22 июля 2020 г., 23:49

2K

Лайонел Шрайвер ищет неприятностей на свою голову

21 понравилось 0 пока нет комментариев 4 добавить в избранное

Писательницу сделала знаменитой её противоречивость, но она верит, что литература способствует перемене мнений.

Автор: Ариэль Леви (Ariel Levy)

В романе Лайонел Шрайвер «The Mandibles: A Family, 2029-2047» «Мандибулы» на дворе 2029 год, США не в состоянии выполнить свои кредитные обязательства, и страна погружается в экономическую пропасть. Внезапно кочан капусты стал стоить тридцать восемь долларов. Накопления всей жизни испаряются за час. Бывшие менеджеры хедж-фондов соперничают друг с другом за работу официантов. Их новые покровители – иностранцы; Америка, как и другие обанкротившиеся государства, стала магнитом для туристов, которые могут позволить себе роскошь, о которой местные могут только мечтать. Все грязные, потому что из-за нехватки воды душ можно принимать только изредка и по-быстрому. Тревогу усиливает и еще одна постапокалиптическая проблема: нехватка туалетной бумаги.

«Я испытала настоящее удовлетворение», – сказала Шрайвер недавно днём в Лондоне, размышляя о своей дальновидности. С тех пор как изоляция вступила в силу, она сидит дома вместе со своим мужем, Джеффом Уильямсом, в их таунхаусе в Бермондси. Это скромное, уютное место, украшенное безделушками, найденными в дешевых магазинах и керамическими скульптурами – гладкими, безликими фигурами, созданными Шрайвер наряду с сувенирами, накопленными Уильямсом за десятилетия карьеры джазового барабанщика. Но Шрайвер чувствовала себя неуютно. «По правде говоря, я еще никогда не испытывала такого потрясения», – рассказала она. Писательница не беспокоилась о том, что заболеет. «Вирус меня не пугает», – сказала она. Шрайвер боялась, что окажется права не только по поводу туалетной бумаги, но и в том, что мы на пути к глобальному финансовому катаклизму – тому, что она назвала в «Мандибулах» продолжающимся, безграничным кошмаром, кончающимся только со смертью».

В своей рецензии на эту книгу для «Таймс» в 2016 году Рут Франклин назвала Шрайвер, уроженку Северной Каролины, «Кассандрой американской литературы» и напомнила читателям, что «проклятье Кассандры заключалось в том, что она рассказала правду». Шрайвер часто убеждалась в том, что мы боимся неправильных вещей – фокусируясь, например, на изменении климата вместо того, чтобы задуматься о демографическом взрыве, который ему способствует. Коронавирус, считает она, в конечном счете окажется менее разрушительным, чем спровоцированное им международное фискальное сжатие. «Сейчас в СМИ все время говорится о "монетизации долга", как будто это самая нормальная вещь в мире. Но реальной разницы между монетизацией долга и дефолтом по нему нет – это просто занимает больше времени», – сказала она. «Мы сейчас находимся в настолько взаимосвязанном и сложном финансовом мире, что не знаем, с чем играем». Шестидесятитрехлетняя Шрайвер считает нелепым, что люди поздравляют себя с тем, что вытерпели карантин, когда самое худшее еще впереди. «Это еще не самое худшее, – сказала она. – Это еще цветочки – если только вы не один из тех людей, которые серьезно больны или потеряли человека, который серьезно болел. Конечно же, я бы не стала это умалять. Учитывая то, что меня можно охарактеризовать как человека, скептически настроенного по отношению к изоляции, один из подводных камней этой роли – это то, что тебя считают человеком, не воспринимающим коронавирус всерьёз, а я бы не хотела, чтобы обо мне утвердилось такое мнение». Постоянные читатели рубрики Шрайвер в «Спектейторе» – журнале, редактором которого был Борис Джонсон до того, как стал политиком, будут удивлены, узнав, что она этим обеспокоена.

В апреле Шрайвер написала, что даже шокирующие смертельные случаи в Италии и Испании кажутся не столь удручающими, по сравнению с другими опасностями. «Я кричу на телевизор: "Эти цифры смехотворно низки!"» Месяц спустя она добавила: «Смерти от коронавируса едва заметны в общей массе, даже если итоговую цифру умножить в несколько раз». Писательницу не трогает вероятность того, что уровень смертности не выше, потому что карантин работает.

