Набоков, Стейнберг и я

Впервые я прочитал «Лолиту» пятьдесят лет назад, еще подростком. Когда я похвалил ее маме — она преподавала английский в средней школе и любила читать, — она сказала, что это слишком ужасная и печальная история, книга ей не понравилась. Я её слова пропустил мимо ушей, как и многое из того, что говорили родители. Но продолжал перечитывать «Лолиту», а потом взялся за другие работы Набокова на английском, которые сумел найти. В своих мемуарах «Память, говори» Набоков рассказывал о важных для него местах, я несколько раз посещал их. Путешествуя по России, я отыскал городской дом, где жила семья писателя в Санкт-Петербурге. Теперь это музей, и я был там три или четыре раза.

Будучи несформировавшимся ребенком, я завидовал набоковской самоуверенности и олимпийской надменности. Я старался подражать его стилю, бросал в разговорах фразы в духе Набокова, наполовину придуманные  («Я презираю обывательскую посткоитальную сигарету»). Однажды в Нью-Йоркской публичной библиотеке я наткнулся случайно на тонкий томик его переводов, о котором никто из моих знакомых не слышал. В нем была фраза, которой я дорожил, как редкой археологической находкой. Книга вышла в 1947 году и представляла собой небольшую антологию стихов трех русских поэтов — Пушкина, Лермонтова и Тютчева с комментариями Набокова, в которых он рассказывал о каждом поэте американской аудитории. В предисловии к Пушкину он описывал кончину поэта, смертельно раненного на дуэли французом Жоржем Шарлем де Геккерен д’Антес, завсегдатаем балов и предполагаемым любовником жены Пушкина. Рассказывая о дальнейшей карьере убийцы величайшего русского поэта, этого напомаженного нуля, Набоков добавлял, что д'Антес вернулся во Францию, избирался то на одну, то на другую должность, «и дожил до невероятного и ненужного возраста в 90 лет».

Детство — своего рода театр, погруженный во тьму, наполненный фантазиями, в котором на долгий или короткий период вспыхивает свет, от яркости начинаешь моргать, а затем видишь фантики от конфет под сиденьями и очереди в уборные. Этот миг может случиться когда угодно. Для меня театр «Набоков», великолепный, блистательный, полностью озарило светом в конце угасания современной затянутой версии детства, когда мне было за тридцать. Только тогда я смог лучше понять, что имела в виду мама, когда говорила о «Лолите».

Мы жили в Огайо, центростремительном штате, где кажется, что стоит хоть на секунду отпустить ручку входной двери, как в следующий момент отбросит вниз по шоссе на тысячу миль. Наш дом располагался в сельской местности в городе Гудзон, щебеночная дорожка вела от дома к покрытой гравием улице, к едва проложенной дороге, к межштатной автомагистрали 80 — в одном направлении Нью-Йорк, в другом Сан-Франциско. Или Флорида, или Аризона, Канада, Аляска, любое место во все триста и шестьдесят градусов.

На другой стороне улицы, за задним двором дома Геллатли, жил мой друг Дон. Мы читали «Лолиту» примерно в одно и то же время. Точно так же, как Гумберт говорил о своей любви к Лолите перед «крылатыми джентльменами присяжными», мы рассказывали друг другу о нашей любви к разным красивым девушкам в Гудзонской средней школе. С их клюшками для хоккея на траве, сумками с книгами и ободранными коленками они были похожи на Лолиту, игравшую заглавную роль в знаменитом бестселлере известного зарубежного автора. Ездившие с нами в школьном автобусе №8 девушки были достойны самого высокого уважения — чтобы им писали любовные стихи или чтобы их рисовали старые итальянские художники, чьи имена мы не помнили по поездкам в Кливлендский художественный музей. Внезапно это показалось мне артистичным — эти девушки и влюбленные в них мы. Мир, казалось, обливался потом из-за Лолиты, вымышленного персонажа, которая выглядела, говорила и вела себя как девушки, с которыми мы каждый день были рядом — и безнадежно далеко.

