Об экспериментальном реализме парадоксального русского англофила

Русский фантасмагорический модернист Сигизмунд Кржижановский (1887–1950), практически не существовавший для своего времени, а теперь воскресший во времени нашем, был дважды спасен от забвения одиночками. В первый раз был спасен его архив. Во второй раз его творческое наследие было введено в контекст мировой культуры из лона русского языка, что для любого писателя и поэта всегда несет непредсказуемый результат.

Сборник рассказов Unwitting Street («Невольный переулок») – пятая книга Кржижановского, замечательно переведенная Джоан Тёрнбулл (Joanne Turnbull) для The New York Review Books. Всё больше работ Кржижановского выходит из забвения. В 2012 году Принстонский университет показал премьеру его никогда не поставленной инсценировки «Евгения Онегина» в сопровождении музыки, специально написанной Сергеем Прокофьевым. В 2018 году Алиса Баллард Лин (Alisa Ballard Lin) собрала и перевела том сочинений Кржижановского о театре и для театра, включая его лучшую пьесу «Тот третий» (That Third Guy: A Comedy for the Stalinist 1930s with Essays on Theater, 2018). Сейчас готовятся к печати еще два тома переводов рассказов и статей Кржижановского.

Удивительно, как творческая жизнь, некогда возвращенная в культуру фактически из мусорной корзины, не стареет и не разлагается, как наша смертная плоть, а, напротив, растет, набирает силу, приобретает неостановимую инерцию движения.

Когда Кржижановский умер в Москве в 1950 году, из сотен его рассказов, повестей и пьес опубликованы были только девять. При этом он не был ни диссидентом, ни изгоем. Большую часть своей жизни Крижановский бился за кусок хлеба, берясь за любую литературную работу, и был известен как публичный лектор, автор театральных инсценировок и киносценариев, автор статей о драматургии Шекспира и Бернарда Шоу, печатавшихся в литературных журналах. Некоторое время он преподавал в театральной студии при Камерном театре Таирова, был контрольным редактором Большой Советской энциклопедии.

Но его преследовала, как он сам говорил, «невезятина». Он не соглашался с цензорами, был беспощаден к друзьям [1], не имел влиятельных покровителей. Ни одна из его пьес не была поставлена; только одна инсценировка – «Человек, который был Четвергом (по схеме Честертона)» – дождалась премьеры. Его работа над сценариями фильмов ни разу не упоминалась в титрах. Большинство его рассказов сразу отвергались издателями, хотя иногда дело доходило до большего. В 1925 году журнал «Россия» напечатал повесть-очерк «Штемпель: "Москва"», и взял к публикации повесть «Автобиография трупа», но неожиданно журнал был вдвое сокращен в объеме, повесть, уже выправленная автором, была отложена в сторону, а в следующем году редактор журнала Исайя Лежнёв был арестован. Летом 1941 года была остановлена печать сборника рассказов Кржижановского, подготовленного в издательстве «Советский писатель»; впоследствии книгу так и не издали.

Кржижановский упорно продолжал писать. В стремлении быть напечатанным он приспосабливал свои таланты драматурга и эссеиста к текущему моменту, но в своей прозе он отказывался идти на компромиссы. Он смирился с жизнью неудачника и продолжал обитать в шестиметровой клетушке в районе Арбата. (У многолетней спутницы его жизни, актрисы и театрального педагога Анны Бовшек, была большая комната в коммуналке, но Кржижановский сопротивлялся переезду и регистрации брака до последнего момента; на этот счет он говорил: «Кровать на двоих – могила на двоих». [2])

Морозной зимой 1942 года в Москве под бомбёжками состоялась премьера оперы Сергея Василенко «Суворов» по политкорректному либретто Кржижановского – о великом царском генерале XVIII века, сражавшемся с Наполеоном в Италии. (Кржижановский с Анной Бовшек находился в неотапливаемом зрительном зале; он отказался эвакуироваться из любимого города, в отличие от композитора.)

Но надежда иссякала, Кржижановский стал много пить. Его имя пользовалось определенной популярностью в литературных кругах, но его произведения практически не имели читателей. Это означало, что главный плод его жизни исчезнет вместе с ним [3]. «Я пью. Что меня заставляет пить, спросите вы. Трезвое отношение к действительности», – говорит полуавтобиографический рассказчик в рассказе «Невольный переулок».

