10 октября 2020 г., 15:28

967

Мужская сущность: интервью с Эммой Клайн

34 понравилось 0 пока нет комментариев 0 добавить в избранное

О новой книге и том, почему мы являемся ненадежными рассказчиками собственной истории

Автор: Аннабель Грэм (Annabel Graham)

С творчеством Эммы Клайн я познакомилась зимой 2016 года, на одной из легендарных вечеринок журнала The Paris Review: в тот раз отмечали очередную годовщину запуска «Дилетантов» (The Unprofessionals) – альманаха, в котором увидел свет рассказ Клайн «Марион» (Marion), позднее получивший Плимптоновскую премию (впервые он был опубликован в № 203). Я опоздала и старалась просочиться внутрь как можно тише – гостиная дома номер 541 по Восточной Семьдесят Второй улице, где жили Джордж и Сара Плимптон, была битком набита зловеще притихшими телами. Клайн читала отрывок из своего дебютного романа Девочки , который в то время готовился к выходу, о калифорнийской девочке-подростке, по касательной поучаствовавшей в истории с сектой Мэнсона в конце шестидесятых. Я не могла видеть её лица из-за разделяющего нас моря голов, однако её исключительное владение словом, образность и тонкие психологические детали погрузили меня в тот гипнотический транс, что подвластен лишь лучшим из писателей. Вернувшись домой, я проглотила все произведения Клайн, какие смогла найти, и совершенно не удивилась, когда «Девочки», которых я лихорадочно прочла за пару подходов, стали международным бестселлером.

В новом сборнике рассказов с удачным названием «Папочка» ( Daddy ) Клайн продолжает копаться в тех же проблемных темах, что породили «Девочек»: свобода действий, цена выбора, гендерная предопределенность, скрытое насилие, бурлящее прямо под поверхностью самой обычной жизни. Начинающая актриса продает свое нижнее белье незнакомцам. Растерявший талант кинорежиссер вынужден столкнуться с плодами собственных жестоких суждений о сыне, решившем пойти по его стопам. Няня, работавшая в семье знаменитости, прячется в доме подруги после того, как таблоиды начинают обсуждать её роман с работодателем. Скомпрометированный редактор журнала соглашается редактировать написанные литературным негром мемуары технопредпринимателя, видя в этом последний шанс на искупление. Персонажи «Папочки» борются в первую очередь за контроль – иногда над другими, но в большей степени над самими собой, собственной историей и особенно над тем, как их воспринимают другие люди. То, на что они идут, чтобы навязать обществу некое подобие этого контроля, шокирует, трогает за живое и рассказывает нечто крайне важное о человеческой натуре.

С 2016 года многое изменилось. Дом номер 541 по Восточной Семьдесят Второй улице больше не принадлежит Плимптонам; битком набитые людьми гостиные ушли в прошлое, по крайней мере, в обозримом будущем. Проза Клайн тоже претерпела своего рода эволюцию. Критики «Девочек» называли книгу «избыточной»; здесь виртуозные сенсорные описания Клайн урезаны так, что позволяют её психологическим прозрениям сиять в полную силу. Книга полна сатиры, сдержанного юмора, который преподносится невозмутимо спокойным тоном. Атмосфера напряженно гудит подобно высоковольтным проводам; место определяет психологию и наоборот.

В конце августа мы с Клайн говорили по телефону, находясь в противоположных концах Лос-Анджелеса, где обе сейчас живем. Жара разошлась не на шутку; лесные пожары бушевали в ее родном округе Сонома. Она сидела на корточках на подъездной дорожке своего соседа, силясь найти место, где будет лучше ловить связь, – сцена, которую легко представить в одном из рассказов в «Папочке».

Интервьюер:
Несмотря на то, что некоторая часть ваших главных героев – женщины, самое сильное впечатление на меня произвело то, как вы показываете внутреннее устройство мужчин, подчас весьма специфичным и неприятным образом. Можете рассказать о процессе создания этих «гнусных людей»?

