Об особом восторге от посещения дома умершего писателя

Нам всегда было интересно посмотреть, как живут другие люди, или рассмотреть их личные вещи. Ну, кто из нас хоть раз, придя в гости, не заглядывал в другую комнату на втором этаже по пути в уборную?

Итак, представьте, что вы можете сделать это в доме вашего любимого автора: увидеть письменный стол, камни агата, лежащие на подоконнике, потертые корешки книг, которые они листали.

Не так-то просто организовать литературный туризм, в частности литературные музеи. Наверное, нечему удивляться, ведь из книг не так-то просто сделать выставку. Я побывал в нескольких литературных музеях, и все они менялись от абсурдных до скучных – артефакты в заливном желе, неразборчивые буквы за стеклом, стена копий «Улисса» в бесчисленных переводах. В пабе рядом с автомагистралью в Корнуолле восковые фигуры с грубой озвучкой рассказывают о трактире Дафны Дю Морье «Ямайка». В центре Джеймса Джойса в Дублине посетитель сталкивается со странным сочетанием банальных фресок, посмертной маски Джойса и телевизора в главной комнате, по которому крутят экранизацию 80-х годов «Мертвец».

Но дома мертвых писателей вызывают тревожные волнения, именно поэтому такой вид литературного туризма как раз по мне. Начиная с дома Хемингуэя на Кубе, где в саду похоронены десятки кошек, и заканчивая аскетическим домом Китса в Хэмпстеде или Красным домом, где развлекались и конфликтовали прерафаэлиты. Эти интимные перенесения во времени будоражат наше воображение; они приглашают нас подойти поближе, чтобы заполнить тишину пространства и представить призрачные силуэты авторов, которые когда-то жили там. Разве не поэтому романтики любили руины? Потому что они просили сделать воображаемый прыжок во времени, чтобы только представить то, что там происходило раньше.

Посещение домов умерших писателей и художников сродни самому чтению: ты идешь через прошлое, через чужую жизнь и места, без необходимости проживать их жизнь. Это как незаметное преследование – немного нескромная возможность посмотреть на мир глазами другого человека.

С тех пор, как мне исполнилось девять, каждый сентябрь в течение двенадцати лет я ездил в чарлстонский фермерский дом в Сассексе, загородную резиденцию группы Блумсбери. Дом расположен напротив пологих холмов Даунс у южного побережья Англии. Это одно из тех мест, которые я видел только в конце лета, поэтому для меня оно навсегда остается в неизменной сентябрьской дымке. Последний луч солнечного света. Коровы и летучие мыши. По ту сторону пруда стоят каменные головы, которые наблюдают за тобой. Возможно, мою привязанность к этому месту можно объяснить именно этими вещами, но я также верю в то, что оно обладает бесконечным очарованием.

Вирджиния Вулф убедила свою сестру, художницу Ванессу Белл, и ее бывшего любовника, Дункана Гранта, купить дом в 1916 году во время Первой мировой войны. По прибытию в дом Белл закрасил цветочные обои в комнатах, а позже они начали красить стены, дверные ручки и камины. Белл украсила спальню Гранта, а Грант украсил спальню Белл (на черной стене под окном он нарисовал серую, лохматую, едва улыбающуюся собаку, которая охраняет Белл по ночам, и петуха, который будит ее каждое утро). Это был именно такой дом, где хотелось разрисовать даже ванную комнату.

Они рисовали, часто вдохновляясь дизайнерским предприятием Omega Workshops (основанным членами Bloomsbury Group и созданным в июле 1913 года), их замысловатыми узорами, натюрмортами и фресками на каминах, каркасах кроватей, шкафах, ваннах, абажурах, столах и многих других вещах. Это был дом, в котором жили Вирджиния Вулф, Томас Стернз Элиот и Эдвард Морган Форстер. Дом, в котором Джон Мейнард Кейнс (у которого были романтические отношения с Грантом) написал некоторые из своих самых известных экономических теорий. Дом, где Джулиан Белл, племянник Вульф, жил, пока его не убили за рулем машины скорой помощи во время гражданской войны в Испании. Со временем дом стал формироваться в соответствии со своими жильцами. В мастерской к стене были прикреплены гипсовые слепки ушей, принадлежавших домочадцам, на каминную полку были помещены бюсты, а комнату Клайва Белла украшал лондонский ковер, поскольку Клайв был неравнодушен к роскоши. Фермерский дом «Чарлстон» придумывал собственные мифы, такие как прячущийся ночью в изгороди Пикассо, или призраки детей Белла, которые взбирались на мансардные окна на втором этаже и выпрыгивали в переулок, убегая от напряженной атмосферы внутри дома.

В сегодняшние дни время в Чарлстоне ведет себя странно, и это очень интересно – прогуляться по давно забытому миру. Кураторы стараются не привлекать лишнее внимание к своей работе. Они не вешают в комнатах таблички, объявления и оградительные веревки. Работа куратора заключается в том, чтобы останавливать течение времени, что создает напряженную атмосферу в помещении, как будто прошлое и настоящее сталкиваются друг с другом.

Марк Диваль, бывший садовник, жил на чердаке дома Чарлстон со своим гончим псом по имени Догум. Он находился там во время первой реставрации дома и позже, когда дом был открыт для посетителей. Марк рассказывал мне, что по вечерам бродил по комнатам, чтобы ощутить с ним связь. «Я занимался садом, поэтому было важно, чтобы из окон дома сад выглядел отлично», – говорил он. Чарлстон – это дом с множеством окон, а это означает, что дом и сад неразрывно связаны. Гений Марка заключался в том, чтобы создать существующий и ныне сад по картинам Ванессы, окружив дом растительностью.