Кржижановский писал только на философские, филологические, фантасмагорические, парадоксальные темы; он писал «рассказы-метафоры, рассказы-символы, интеллектуальные притчи». Нуждается ли мышление в теле? Это предметы отбрасывают тени, или это тени отбрасывают предметы? Помогают или мешают слова полной свободе мышления? И если слова действительно помогают нам мыслить, то чтó насчет напечатанных слов, букв алфавита в публичной сфере – не являются ли они западней, в которой смысл искажается и насилуется? (И вот группа разочарованных в печатном слове писателей создаёт «Клуб убийц букв» – название повести Кржижановского, написанной в 1927-м). Повторяющийся в его произведениях сюжетный ход – буква, слово, очеловеченное пятнышко, которое спрыгивает со страницы, увеличивается или съеживается, погружается в кровь или проникает под кожу и изменяет наше восприятие реального мира.

Восемнадцать рассказов сборника «Невольный переулок», написанные между 1920 и 1940 годами, развивают эти темы как в ужасающих, так и в неожиданно мирных обстоятельствах. Что, если нигилистическая мысль, живущая в кожаном ремешке шляпы, прыгнет в мозг того, кто ее носит? А если сознание шахматного мастера переселится в его собственную пешку? (На человеческом уровне такое переселение будет воспринято как смерть человека, но в мире Кржижановского граница между жизнью и смертью, между жизнью и сном в высшей степени проницаема.)

Что, если бумага внезапно восстанет и откажется нести всю оттиснутую на ней ложь? В любом случае, если слова значат так много, их следует подвергнуть более строгой проверке. Пусть метафора материализуется буквально под нашими ногами: одно дело, когда университетский преподаватель слышит в 1917 году: «Страница истории переворачивается, господа…» – и другое дело, когда он идет по белой плоскости земли, и она вдруг начинает переворачиваться, опрокидывая целые города и возводя холмистые гряды («Страница истории»).

Такие парадоксы сами по себе не являлись проявлением «антипартийности». Но у Кржижановского были две излюбленных концовки для своих историй: затворничество (обычно крайне уязвимое) или отрицание существования (обычно гибельное). Никакого вдохновляющего героизма, никаких общественных достижений. «Рассказы девятнадцатого века, – вынес приговор Максим Горький, глава Союза советских писателей, прочитав в начале 1930-х годов несколько машинописных текстов Кржижановского. – Бесполезно для рабочего класса». [4]

Первая попытка спасти творческое наследие писателя имела мало шансов на успех [5]. Его вдова и несколько друзей-литераторов добились в 1957 году создания при Союзе писателей Комиссии по творческому наследию С.Д. Кржижановского и подготовили к изданию двухтомник избранных сочинений. Но проект провалился из-за отрицательного отзыва рецензента. После этого Анне Бовшек удалось передать ящик с рукописями писателя на хранение в Центральный государственный архив литературы и искусства (ЦГАЛИ) в Москве. Это было непростое дело [6]. Когда писателей арестовывали или расстреливали, их работы педантично сохранялись в архивах спецслужб. Но Кржижановский оказался не настолько заметной персоной, чтобы его архив попал в известное ведомство [7], поэтому его бумаги лежали в хлипких коробках в частной квартире.

Прошло более десяти лет. В 1970-х годах, работая с архивами, русский поэт Вадим Перельмутер наткнулся на упоминание о Сигизмунде Кржижановском [8]. Заинтригованный, он собирать информацию о Кржижановском. Анна Бовшек, обработавшая и сохранившая архив Кржижановского, умерла в Одессе в 1971 году. Вадим Перельмутер потратил следующие сорок лет на вывод архива Кржижановского в публичное пространство. В 2001–2013 годах под его редакцией вышло красивое, тщательно аннотированное шеститомное «Собрание сочинений» С.Д. Кржижановского (издательство «Симпозиум»).

Второе спасение Кржижановского состоялось во всемирном масштабе. Переводы на немецкий, французский и португальский языки появились в 1990-х годах. В 2003 году последовал перевод на польский язык (это было возвращение домой: Кржижановский родился в польскоязычной семье недалеко от Киева на Украине, и в конце своей жизни поддерживал себя переводами с языка своего детства). И именно Джоан Тёрнбулл, живущая в Москве и работающая с Николаем Формозовым, своими переводами Кржижановского на английский язык перевернула необходимую страницу истории.

По нескольким причинам именно английский был тем языком, который мог обеспечить творчеству Кржижановского долгую жизнь за пределами России. Английский – это лингва франка западного мира; рынок англоязычных стран огромен и интернационален. Немаловажно, что Кржижановский был страстным англофилом. Его самые любимые зарубежные авторы – Шекспир, Джонатан Свифт, Герберт Уэллс, Бернард Шоу и Эдгар Аллан По. Его ближайшими академическими друзьями в Москве были специалисты по творчеству Диккенса и Свифта.