Клайн:
Происходящее вокруг заставило всех задуматься о внутренней жизни людей, почему они делают то, что делают. Просто вдумайтесь, сколько энергии тратится на расшифровку того, о чем думает Дональд Трамп и почему он действует так беспорядочно, – это своего рода вынужденное созерцание мужского внутреннего мира, и я также много думала об этом во время истории с #MeToo. Просто наблюдала, как целому рабочему коллективу приходится бороться с действиями одного-единственного человека, как много энергии и усилий тратится, чтобы попытаться выяснить, что же происходит в голове этого человека. Так что не думаю, что тут был какой-то особый скачок, потому что происходящее само нас к этому подталкивает. С другой стороны, после «Девочек», рассказывающих о персонаже, который чувствует, что страдает от некой более значимой системы, которую она не контролирует, мне как писателю было интересно увлечься мужчинами – переключить точку зрения и попробовать написать о людях, которые не в состоянии настроиться на эмоции других людей и мира вокруг них.

Интервьюер:
Каковы для вас главные различия между романом и рассказом с точки зрения работы над ними? Есть ли они между первой книгой и второй?

Клайн:
Думаю, написание романа сродни хирургии – ставки очень высоки, а рассказы кажутся мне больше похожими на иглоукалывание. Они работают с меньшими потоками энергии. Более тонко, деликатно, ближе к окружающей действительности, по крайней мере, для меня. Идея рассказа чаще всего рождается у меня при виде какого-нибудь образа или места. Считаю, что это скорее единичный образ. В романе тебе приходится жонглировать целым миром, и подчас это больше похоже на математическую задачу – как удержать в воздухе все эти мячики одновременно, как сплести воедино все детали мира, как подчинить себе большие отрезки времени, годы, десятилетия. Рассказы имеют более ограниченные рамки, и мне было приятно уделять всё внимание этим концентрированным моментам. Думаю, если бы моя вторая книга тоже была романом, я бы сильнее ощутила разницу в работе над ними, потому что написание романа – это такой выматывающий, всепоглощающий форсированный марш, в который ты пускаешься, на некоторое время забыв обо всем остальном. Эта книга была совсем другой, потому что рассказы для неё я писала на протяжении более десяти лет. Самый ранний рассказ, «Марион», я написала еще в колледже. Так что это просто нечто растянувшееся чуть дольше, чем планировалось. Впрочем, было интересно подбирать рассказы для книги, думать, какие из них будут хорошо работать вместе, какие на какой теме построены и как друг с другом перекликаются.

Интервьюер:
Мне кажется, что сенсорные детали и описания места действия у вас нередко служат зеркалом эмоционального состояния персонажей. На ум сразу приходит рассказ «Лос-Анджелес» (Los Angeles), в котором Элис замечает, что лужайки коричневеют, резервуар пустеет, а в городе растет разочарование. Можете рассказать об этой связи между внутренним миром ваших героев и внешними изменениями пейзажа?

Клайн:
Хотелось бы мне сказать, что в момент написания я прекрасно понимала, как эти детали сработают в дальнейшем, но это появляется почти на бессознательном уровне – и в гораздо большей степени именно в рассказах, чем в романе. Кое-что в рассказах мне кажется почти волшебным, во всяком случае, в процессе их написания: я просто следую за образами, не зная наверняка, что они значат, но будучи уверенной, что по какой-то причине меня к ним тянет и они пригодятся вне зависимости от контекста истории, словно она сама вызывает этот образ. Как тот парнишка со струпьями на голове в «Аркадии» (Arcadia). Я понятия не имею, откуда он взялся, и в тот момент не смогла бы осознанно объяснить, как эта деталь сыграет позднее или что она будет символизировать, но это как раз та магия, которую я ощущаю в художественной прозе, и в рассказах в особенности – они словно получают прямой доступ к чему-то вроде логики сна (термин из философии Ницше – прим. перев.). Рассказы для меня – это главным образом история о настроении, о том, как я своими фокусами вызываю особый эмоциональный настрой или что бы это ни было. Как только я улавливаю суть, атмосферу истории, какой бы она ни была, сопутствующие элементы, как мне кажется, раскрываются сами собой. Единственный подарок, который я стараюсь делать себе как писателю, – это большое количество времени отдыха от писательства, чтобы просто читать, видеть окружающий мир и копить (не сознательно, а лишь потому, что это всегда сопутствует твоей включенности в мир) образы, детали, моменты или настроения, за неимением лучшего слова. Всё это проникает в тебя и оседает глубоко внутри, а потом, когда ты пишешь, эти образы всплывают на поверхность и раскрываются, когда это необходимо.