Словно недостаточно было дорог, ожидающих, чтобы унести нас прочь, прокладывали новые дороги, построенные ранее устаревали и к их названиям добавляли слово «старая». Так вскоре появились шоссе 8 и старое шоссе 8, шоссе 14 и старое шоссе 14. Дела на старых дорогах шли из рук вон плохо, но на старом шоссе 14, проходившим недалеко от места, где мы жили, долго держался мотель под названием «На вершине». Мы знали семью, которая управляла им, я буду называть их Карлуччи. Их сын Тони учился в одном со мной классе. Он мне нравился и когда я был помладше, то иногда ходил к нему играть. Семья жила в комнатах на втором этаже здания, на первом был ресторан мотеля, в котором мы с Тони садились на блестящие красные табуреты у стойки и заказывали гамбургеры. Потом поднимались наверх и играли с электрическим футбольным мячом, а взрослые за столом в соседней комнате пили и разговаривали. Однажды Тони указал мне на одного человека в толпе и сказал, что тот только что вышел из тюрьмы. Жилые помещения мотеля представляли собой небольшие хижины, к которым мои родители относились с иронией, по причинам, которые я сперва не понимал.

У Тони была младшая сестра Роза, такая же румяная, как и все девушки и женщины с этим именем. У нее были длинные темные волосы и темные глаза, в раннем возрасте она приобрела лакомый вид, которым так восхищались в прежние времена художники ее предков. Однажды я ехал на велосипеде и увидел, как Роза и ее подруга Барб облокотились на перила моста над межштатной автомагистралью 80, известной как магистраль Огайо, и наблюдали за движением. Возможность встретить такую красоту на просмоленной двухполосной дороге среди фермерских полей в Огайо доказывала, что Бог повсюду. Или —может быть, лучше, — что искусство может быть где угодно, даже в наших нетворческих (по сравнению с Европой) США. О, крылатые господа, и моя мама, присяжные заседатели! Г-н Набоков, ответчик, вручил этот дар нам — американцам; мне.

Я был слишком застенчив, чтобы что-то сказать этим видениям, Розе и Барб. Они насмешливо посмотрели на меня, когда я проезжал мимо? Если бы они бросили мне вызов, приказали броситься в центробежный поток Огайо, перепрыгнуть через проволочную ограду, встать на перрон автострады, выставить большой палец и прыгнуть вниз, как свет, уменьшающийся до точки в середине экрана телевизора шестидесятых годов, что я и сделал несколько лет спустя. Но уже тогда, слабым от любви к Розе (и Барб) подростком, я объехал всю западную часть Северной Америки в качестве пассажира семейного универсала вместе с мамой, двумя братьями и двумя сестрами, управляемым моим отцом.

Раньше в Огайо, как и в большинстве других мест, зимы были хуже, чем сейчас. Мамина мама страдала от болезни легких, и когда мой дед вышел на пенсию после сорока двух лет преподавания в кливлендских государственных школах, врачи рекомендовали ему перевезти жену из зимнего штата Огайо в более теплый и сухой климат. Он выбрал Тусон, штат Аризона. Это решение привело к одному из лучших событий, что когда-либо случались со мной. Бабушка и дедушка купили дом в комплексе, недавно построенном среди кактусов пустыни Сонора, в нескольких минутах езды от главной улицы Тусона, когда мне было три года. Дайте моему отцу цель, вроде дома бабушки и дедушки, с четырьмя спальнями в стиле ранчо, и его уже не остановить. Он позволял Огайо швырять себя, как дротик, и тащил за собой всех нас. Каждый год на протяжении пятидесятых и шестидесятых годов мы ездили в Аризону навестить бабушку и дедушку, иногда дважды в год, пока те были живы. Потом мы продолжали длительные путешествия на запад — в Лос-Анджелес, Сан-Франциско, на территорию Юкона или Ток-Джанкшен, Аляску и дальше, что-то вроде ежегодных миграций.

