Об «Орландо» и вызове времени Вирджинии Вульф

Автор: Теодор Мартин

Одно мы знаем о времени совершенно точно – его никогда не бывает достаточно. Где вообще вы нашли время, чтобы прочитать это эссе? Хватит ли у вас времени, чтобы дочитать его до конца? Лучше всего время делает следующее: оно проходит, хотим мы этого или нет. Дети растут, тела стареют, воспоминания стираются, выходные заканчиваются, ценности обесцениваются, наряды выходят из моды. Время проходит и ускользает. Назад его не вернешь.

Время – это драгоценный, исчерпаемый и невозобновляемый ресурс, вот почему мы так боимся потратить его впустую, вот почему мы стараемся не потерять ему счет. Наше постоянное осознание проходящего времени предполагает, что, какой бы сложной и непостижимо философской проблемой ни было время, это до боли простая вещь. Время – это перемены. Течение времени говорит нам, что всё вокруг меняется, будет продолжать меняться, и этот факт не изменить.

Ощущение мимолетности и переменчивости времени – это одна из отличительных черт современной жизни. В 1863 году французский поэт Шарль Бодлер предложил считать современность «эфемерной, недолговечной, случайной» – эти качества говорили о том, что времена менялись, и менялись быстрее, чем когда-либо. То, что Бодлер характеризует как «временный, недолговечный» элемент современного мира, Вирджиния Вульф в своем романе 1928 года Орландо решительно называет «шоком времени».

Даже больше, чем шоком, скорее, ужасом: «Может ли быть открытие ужаснее, – пишет Вульф, – чем то, что время – это настоящее? То, что мы вообще способны пережить этот шок, происходит лишь потому, что прошлое поддерживает нас с одной стороны, а будущее – с другой. Но времени на размышления у нас нет; Орландо уже безнадежно опаздывал».

Для Вульф простую, но шокирующую силу проходящего времени – его эфемерность и мимолетность – пережить можно было только на определенных условиях. У нас это получается, потому что мы укрываемся в воспоминаниях о прошлом и мечтах о будущем. Но время всегда напоминает нам о своем неотвратимом присутствии. Вот где кроется удивительная ирония этого отрывка: нет времени размышлять о природе времени, ибо, повинуясь власти часов, опаздывающий Орландо и так слишком много его потратил.
Жестокость часов была для Вульф навязчивой идеей. В ее шедевре 1925 года Миссис Дэллоуэй Кларисса Дэллоуэй «боялась времени как такового». Этот страх наилучшим образом ощущается в ее реакции на бой уличных часов. Кларисса чувствует, «как всё замерло, обездвижило… и вот бьет Биг-Бен. Вот! Он пророкотал. Сначала музыкальное предупреждение, затем безвозвратный час».

В мирах Вульф часы угрожающи, деспотичны, патриархальны. Они разделяют и властвуют. В «Миссис Дэллоуэй»: «На части и ломти, на доли, дольки, долечки делили часы на Харли-стрит июньский день, рекомендуя покорность, утверждая власть, хором славя чувство пропорции». Вульф была отнюдь не в восторге от «власти» и «покорности», воплощенной в часах и их скаредной страсти к измерению. Она постоянно искала способы избежать этого. «Орландо» – самый смелый ее побег. Роман – это фальшивая биография, высмеивающая сам жанр биографии. Его главный герой – молодой английский герцог, живущий в течение нескольких столетий, практически не старея, в один прекрасный день просыпается женщиной. Ровный хронологический ритм биологического и биографического времени полностью исчезает.

Орландо бросает вызов современному представлению о временности и переменах. Она не меняется с течением времени так, как должна была бы, – она не стареет. Но она меняется в единственном аспекте (ее пол), который большинство читателей Вульф того времени сочли бы невероятным. Жизнь Орландо не имеет смысл с традиционной позиции часов и календарей, согласно которым определенные вещи никогда не изменятся, а другие не перестанут меняться. Таким образом трансисторическая биография Орландо использует литературную традицию против нее самой, выворачивая биографический жанр наизнанку, чтобы задать вопрос: Что такое время жизни на самом деле? Каким еще способом наша жизнь может быть привязана ко времени?

Вульф находит ответ в том, что она называет «невероятным несовпадением времени на часах со временем в голове». То, как мы измеряем время, не обязательно совпадает с тем, как мы ощущаем время. И наше сознание, утверждает Вульф, «очень странно воспринимает течение времени. Один час, как только он попадает в странную стихию человеческого духа, может увеличиться в 50, а то и в 100 раз; с другой стороны, один час может предстать перед нашим сознанием как одна секунда».

Убегающее в наших головах время оказывается весьма растяжимой субстанцией. Десять минут, потраченные на это эссе, могут представляться десятью часами или же (если и вам, и мне повезет) пролететь вовсе незаметно.

Настроенные на «хронометр нашего сознания», мы обнаруживаем, что меняется всё наше ощущение времени. Становится невозможным думать о времени в единственном числе. «Существует, – пишет Вульф лишь наполовину в шутку, – примерно 76 разных времен, одновременно текущих в сознании». Как такое возможно? Если восприятие искривляет время, то память приумножает его. Отдельный эпизод в настоящем внезапно, необъяснимо вызывает из прошлого воспоминание, и вдруг мы оказываемся в 76 временах, которые память тянет через наше сознание.