Интервьюер:
Вы часто решаете напрямую не раскрывать, какую именно «плохую вещь» совершил тот или иной персонаж. В частности, в рассказе «Северо-Восточная региональная» (Northeast Regional) мы так и не узнаем, что сделал Роуэн, из-за чего его попросили покинуть школу-интернат, а в «Что можно сделать с генералом» (What Can You Do With a General) есть намеки на жестокое обращение отца, но открыто об этом не говорится. Это возвращает меня к «Девочкам»: как часто в ваших работах суть истории заключается не в подготовке к ужасному событию, а скорее в исследовании его последствий и психического состояния тех, кто от него пострадал. Почему вы утаиваете от читателя определенную информацию?

Клайн:
С одной стороны, это вопрос восприятия. Я замечаю, что меня часто тянет к крайне экстремальным ситуациям, таким как культовое убийство, или скандал с участием знаменитостей вроде Харви Вайнштейна, ко всем этим мрачным и очень драматичным инцидентам, однако, описывая их, мне приходится решать, как именно изображать их крайности, чтобы не навредить тону истории. Один из вариантов – «смотреть прямо на солнце», где вы будете глядеть прямо на происходящее, а оно сожжет вас, оно подавит вас всеми деталями и полнотой картины. Лично я предпочитаю участие посредника. Это похоже на то, как вы наблюдаете солнечное затмение – только через специальную коробку. Тебе нужно как-то опосредовать шокирующий инцидент, чтобы сделать его чем-то удобоваримым. Или я могу создать для вас игру света при помощи зеркал – луч всё еще будет попадать туда, куда нужно, отражаясь от них, но вы не столкнетесь с ним напрямую. Я много размышляю о подходах к писательскому ремеслу, когда думаю о том, как описать экстремальные моменты, и другой мой вывод заключается в том, что мне просто интересно оставлять подобные пробелы для читателя, чтобы он мог сам заполнить их, особенно когда ты говоришь о вещах, которые настолько ужасны или жестоки. Такой пробел читатель может заполнить собственной версией страха, так что неважно, что этот ребенок сделал в школе-интернате. Я с легкостью могла бы написать, что именно он сделал, но, работая над рассказом, подумала: добавит ли это что-то истории? Не приведет ли к другому выводу? Потому что четкое представление его поступка могло бы стать основой его читательской оценки, например: «О, это не так уж плохо!» или «Да, это действительно очень плохо». Для меня не это было главной темой рассказа, а потому я не видела смысла включать в него такой момент.

Интервьюер:
Глубина внутреннего мира в «Папочке» поразительна – чувствуешь себя взволнованным вуайреистом, находясь в сознании этих персонажей, наблюдая за их ментальной акробатикой, когда они пытаются вывернуть ситуацию себе под стать, упускают определенные детали или излишне фиксируются на них, создавая истории о себе и окружающих. По-видимому, они многое неправильно воспринимают и выдают немало ошибочных суждений. Не могли бы вы немного рассказать о человеческой склонности быть ненадежным рассказчиком собственной истории?