Набоков работал над «Лолитой» в начале пятидесятых, летом, в свободное от преподавания в Корнелле время, когда они с женой Верой ездили по стране охотиться на бабочек. В послесловии к более позднему изданию книги он сказал, что одним из городов, где он писал книгу, был Портал, штат Аризона. Чтобы добраться до этого места из Итаки, штат Нью-Йорк, Набокову, скорее всего, пришлось проехать часть пути по величайшей американской туристической дороге — шоссе 66. Если вы едете с северо-востока на юго-запад, то, вероятнее всего, выберете именно её. Впечатлений эта дорога давала столько, что книги и целые карьеры посвящались тому, чтобы запоминать и записывать их. Теперь шоссе 66 стало «старой» дорогой, его вытеснила безликая четырехполосная межштатная автомагистраль 44.

Работая внештатным писателем, я колешу по всему Западу в поисках той или иной истории, иногда натыкаюсь на неизменившийся участок старой 66-той, вижу что-то, что помню с детства — крошечный нейронный узелок в моем мозгу сохранил в хорошем состоянии память об этом месте, хотя я не бывал там в течение шестидесяти лет. Когда я занимался исследованиями для статьи о метеоритах, я свернул с четырехполосной магистрали на нетронутый пролет старого шоссе 66 за Флагстаффом или, может быть, ближе к Уинслоу, штат Аризона. Там стоял гигантский бетонный вигвам на заправочной станции, где мы останавливались, наверное, десятки раз. В детстве я любил его гладкий прохладный бетонный пол и стеллажи с открытками. В другой раз, совсем недавно, в Оклахоме я краем глаза увидел мотель с тематикой Запада — колеса повозок, воловьи ярма, клеймящие утюги, в котором наша семья останавливалась много лет назад. Отец любил ездить без остановки, днём и ночью, но две тысячи миль от Гудзона до Тусона за раз было слишком даже для него. Мотели, в которых мы останавливались, предлагали сладкие оазисы выглаженных простыней, лакированных узловатых сосновых стен и пропахшей сигаретным дымом мебели — привлекательная замена сну на матрасе на сложенных задних сиденьях универсала, где мы, пятеро братьев и сестер, спали вповалку. Запах сигарет также был символом не-дома —родители не курили — и пробуждал ностальгические воспоминания о мотеле «На вершине холма» и пьянящие намеки на грех.

Как и Набоков, мы не знали, что живем в золотой век мотелей. К тому времени, когда я вырос и стал ездить один, большинство старых мотелей исчезли, их сменили известные гостиничные сети, которые стараются быть везде одинаковыми. Ни в одном литературном произведении приметы исчезнувшей эпохи не сохранились и не воспеты лучше, чем в «Лолите». Мотели, гостиницы и домики танцуют в романе, как колоритный всеамериканский кордебалет, в то время как повторяющиеся дорожные поездки двигают сюжет. После того, как мать Лолиты, на которой Гумберт женился, чтобы добраться до дочери, попадает под машину и погибает, он увозит девушку на долгую поездку по стране, от одного мотеля к другому:

Мы узнали  — nous connumes,  если воспользоваться флоберовской интонацией — коттеджи, под громадными шатобриановскими деревьями, каменные, кирпичные, саманные, штукатурные, расположенные на том, что путеводитель, издаваемый американской автомобильной ассоциацией, называл «тенистыми», «просторными», «планированными» участками. Были домики избяного типа, из узловатой сосны, балки  которых своим золотисто-коричневым глянцем напоминали Лолите кожу жареной курицы.  Мы научились презирать простые кабинки из беленых досок, пропитанные слабым
запахом нечистот.

Говоря голосом Гумберта, автор перечисляет ещё на двух страницах места, где они останавливались, достопримечательности, владельцев и клиентов. Другим человеком, который так хорошо запечатлел эпоху мотелей, был художник Сол Стейнберг, мне посчастливилось познакомиться с ним за двадцать с лишним лет до его смерти, в 1999 году, и он подарил мне рисунок «Райские хижины», который очень напоминает мотель «На вершине холма», дом перламутровой Розы.

Обычно я не использую выражения вроде «дом перламутровой Розы», но когда речь идет о Набокове, я начинаю говорить словно бы его голосом, конечно, это не его голос, но и не мой, а некий гибрид, похожий на неуклюжий русский взлом американского веб-сайта. Набоков и Стейнберг были друзьями, и Сол однажды сказал мне, что бросил курить во время визита к Набоковым в Монтре. Он просто бросил курить, без всякой программы, никотиновой жвачки или чего-то еще, и больше никогда не притрагивался к сигаретам. Волевой парень.