Орландо – литературная находка, которая это воплощает: чем дольше она живет, тем больше воспоминаний она накапливает, в тем большем количестве времен она существует. «Время проходит мимо меня, – понимает Орландо в конце романа. – Всё многогранно. Я беру сумочку и думаю о старой женщине с катера, замерзшей во льду. Кто-то зажигает свечу, а я вижу девушку в шароварах». Память – это тысяча кротовых нор, пронзающих настоящее. Упадешь в любую из них и окажешься в другом времени.

Самая знаменитая кротовая нора в современной литературе – это печенье. В романе По направлению к Свану , первом томе цикла Марселя Пруста «В поисках утраченного времени», молодой Марсель откусывает кусочек печенья мадлен и попадает в плен к бессознательному, чувственному прошлому, которое прячется «в некоем материальном объекте (в ощущении, которое этот объект дает нам), о чем мы и не подозреваем».

Пруст вводит термин для такого ощущения: рефлективная память – «визуальное воспоминание», связанное с чувственными впечатлениями, такими как вкус или запах. В случае Марселя вкус маленького печенья с липовым чаем вызывает на поверхность целый ряд воспоминаний о детстве героя в Комбре. Так, во вкусе прячется воспоминание, а в воспоминании – другое время.

Воспоминания о Комбре, рассказывает нам Марсель, «мгновенно сделали превратности жизни неважными для меня, ее катастрофы безобидными, ее краткость иллюзорной. Так же действует любовь: наполняет меня драгоценной сущностью. Но эта сущность была не просто во мне, она была мной. Я перестал ощущать свою посредственность, свою случайность, свою смертность». Память не только в нас, она – мы. Мысль о том, что наша идентичность основывается на памяти, полностью меняет наши отношения с временем.

Мы больше не «случайны» и не «смертны», попавшие в ловушку постоянных изменений и ужасающей «краткости» повседневной жизни. Напротив, через скрытые порталы смутных воспоминаний и ощущений мы найдем, говорит Пруст, нечто «более прочное, нематериальное, постоянное, верное»: чувство великой непрерывности времени, воздвигнутое на «огромном основании памяти».

Многочисленные, закольцованные временные линии памяти требуют от нас переосмысления не только нашей верности часам, но и наших представлений о продолжительности жизни. В конце «Орландо» выдуманный Вульф биограф может лишь всплеснуть руками: «Истинная продолжительность жизни человека, вне зависимости от Национального биографического словаря, всегда остается спорным моментом». (Это была большая уступка со стороны Вульф, чей отец сэр Лесли Стивен был редактором-основателем Национального биографического словаря).

Вульф и Пруст во многом почерпнули свои идеи у философа Анри Бергсона. Практически неизвестный широкой публике сейчас, Бергсон был звездой философии своего времени. Его влияние на современную литературу было не только косвенным: Бергсон женился на кузине Пруста, и романист был шафером на свадьбе. Бергсон утверждает, что наше ощущение проходящего времени – момента в настоящем, который постоянно стирается и заменяется новым, – это иллюзия, ошибка, порожденная склонностью человека выражать свой временной опыт в пространственных терминах (пространство как место, где объекты можно дискретно посчитать и упорядочить).

Простое, линейное движение от одного момента во времени к другому, предполагает Бергсон, отличается от того, как время работает на психологическом субъективном уровне. Бергсон называет такое умственное время «длительностью» (durée). «Чистая длительность, – пишет он во "Времени и свободе воли", – это та форма, которую принимает последовательность состояний нашего сознания, когда наше эго не отделяет свое нынешнее состояние от предыдущих состояний».

По Бергсону, все наши внутренние переживания – мысли, чувства, ощущения, воспоминания – существуют в сознании одновременно. Нет смысла разделять их в форме линейной последовательности. «Внутренняя длительность, – говорит Бергсон, – это не что иное, как сплав состояний сознания». Длительность описывает опыт во времени, в котором «гетерогенные моменты проникают друг в друга», и «прошлое существует одновременно с настоящим».

Прошлое и настоящее одновременны? Это не так надуманно, как кажется. В действительности это лишь еще один способ описать промежуточное время нашей памяти, которое возвращает нас в прошлое, даже когда мы испытываем его в настоящем. На рубеже столетий Бергсон был не единственным мыслителем, занятым странным временем памяти. Концепция бессознательного Зигмунда Фрейда тоже, в своем роде, теория о времени. В бессознательном формирующие и травмирующие переживания оставляют след в форме подавленных воспоминаний, которые позже проявляются во снах, в симптомах и неврозах.

Что подавляется, то всегда возвращается. Фрейд описывает наше противоборство с этими непреодолимыми возвратами и повторами, появляющимися из бессознательного, как встречу со сверхъестественным: жутковатое чувство, что мы видели нечто, встречали нечто раньше. Фрейдовское бессознательное, как и бергсоновская длительность, это способ объяснить, как прошлое и настоящее могут сосуществовать.

Для обоих мыслителей жизнь во времени свивается из своенравной, многожильной нити памяти. Вульф с этим согласна. В «Орландо» она говорит: «Память – швея» нашей внутренней жизни, «и капризная при этом».

Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