Клайн:
Это интересует меня больше всего. Истории, которые люди постоянно сами себе рассказывают, как о себе, так и об окружающих, – как они обосновывают эти истории, откуда они вообще берутся и как подобные внутренние повествования в итоге отдаляют их от реальности. Я много думала об этом, работая над героем рассказа «Менло-Парк» (Menlo Park) или над отцом в «Что можно сделать с генералом». Это люди, которые явно причинили боль другому человеку, но они не могут включить этот факт в собственную историю – слишком сложно и опасно будет воспринять эту информацию с подачи окружающих: «Ты причинил боль» или «Ты кое-кого обидел». Поэтому мне очень, очень интересны эти защитные механизмы, создаваемые людьми для спасения собственного образа. Я много думала об этом в связи с #MeToo и извинениями, которые появились позже. Было несколько эссе, написанных людьми, пытавшимися рассказать историю со своей точки зрения, и все они словно балансировали на краю пропасти. Ты буквально видел, как много усилий они вкладывают в то, чтобы выглядеть хорошим человеком. Думаю, это совершенно естественный человеческий инстинкт, и он есть у каждого – но я считаю его прекрасным источником вдохновения для творчества, потому что он заставляет вас входить в противоречие с реальностью и может помешать не только по-настоящему сблизиться с окружающими людьми, но и вообще адекватно воспринимать их. Есть один отличный нон-фикшн под названием «Во тьму», написанный Гиттой Серени (Gitta Sereny «Into That Darkness»). Она много разговаривала с Францем Штанглем, служившим комендантом концлагеря. В то время он был уже довольно стар и ждал суда, а она ходила к нему и брала длинные интервью о том, что он сделал. Она не смогла избежать осуждающей интонации – в книге, совершенно очевидно, нет ни одного момента, где читателю или автору удается избавиться от ужаса осознания того, что произошло, – однако её готовность выслушать рассказ этого человека о себе и том, как он сам ощущал себя жертвой, изумительна. На защиту нашего собственного эго, выдуманной нами идеи о нас самих, мы готовы потратить огромное количество эмоциональных усилий. Безусловно, это может показаться преувеличением, но мы могли бы гораздо лучше во всём разобраться, если бы поняли, что люди – это не злодеи из мультиков, которые всегда и на сто процентов злые. Это просто обычные люди, чей самообман может породить самые настоящие разрушения. Так было с Харви Вайнштейном, который даже после приговора не понял, что произошло. Думаю, его слова «Как такое может произойти в Америке?» – это очередная попытка самообмана, ты всегда цепляешься за ощущение, что жертва именно ты. Работая над персонажами, которые на протяжении всей своей жизни и карьеры отстраивали дворец для собственного эго, я много думала о крахе этого эго. Определенно, персонажи «Харви» (Harvey) и «Менло-Парка» вынуждены столкнуться с неожиданным крахом собственного эго, однако продолжают цепляться за собственную историю, веря, что она всё еще актуальна, что произошла какая-то ошибка. С учетом того, что прямо сейчас происходит в нашей стране, я думаю об этом в гораздо более широком аспекте, ведь мы все переживаем этот крах эго. История, которую мы так долго рассказывали себе о том, насколько прогрессивна, демократична и высокоразвита Америка, – всё это оказалось полным фуфлом. Наблюдать, как люди по-прежнему не желают смириться с гибелью этой истории и с какой злобной ожесточенностью цепляются за это ложное повествование, мне одновременно чрезвычайно интересно и очень печально.

Интервьюер:
Мне нравится, что ваши концовки далеки от общепринятого аккуратного завершения, но всё же они подчас ощущаются как удар под дых, быстро уводящий повествование в совершенно ином направлении, чем можно было предположить. Как вы придумываете финал истории?

Клайн:
В последние пять или шесть лет я особенно часто ловлю себя на том, что действительно сопротивляюсь общепринятой аккуратной повествовательной дуге или финалу, который подводит итог сказанному до этого. Помню, во время учебы в аспирантуре у меня был преподаватель, который о некоторых концовках говорил: «Это соскок», и ты буквально видел, как это происходит – соскок со снаряда в конце гимнастического упражнения или что-то в этом роде. Размышления о собственной жизни и моем культурном опыте, или жизни людей, которых я люблю и среди которых нахожусь, подводят меня к мысли, что реальная жизнь редко следует какому-либо общепринятому образцу или приятному, аккуратному пути к завершению. Даже если взять то, что происходит сейчас у нас в стране: все эти гладкие повествования, что у нас были, этот поступательный импульс жизни, становящейся всё лучше и лучше – и то, как неожиданно и сильно всё изменилось. Чтобы выразить это, я использую художественную прозу. Вы не получаете ясной, удовлетворяющей вас концовки. Я думаю, что лучшее, на что вы можете надеяться, – это войти в резонанс с историей или сделать пару неторопливых кругов возле определенного момента или эмоции. В этом гораздо больше атмосферы и настроения, чем конкретики.