Слушая рассказы Сола о его путешествиях по Америке, в одном из которых они с супругой художницей Геддой Стерн ездили из Нью-Йорка в Лос-Анджелес на купленном у Игоря Стравинского кадиллаке, я понимал, что наши семьи вполне могли пересечься. Также как и с Набоковыми. Владимир и Вера иногда уезжали летом на Запад, как только заканчивались занятия в Корнелле. Наша семья часто уезжала в Тусон, когда я заканчивал школу в июне. Набоковы не смогли бы объехать шоссе 66, и наша семья всегда ездила по этому шоссе, воспринимая его как очень длинную подъездную дорогу к бабушке и дедушке. Теоретически мы могли бы оказаться на ней одновременно, и не исключено, что когда мы остановились на шоссе 66 в мотеле «Колесо повозки» (или в каком-то другом), иностранный профессор и его элегантная жена могли находиться в соседней комнате. Если они видели моих папу и маму и их пятерых отпрысков-беби-бумеров, вылезающих из синего «Форда» и занимающих с шумом соседнюю комнату, восхищались ли они нами, белокурыми, хмурыми детьми, как, по мнению моих родителей, восхищались нами все? Или нет?

В послесловии к изданию «Лолиты» 1970 года Набоков назвал место под названием Серая Звезда «столицей книги». Лолита, уже замужняя и беременная, но все еще юная, переехала в поселок со своим мужем Диком Шиллером, после того как Гумберт ушел из её жизни. Серая Звезда находится на Аляске, как ясно из более широкого контекста. «Лолита» преподносится как рукопись, написанная в тюрьме обвиняемым преступником, поэтому Гумберт Гумберт использует вымышленное название вместо настоящего, чтобы не навлечь позор на кого-либо, имеющего отношение к этой истории, особенно на его любимую Лолиту. Через его адвоката рукопись попала в руки редактора и психолога Джона Рэя-младшего, доктора философии. Гумберт добавил подзаголовок книги, «Исповедь белого вдовца», что делает его работу похожей на тематическое исследование, идеально подходящее для доктора. Рэй написал краткое предисловие, объясняющее происхождение рукописи, и рассказал о смерти Гумберта и Лолиты.

Гумберт ожидал скорой смерти и хотел, чтобы книга не была опубликована, пока жива Лолита. Он надеялся, что она переживет его на много лет. Д-р Рэй сообщает нам, что Гумберт умер от коронарного тромбоза в тюрьме в середине ноября 1952 года, вскоре после того, как закончил рукопись, а миссис Ричард Шиллер умерла при родах в Серой Звезде в Рождество того же года. В соответствии с пожеланиями Гумберта, переданными через его адвоката, доктор Рэй опубликовал рукопись.

Можно ли считать Серую Звезду «столицей» книги потому, что там умерла Лолита вместе со своим ребенком, мертворожденной девочкой? Если бы Лолита прожила нормальную жизнь, то книга, следуя своей собственной логике, не вышла бы до нашего нынешнего столетия и, возможно, не существовала даже сегодня; Лолита родилась в 1935 году, в 2020 году ей было бы восемьдесят пять. Но я не думаю, что это настоящая причина, по которой Набоков придал такое значение Серой Звезде.