Неудивительно, что Кржижановского тянуло к приключенческим и философским писателям и мыслителям англо-ирландской традиции. Если Герберт Уэллс писал о путешествиях во времени, то Кржижановский пишет о путешествиях в пространстве и играх с пространством – как, например, в упомянутом выше рассказе «Проигранный игрок» про британского шахматиста из Гастингса, душа которого проскользнула в пешку во время игры; или в его знаменитом рассказе 1926 года «Квадратури́н», где стены крошечной комнаты, смазанные волшебным средством, расширяют ее до бесконечности. Для Кржижановского ключевым моментом всегда является тот, когда, вольно или невольно, наша точка зрения внезапно меняется.

Это то, чтó ему больше всего нравилось в Джонатане Свифте. Фантастическая сущность, заявляемая в начале первых двух книг «Путешествий Гулливера», сводится всего лишь к одному элементу – масштабу. Лилипуты и бробдингнегцы совсем не какие-то чудовища. Они люди, только или очень маленькие, или очень большие. Столкнувшись с ними, следует усвоить урок: независимо от того, куда нас занесло, большинство правил этого мира будут по-прежнему действовать, но наша роль в мире (и наше ощущение того, что мы находимся в интеллектуальном центре мира и им управляем) полностью зависит от нашей точки зрения.

Кржижановский назвал такой метод исследования «экспериментальным реализмом». Некоторые из его рассказов осторожно, почти нежно экспериментируют с масштабом, используя его способность создавать чудо. В сборнике «Невольный переулок» мы видим муху, которая просыпается в теле слона («Мухослон»); крошечного эльфа, который ищет укрытие в виолончели и отплачивает виолончелисту неотразимыми мелодиями («Смерть эльфа»); бесконечно малых существ в «Чуть-чути», которые, проникая в каждую нашу пору, могут вызывать незначительные сдвиги в контурах видимых предметов, отчего «ничего будто и не изменилось, и всё было преображенным и новым». (Рассказчик истории – судебный эксперт, чья работа состоит в разоблачении фальшивых документов; на короткое время он объявляет амнистию «всем поддельным, фальшивым, подложным, мнимым и неверным – буквам, словам, мыслям, людям, народам, планетам и мирам».)

Однако рассказы в предыдущих сборниках переводов, выполненных Джоан Тёрнбулл, такие как «Мост через Стикс», «Боковая ветка» и «Красный снег», горько и безнадежно звонят о человеческой расе, как зеркало Свифта, подставленное к морде йеху.

Кржижановский был самоучкой с фотографической памятью, который неутомимо впитывал европейские языки. Английский был его любимым, хотя у него практически не было возможностей для практики. Это не помешало ему написать ряд полемических статей, в которых он критиковал все существовавшие русские переводы Шекспира за то, что они не оценили «вес» слов, не создали вокруг них свободное пространство, не компенсировали тем или иным образом обилие коротких, легких, воздушных слов в английском языке, а, напротив, использовали напыщенный и тяжелый русский язык с его длинными словами. Ему нравилась речь Фальстафа, о котором он написал два эссе.

Любитель бродить по бульварам и переулкам Москвы, Кржижановский мечтал побывать в Лондоне. В его архиве есть набросок путеводителя по Лондону елизаветинской эпохи с планом городских улиц. Можно сказать, что по сюжетам и интересам Кржижановский – ответвление английской традиции. Перевод его сочинений на английский язык можно считать их возвращением к естественному состоянию, и такая репатриация должна производиться с предельной осторожностью и тщательностью, что и делает Джоан Тёрнбулл. Но, в конце концов, Англия была фантазией, как и всё остальное в реальности Кржижановского, потому что мир фантазий был для него домом…

К чему рассказаны эти длинные истории о спасении литературного наследия Кржижановского? Подобно многим другим творческим людям его времени и места, Кржижановский выжил случайно. Сам же он остается загадкой. Отшельник, который не вел дневников и не написал мемуаров, который не оставил даже рукописей своих произведений, который называл себя «зачеркнутым человеком» и предсказывал, что он будет похоронен в безымянной могиле (так и было). Его письма к Анне Бовшек лаконичны и прозаичны (про то, что не удалось найти работу, нет денег на еду, еще один рассказ отвергнут); его записные книжки содержат по большей части отдельные афоризмы.

Сохранившиеся фотографии Кржижановского – это в основном официальные портреты или фото на пропусках: высокий мужчина в пенсне, хорошо одетый, почти денди, постепенно седеющий. В последнее десятилетие жизни он смотрит пустым взглядом. Название последнего рассказа в сборнике – «Невольный переулок» – это вызывающий ассоциации перевод Тёрнбулл русского названия «Невольный переулок»: переулок – это боковая, неосновная улочка, а невольный означает (среди прочего) непроизвольный, непреднамеренный, нечаянный, беспомощный.