Марк говорил о том, как это – жить в доме, который напоминает о прошлых хозяевах: «Ты можешь услышать, как гиды проводят экскурсии по свободным комнатам, или людей на кухне внизу. Иногда летом я уходил в лес, подальше от этой суеты. Когда я возвращался домой около девяти часов вечера, дом как будто сам по себе избавлялся от любого человеческого вмешательства. Это похоже на то, когда камешек падает в пруд, а через пять минут вода снова становится спокойной».

Марк до сих пор чувствует присутствие духов прошлых жильцов этого дома. «У меня определенно было ощущение, что они рядом, но это не было похоже на призраков. Когда я был с Сильвией, своей напарницей, мы возвращались после наступления темноты с прогулки по холмам, а дом был заперт. Ты бы мог заметить свет на чердаке, который мы оставили включенным. В такие моменты появлялось ощущение, которое может показаться очень странным, что мы, как Дункан и Ванесса, возвращаемся домой после прогулки. Это была своего рода личная связь, если хочешь знать, потому что это место было для них домом, так же, как и для меня. Хотя и немного суматошным».

Здесь существует какая-то связь, ощущается чье-то присутствие, этот дом принадлежит одновременно прошлому и настоящему. Прогуливаясь по домам умерших писателей, мы понимаем, что время и пространство не соединяются в одно целое. Время движется быстрее, чем пространство. Вот почему Бен Лернер в своем романе «Школа Топика» говорит о том, что время не утекло, вместо этого оно просто остановилось, когда главный герой во взрослой жизни разъезжает по окраинам своей юности. Вот почему возвращение в мой университетский городок было похоже на появление на съемочной площадке, когда съемки уже закончились: все выглядит точно так же, но история подошла к концу. У нас просто не хватает слов, чтобы объяснить это разобщение между временем и местом.

Вирджиния Вулф понимала это. Несовместимость пространства со временем она иллюстрирует в центральной части своего романа «На маяк». В этой части романа описана война и период после смерти миссис Рамзи. Дом берет на себя роль рассказчика, помещая быстротечную жизнь персонажей в скобки, похожие на те, которые использовались в телеграммах. Семья забросила дом, изредка там появлялась только старая домработница. В своем романе Вулф подмечает, что жизнь людей движется куда быстрее, чем жизнь самого дома. Эти места тихо стоят на своем месте, наблюдая за тем, как разыгрываются сюжеты человеческих жизней. Вулф также понимала, что наши призраки задерживаются там, где мы когда-то жили:

То, что люди сняли и оставили после себя – пара туфель, фуражка, несколько выцветших юбок и пальто в шкафах – все это сохранило форму человеческого тела. Несмотря на то, что их давно не надевали, они показывают, что когда-то ими пользовались, они были живые. Крючки и пуговицы когда-то занимали чьи-то руки; в зеркале отражалось чье-то лицо. Они держатся за приоткрытый мир, где движется человеческая фигура, мелькает чья-то рука, открывается дверь, бегают и кувыркаются дети. Все это вспыхивает в воображении и исчезает.

Мне нравится фраза «в зеркале отражалось чье-то лицо», потому что она до жути напоминает о зеркале и туалетном столике в так называемой гостевой комнате дома Чарльстон, принадлежащей матери Ванессы и Вирджинии. Вулф писала об очень похожем зеркале, когда описывала смерть матери в 1895 году в своих очерках «Моменты Бытия»:

Укутанных в полотенце, Джордж отвел нас в спальню и дал выпить молока, в которое он добавил немного бренди. […] Я помню большое зеркало, по обе стороны которого размещались шкафчики […] и огромную кровать, на которой лежала моя мать.

Только от нас зависит, что случится с вещами после нашей смерти. Наша связь с ними продолжается даже тогда, когда мы умираем.

Так, видя, например, письменный стол Дилана Томаса, выставленный не в музее, а среди беспорядка его кабинета на валлийском побережье в Лохарне, можно внезапно вызвать в воображении целостность его личности. Писатель, которым восхищаются, становится человеком с дурными привычками: он хлопает дверьми, разбивает посуду, никак не может повесить занавески. Воображение рисует в голове разные безделушки, из-за которых он становился сентиментальным, стол, за которым он проводил ночи, пейзаж, который он любил, грязные ботинки, которыми он топтался в лодочном домике. Внезапно настольная подставка для ручек становится частью жизни, которую он вел.

У меня на примете уже есть несколько домов писателей, которые я хотел бы посетить после окончания всей этой истории с пандемией, и надеюсь, что мне удастся вдохновиться там интересными мыслями. В частности, это дом в Амхерсте, в котором Эмили Дикинсон столько лет писала на своем крохотном 18-дюймовом столе; пятиэтажный дом Пабло Неруды под названием Ла Себастьян в Вальпараисо, Чили; обветшалый дом Хаворт семьи Бронте; и, прежде всего, исключительно замечательный дом, в котором Элизабет Бишоп жила со своим возлюбленным, архитектором Лота де Маседо Соареш, в Бразилии.

Наверное, самое лучшее отражение всех этих домов присутствует в описании комнаты миссис Ремси после ее смерти, написанном Вирджинией Вулф: «Там стояли сапоги и туфли, на туалетном столике остались лежать щетка для чистки одежды и расческа, как будто она вот-вот должна вернуться в дом».

Перевод: marchee
Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