Первым когда-либо виденным мною реальным кусочком России был спутник, пересекавший однажды ночью в 1957 году небо над Огайо. Второй — в 1973 году во время круиза с семьей на Канарские острова. Поездка случилась, когда я учился на втором курсе средней школы, от лейкемии умер Фриц, один из моих братьев и сестер, на шесть лет младше меня. Огромная страна, по которой мы обычно бродили, ощущалась слишком маленькой, чтобы вместить моего осиротевшего отца и опечаленную семью, поэтому на следующий год на Рождество он взял нас всех в круиз. Мы приехали в аэропорт Кеннеди, вышли из машины, вылетели в Испанию, сели на корабль и однажды ночью причалили к Тенерифе, на Канарах. Я вышел на палубу и увидел стоявший неподалеку на якоре огромный темный корабль с названием, написанным кириллицей, на носу. Я спросил у папы, что оно значит, после знакомства с алфавитом в путеводителе он озвучил: «Михаил Лермонтов»; под названием были серп и молот. «Лермонтов» излучал ауру Звезды Смерти в сочетании с кораблем-призраком, возвышался над другими кораблями в гавани. Когда мы вернулись домой, я купил перевод «Героя нашего времени» Лермонтова в мягкой обложке и прочитал его. Я восхищался тем, каким крутым, лихим и романтичным был Лермонтов.

Название Серая Звезда каким-то образом связано в моем сознании с воспоминанием о том корабле. Для меня оно звучит как советское, как большие серые буквы, брутальная буква «Л» на высившемся черном носу «Лермонтова» напоминает букву «А» без перекладины. Серая Звезда могла быть осушенной до серости холодом Севера красной звездой СССР. Название говорит о почти недостижимой отдаленности, о Полярной звезде, видимой и русским, и нам, о сером гудящем спутнике, проходящем мимо. «Столица» романа находится в нашем единственном граничащем с Россией штате. Еще при жизни бабушки и дедушки Набокова Аляска была колонией России. Место, где умирает Лолита, находится почти в России и почти не в Америке. Место скорбного конца Лолиты указывает на Россию, не говоря об этом прямо.

На первый взгляд Набоков не выглядит в книге русским писателем. Роман не относится ко многим произведениям русской литературы. В интервью Набоков говорил, что намеренно убрал все оттенки русскости из портрета Гумберта, корни которого находятся в Швейцарии, Австрии, Франции и Англии, «с примесью Дуная». Может быть, что-то в Набокове невольно влекло его мысли к России, когда он придумывал судьбу Лолиты. Я не знаю, бывал ли он когда-нибудь на Аляске, но он не мог думать (например) о городе Номе как о модели для Серой Звезды. Я несколько раз останавливался в Номе, когда в средние годы в одном проекте отправился в Сибирь, путешествуя на Запад, продолжая семейную хронику покорения Запада. Из Нома я летал через Берингов пролив в такие российские пункты назначения, как Чукотка. Обычно приходилось ждать сносной летной погоды и я проводил в Номе много времени. Лолита жила в городе, который состоит в основном из замерзшей грязи, хижин квонсетов и куч ржавого искореженного металла. Другие города Аляски, которые я видел, выглядят в основном так же. Не поймите меня неправильно, я восхищаюсь дерзостью этих городов. Лолита жила в подобном месте, беременная, когда ей было семнадцать лет, а затем умерла при родах — какую медицинскую помощь могли оказать в любой Серой Звезде в 1952 году? — тяжелое окончание уже разрушенной жизни. Я не думаю, что какое-то реальное место послужило вдохновением для набоковской Серой Звезды. Стоит представить себе город скорее как абстрактное понятие.

В последний раз Гумберт видел Лолиту, когда она все еще находилась в Нижнем сорок восьмом, в неопределенном не прибрежном штате, и, судя по количеству времени, которое требуется, чтобы добраться туда из Нью-Йорка, это мог быть Огайо. Он преследовал похитившего Лолиту извращенца, еще большего, чем сам Гумберт, и нашёл возлюбленную в убогой обстановке. Когда он приехал, её частично глухой из-за военного ранения муж Дик ремонтировал что-то на заднем дворе дома с другом, одноруким ветераном. Друг поранил руку, они зашли внутрь, чтобы Лолита перевязала порез. Гумберт заметил, что «её двусмысленная, смуглая и бледная красота возбуждала калеку».