Рассказчик в «Невольном переулке», одинокий алкоголик, рассылает письма неизвестным адресатам и однажды оказывается на маленькой улочке с этим странным названием. Он пишет, что пришла революция, и «я и мне подобные, а нас не так уж мало», оказались жителями Невольного переулка истории. Пространство Кржижановского своеобразно. Оно редко бывает комфортным для жизни: с одной его стороны – нестерпимое сужение, точка; с другой – почти бездонная пропасть.

Отсутствие пространства и бесконечное пространство разделены тонким швом или трещиной, через которую должны пройти энергия человека и его мысли. Судьба этой энергии по обеим сторонам трещины кроется в неизвестности до тех пор, пока ее не выхватят из ничего и не пришпилят к чему-нибудь. Команда спасателей не может быть одновременно везде, но Кржижановский был спасен.

Примечания к переводу

Для углубления темы стóит прочитать статьи Вадима Перельмутера и воспоминания Анны Бовшек. Трудно удержаться от желания их цитировать, поэтому я взял оттуда несколько фрагментов, которые, на мой взгляд, необходимо уточняют сказанное автором статьи, и оформил их примечаниями.

[1] Анна Бовшек: «Он не боялся говорить правду кому бы то ни было. Удары его были сокрушительны и неотразимы… Очень требовательный к себе, он был требователен и к друзьям. “Друзья – это те, которых любят, ничего им не прощая”. Некоторые, не выдержав испытаний дружбы, отходили от него. Это было всегда болезненно».
[2] Анна Бовшек: «Я не раз убеждала С. Д. переехать ко мне в мою довольно большую удобную комнату с моим личным телефоном. Он всякий раз ссылался на то, что хочет иметь свой угол, что жизнь в одной квартире, с неизбежными мелкими заботами, безобразным бытом, разрушает очарование дружеских отношений, убивает поэзию чувства; мечтать о встрече, по его словам, – это тоже радость, иногда не меньшая, чем сама встреча. Очень тоскуя в разлуке, он в то же время защищал и ее хорошую сторону: она очищает образ близкого человека. Только в конце жизни, опасно заболев, он переехал ко мне на квартиру <в 1946>, но комнату на Арбате сохранял за собой до самого конца».
[3] Вадим Перельмутер: «…Проза Кржижановского, изустно популярная, не могла найти дорогу в печать. Он не отчаивался: “Бетховен, которого играют фальшиво, – все-таки Бетховен. Даже больше: тот Бетховен, которого совсем не играют, – тоже Бетховен”. Хотя чем дальше, тем чаще посещали его печальные предчувствия, вроде записанного одною фразой неосуществленного сюжета: “Сон: как хоронят мои рукописи в мусорном ящике”».
[4] Вадим Перельмутер: «…Через несколько лет некий московский редактор, отвергая очередную рукопись Кржижановского, воскликнет в сердцах: “Да поймите же вы! Ваша культура для нас оскорбительна!”»
[5] Вадим Перельмутер: «Он не рассчитывал на удачный исход. Ждал. Бумаги были попрятаны по .родственникам и друзьям, за рукописи он боялся больше, чем за себя: будучи изъяты “органами”, они канули бы в небытие невозвратно – ведь почти ничего не было издано…»
[6] Вадим Перельмутер: «Архив Кржижановского <в ЦГАЛИ> вместе с Бовшек сдавал Аникст. От имени Комиссии, то бишь Союза писателей, об отказе которому не могло быть и речи.»
[7] Вадим Перельмутер: «Иногда думается, что именно полное отсутствие способности к социальной мимикрии, не срабатывающий в экстремальных ситуациях инстинкт самосохранения, его “гулливерство” сыграло весомую роль в том, что он выжил, в то время как многие из окружавших его погибли, несмотря на осознанные усилия и готовность приспособиться к обстоятельствам. Известно: нередко лучший способ спрятать вещь – положить ее на самом виду…»
[8] Вадим Перельмутер: «…Всё началось полтора десятка лет назад – с того недоумения, нет, ошеломления, в какое повергли несколько обведенных черной чертою строк в записной книжке Георгия Шенгели, чей архив по просьбе вдовы его Нины Леонтьевны Манухиной разбирали молодые тогда литераторы: «Сегодня, 28 декабря 1950 года, умер Сигизмунд Доминикович Кржижановский, писатель-фантаст, “прозёванный гений”, равный по дарованию Эдгару По и Александру Грину. Ни одна его строка не была напечатана при жизни». Шенгели восторженностью не грешил, подчас даже скептичен бывал сверх меры по отношению к современникам-писателям, в чем легко убедиться по другим его записям, по воспоминаниям, по статьям, и вдруг – такое!»

Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