявол все еще повторял свой совет». Он и Лолита обитали «на самой глубине избранного мной рая — рая, небеса которого рдели как адское пламя». Словно змей в садах Эдема наблюдающий за Евой, Гумберт говорит о том, что «пустота моей души успела вобрать все подробности ее яркой прелести». Позже он «сполз со своего высокого табурета». И, конечно, «наше длинное путешествие всего лишь осквернило извилистой полосой слизи прекрасную, доверчивую, мечтательную, огромную страну».

Мы, читатели, присяжные по делу Гумберта, должны с подозрением отнестись к его сомнительному заявлению о том, что его заставил дьявол. Однако, как и у доктора Джекилла, у Гумберта есть способность молниеносно меняться. С одной стороны, он описывает себя и подобных ему «почти безвредными», «никчемными, пассивными, робкими чужаками… несчастными, смирными, хорошо воспитанными людьми с собачьими глазами». С другой, он «служит ярким примером нравственной проказы» и совершает грехи с «дьявольской изощрённостью» с «целой выгребной ямой, полной гниющих чудовищ, под прикрытием медленной мальчишеской улыбки».

Опытный прокурор не согласится, но Гумберт – сам дьявол.

Словно сюжетный поворот в классическом романе ужасов, наступает момент, когда Гумберт в конце концов понимает жестокую правду: он с самого начала знал, что Лолита напугана, беззащитна и в отчаянии — и ему было плевать. «В этот раз и в другие разы я взял в привычку не обращать внимания на состояние Лолиты, дабы не расстраивать подлого Гумберта», — говорит он, холодно отмечая, что она «одевала свою уязвимость в броню дешёвой наглости и нарочитой скуки», потому что только так она могла защититься от него. Он признает, что несколько лет назад заметил «выражение у неё на лице — трудноописуемое выражение беспомощности столь полной, что оно как бы уже переходило в безмятежность слабоумия».

«Надеюсь, что ты будешь любить своего ребёночка», — убеждает он Лолиту на последней странице книги, и мрачно добавляет: «Надеюсь, что он будет мальчик».

Называть «Лолиту» историей любви – это совершенно неправильно понимать ее. Авторский намек Набокова очевиден. Мы читаем «Лолиту» из-за кинетической красоты ее слога, глубины персонажей, юмора, пафоса и ошеломляющего чувства разбитого сердца в конце. Мы читаем ее из-за неуютного образа социопата. Признания Гумберта не могут быть еще суровее, он заставил «бедную, замученную девочку» жить в «обособленном мире абсолютного зла». «И бывали минуты, когда я знал, что именно ты чувствуешь, и неимоверно страдал от этого, детёныш мой, Лолиточка моя, храбрая Долли Скиллер».

Кристин Бейкер Клайн (Christina Baker Kline)

Из сборника «Лолита в загробной жизни: О красоте, риске и расчете самого неизгладимого и шокирующего романа двадцатого века» под редакцией Дженни Минтон Куигли, который выйдет в издательстве Vintage 16 марта 2021 года

Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