Перечитывая книгу в начале моей взрослой жизни (хронологической, но не фактической), я вспоминаю, как впервые наткнулся на слово «калека». Мне было интересно, что Набоков-Гумберт использовал это слово для обозначения человека, потерявшего руку на войне. В театре «Набоков» включили свет, вокруг стало светлее. Почему Дик, бедный муженек, должен плохо слышать? Его инвалидность мало что вносит в историю, разве что создает образ Лолиты, вынужденной кричать, чтобы быть услышанной, как если бы стариком был Дик, а не Гумберт. Где-то я читал рецензию, в которой Набокову ставили в вину злоупотребление персонажами с ограниченными возможностями. Раньше я не замечал, как часто он так делает. Весь сюжет «Смеха во тьме», например, вращается вокруг наставления рогов слепому. Свет в театре стал ещё ярче. Набоков стал меньше походить на милого, неуклюжего профессора Пнина и больше на безжалостного Белого русского с моноклем и черным мундштуком.

Затем я посмотрел на Лолиту, персонажа, с той же буквальностью, что и на Серую Звезду. После того как Гумберт напоил её и попытался изнасиловать во время их первой ночи наедине, она проснулась, счастливая и резвая, и Гумберт обратился к читателю: «Я расскажу вам кое-что очень странное: это она соблазнила меня». Лолите было 12 лет, когда это произошло. Гумберт сообщает нам, что она знала, что делает, потому что у нее было много секса с мальчиком в летнем лагере, который она посещала с одиннадцати. Лолита — «нимфетка», как твердит он снова и снова. Словно это должно всё объяснить — нимфетка — вот и начинает заниматься сексом по собственной инициативе, хотя учится ещё в седьмом классе.

Утверждение Гумберта «это она соблазнила меня» — очевидная попытка освободиться от вины, которую он заслуживает за изнасилование ребенка. И Лолита прекрасно понимает, что ее изнасиловали — она говорит об этом отчаянно, почти в истерике, в сцене, которая следует вскоре после этого.

«Это она соблазнила меня» дает читателю потенциально слишком легкий выход, в духе пресловутого «она сама напросилась». Дети в этом возрасте могут дурачиться друг с другом, но они не сразу начинают трахаться. Они даже не знают, как это работает. Автор изображает Лолиту опытной двенадцатилеткой, которая умело и буднично предлагает отчиму взрослый секс — выглядит это, в лучшем случае, неправдоподобно, а в худшем, крайне низко, да и дурно попахивает к тому же. Некоторые рецензенты в пятидесятые годы считали Лолиту испорченной, называли грязной и т. д. В сцене, в которой Гумберт фантазирует, что у него есть дочь от Лолиты, «Лолита вторая», которую он тоже растлит, когда придет время, и на свет появится «Лолита третья», которую постигнет та же участь — история выходит на совершенно иной уровень нездорового ужаса. Рождение мертвой дочери исключает появление на свет ещё одной нимфетки, и её будущее столкновение с Гумбертом или подобным ему дьяволом — скорбное милосердие, дарованное автором несчастным персонажам.

В их последнюю встречу Лолита сообщает Гумберту имя своего похитителя — Клэр Куильти. (Гумберт, конечно, считает, что нимфетка сама договорилась о похищении.) Со слезами на глазах, влюбленный в неё сильнее, чем когда-либо, он просит Лолиту бросить всё и уехать с ним сию же минуту. Она отказывается. Тогда он возвращается на восток, находит отвратительного Куильти, чья история растления детей удобно делает Гумберта не таким отвратительным, в особняке в стиле плейбой и дерется с ним. Затем заставляет преступника прочесть написанное в стихах Гумбертом самообвинение и несколько раз стреляет в того из Дружка — пистолета, который он захватил с собой. Проверяя, мертв ли Куильти, Гумберт «с зарождающимся чувством невероятного счастья» замечает, как на свежий труп садятся две мухи. Так оканчивается эта поучительная история любви — Гумберт со своим единственным другом-пистолетом и две счастливые мухи.