Интервьюер:
Что мне всегда нравилось в вашем творчестве, так это ваша способность распознавать опасность и признаки гниения в том, что якобы прекрасно. Интересно, не является ли моя чувствительность к данной теме отчасти следствием того, что я выросла в Калифорнии? Ландшафт, который с подачи культуры привычно воспринимается как солнечный рай, в то же время глубоко нестабилен с географической точки зрения.

Клайн:
Калифорния так прекрасна, настолько трогает чувства и так глубоко со мной резонирует, и я люблю её, но вы правы: она выстроена на неустойчивом фундаменте. Это очень интересная двойственность, которую можно использовать в работе. Я определенно вижу её отголоски в своей прозе. Я замечаю, что меня часто тянет к, казалось бы, идиллическим ситуациям, в которых имеются эти мрачные подводные течения. Интересно, была бы я равнодушнее к окружающему миру, если бы выросла в сельской местности, где ты в большей степени одинок и гораздо больше подвержен влиянию природных стихий? Недавно я проснулась среди ночи во время землетрясения, и понятия не имела, что делать. Я сразу поняла, насколько плохо подготовлена к выживанию в любой сложной ситуации. И с тех пор я продолжаю испытывать это ощущение землетрясения – это было, может, три или четыре раза с тех пор, ощущение землетрясения, когда его нет. Думаю, ему нужно жить в твоем подсознании. Оно должно жить в теле, это ощущение, что всё вокруг может внезапно исчезнуть или измениться до неузнаваемости.

Интервьюер:
У вас есть какие-нибудь ритуалы в писательстве или еще в чем-то?

Клайн:
Каждый раз, когда мне задают этот вопрос, я всегда думаю: «Мне нужен ритуал! Надо придумать хотя бы один!» И так ничего и не делаю. Хотелось бы мне его иметь, особенно в писательстве. У меня есть масса друзей, которые начинают писать с утра – каждый день, с 8 до 16 часов они просиживают за столом, но у меня так никогда не получалось. Думаю, мне комфортнее работается с мыслью, что я не буду писать постоянно, что есть много других вещей, которыми я занимаюсь, и они тоже ценны, поскольку я могу думать, что все они тоже своего рода работа – чтение, прогулки, размышления, слушание музыки – всё, что питает мое подсознание. А потом наступает момент, когда я обнаруживаю, что пишу очень много и концентрированно. Не думаю, что это здоровый образ жизни, потому что в такие периоды я выхожу из дома только ради пробежки в 4 часа дня, а в остальное время сижу дома, никого не вижу, ем всякую дрянь и почти превращаюсь в собирательницу отбросов. [Смеется.] Буквально превращаюсь в тролля. Но я уже привыкла к тому, что так оно и происходит. Поэтому, думаю, что мой ритуал вряд ли кому-то понравится и, возможно, вреден для здоровья.

Аннабель Грэм – писательница, фотограф и иллюстратор из Малибу, штат Калифорния. Она получила степень магистра художественной литературы в Нью-Йоркском университете, где также преподавала, и ныне работает литературным редактором No Tokens, журнала, посвященного литературе и искусству, который выпускается исключительно женщинами и небинарными людьми.

Перевод: Count_in_Law
Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ

Источник: The Paris Review
В группу Клуб переводчиков Все обсуждения группы
34 понравилось 0 добавить в избранное

Комментарии

Комментариев пока нет — ваш может стать первым

Поделитесь мнением с другими читателями!

Читайте также