В 1958 году критик Дональд Малкольм в рецензии в «Нью-Йоркере» отметил, что комедия и ужас часто идут вместе. Он поместил Набокова среди тех сатирических писателей, которые кочуют между ними, упомянув Гоголя и Твена. Русский юмор вообще ужасающ, начиная от кошмарной нереальности гоголевских «Носа» и «Шинели», безумного юмора большевистской эпохи в булгаковских «Мастере и Маргарите» и «Собачьем сердце», и заканчивая полным абсурда творчеством Даниила Хармса, чья реальная судьба — смерть от голода в одной из сталинских тюрем — заставляет его рассказы выглядеть почти галантными в своей алогичности и милосердии по отношению к читателю. Малькольм упоминает Твена, что может показаться удивительным, мы менее склонны думать о Твене как о писателе ужасов, но он рассказывал истории о привидениях («Золотая рука») в рамках своих лекционных выступлений. Моменты высокоготического ужаса происходят в «Томе Сойере», когда Том и Гек наблюдают, как грабители могил выкапывают труп в полночь, и в «Гекльберри Финне», когда отец Гека, пьяная и бредящая белая шваль, гоняется по хижине за сыном.

В этом свете подзаголовок «Лолиты», «Исповедь Белого вдовца», звучит как насмешка над исполненным благих намерений психологизирующим редактором Джоном Рэем-мл., доктором философии. Гумберт не столько «белый вдовец», сколько маньяк, которого следовало бы запереть, а ключ выбросить. Нет ничего смешнее, чем преступник, тщательно описывающий (для себя) самоочевидные и оправдывающие причины его преступления. Такой монолог смешон почти с первого слога и становится ещё смешнее по мере продолжения, даже когда вас охватывает ужас. В «Лолите» звучит голос монстра, а смех и ужас возникают от осознания, что рассказчик в десять раз большее чудовище, чем ему кажется.

Моя мать умерла тридцать два года назад. Перечитывая недавно в энный раз «Лолиту», я старался взглянуть на книгу её глазами, морщился и отшатывался, как, мне кажется, делала и она. (Это действительно вызывающая дрожь книга, и теперь даже сильнее.) Возвращаясь к сцене в «Гекльберри Финне», в которой Старик Финн напивается и начинает гоняться за Геком, называет сына ангелом смерти и пытается убить. Когда спиртное начинает действовать, папаша начинает убогий монолог о «правительстве» и о белой рубашке [N-слово] (ниггера – прим.пер.), который не дал бы ему пройти, если бы папаша не столкнул [N-слово] с тротуара; пока старик неистовствует, он спотыкается о ванну на полу, а затем пинает её, чтобы отомстить. «Но это было не очень разумно, — говорит Гек, — потому что в этом сапоге пара пальцев торчала наружу». Старик завопил так, что «волосы на теле встали дыбом», а затем запрыгал вокруг, осыпая непечатными проклятиями и правительство, и [N-Слово], и ванну.

Эта сцена — одна из самых бесшабашных и смешных в американской литературе. Рассказ Гумберта — его длинное и безнравственное обращение к «крылатым присяжным» джентльменам и леди того же ужасающего и веселого типа. «Лолита» по-прежнему бросает вызов невозмутимости здравомыслящих и порядочных читателей, точно так же, как и монолог старика Финна, который сегодня трудно или невозможно читать вслух в респектабельных кругах. (Возможно, так было всегда, но по другим причинам.) Ужас и комедия переплетаются друг с другом в этих великих американских сатирических произведениях, пока и смех, и отвращение не становятся почти равными.

Америка воспринимает себя как игру, в которую может играть каждый, и русские знают, как играть в нее хорошо, пока мы учимся и переучиваемся. В «Лолите» Набоков сделал нам копию самих себя, которую не отличить от оригинала. Ни один американский писатель не сумел сделать обратное — написать роман о России, который настолько глубоко понимает страну и который сами русские также бы читали и любили. «Лолита» — американская книга, хотя и написана автором, родившимся не в Америке, а в России. Это американский шедевр, зверски-уморительный, как «Гекльберри Финн». Поколение за поколением, мы продолжаем читать эти книги и пытаемся понять, как можем, но безуспешно с точки зрения цивилизованного человека.

Эта статья взята из «Посмертная жизнь Лолиты», сборника эссе под редакцией Дженни Минтон Куигли («Lolita in the Afterlife» by Jenny Minton Quigley), который будет опубликован издательством Penguin Random House в марте.

Автор: Ян Фрейзер (Ian Frazier)

Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