Она утверждает, что вместо того, чтобы беспокоиться о вирусе, вы должны беспокоиться о вашем банковском счете – и о счете вашего соседа, и вашего работодателя, и вашей страны. «Будет много дефолтов по каждому виду кредитов», – прогнозировала она. «Автокредиты, ипотеки, дефолты по кредитным картам». Последует разрушительная инфляция, и, в конце концов, деньги потеряют свою ценность. Если вы захотите съесть помидор, вам придется обменять на него что-нибудь на самом деле полезное – туалетную бумагу, например. «Я не верю, что можно так просто придать ценность ничему, помноженному на бесконечность», – сказала Шрайвер. «В 2008 году все уже практически пошло ко всем чертям, и я не думаю, что кто-то из нас, кто хоть как-то держался всё это время, может сделать вид, что это невозможно. И это пугает меня до чёртиков».

Все эти страхи не давали бы Шрайвер уснуть по ночам, если бы не тот факт, что она и так не спит ночами. Шрайвер обычно ложится спать примерно в 5 часов утра. Она полна контрастов, причем не только в своих политических позициях – она ярая сторонница Брексита, противница демонстративной борьбы за социальную и расовую справедливость, #MeToo-скептик и демократ – но и в большинстве аспектов жизни. Она ест только один раз в день: ужинает, как правило, около полуночи, и ест столько перца чили, что лицо горит. Ей не нравятся младенцы. До переезда в Англию в 1999 году она прожила в Белфасте десять лет во время Смуты. Она и Уильямс уезжают из Лондона каждое лето, но не на пляж: у них есть жильё без кондиционеров на Виндзор-Террас, в Бруклине. Она редко пользуется метро или такси, предпочитая ездить на велосипеде, независимо от расстояния, погоды или времени суток. Она женщина с мужским именем, которое выбрала для себя, когда ей было пятнадцать лет. Шрайвер всегда конституционно склонялась к неповиновению.

Соответственно, в её романах, как правило, рассматриваются крайне непривлекательные темы. «Game Control» («Панель управления») – роман о демографии и СПИДе, «Big Brother» («Старший брат») – о болезненном ожирении и сыновнем долге, «Другая жизнь» (финалист Национальной книжной премии) описывает медленную смерть от рака, который только усугубляет провальная американская система здравоохранения. В книге «Цена нелюбви» (другое название – «Нам нужно поговорить о Кевине»), ставшей прорывом Шрайвер, мать примиряется с тем, что её сын совершил массовое убийство в школе. (Эта книга, получившая в 2005 году литературную премию «Оранж» (теперь это Женская премия за художественную литературу – прим. пер.), оказывает пугающее воздействие. Я обнаружила, что живу по распорядку дня Шрайвер, когда читала её книгу, потому что слишком сильно увлеклась, чтобы заснуть.) «Я пишу именно на те темы, которых все жаждут избежать», – сказала Шрайвер. Формально её новый роман, «Движение тела сквозь пространство», – о фитнес-фанатизме, но на самом деле он о физическом упадке и смертности: «Одним из самых больших возрастных изменений было то, как медленно стало исцеляться тело, как будто клетки неохотно тратили энергию на обновление организма, которому уже на свалку пора».

Шрайвер очень стойко переносит различные конфликты; это может быть либо причиной, либо следствием её склонности к провокации. Прошлой осенью, одним поздним вечером, в те давние времена, когда ещё можно было собираться вместе и разговаривать с людьми без масок, я встретила Шрайвер в переполненном баре на Манхэттене. Она вступила с моим знакомым англичанином в спор о Брексите, который завершился фактически криком. Он ушел, возмущенный, и на следующее утро, все еще расстроенный, прислал мне письмо. Когда я спросила Шрайвер, не беспокоит ли её тот спор, она о нём даже не помнила. Писательница настолько привыкла к перебранкам, что для нее это чуть ли не светская болтовня.

Если мы из-за коронавируса стали опасаться наших собратьев-людей и думать о будущем с пессимизмом, то Шрайвер готовилась к нему всю жизнь. «Я особый случай. Я не люблю группы людей и мало в чём участвую», – написала Шрайвер в недавней колонке под названием «У меня иммунитет к толпе». «Я подозрительно отношусь к ортодоксии и не разделяю общих культурных восторгов. Всем встречался такой строптивый типаж – отшельники-оригиналы».

В прошлом месяце в «Лос-Анджелес Таймс» Шрайвер описала свой карантинный график: «Мы с Джеффом встаем на рассвете, чтобы спокойненько сидеть и смотреть на восход солнца. Лондон такой мирный, когда в нем никто не делает ничего излишне продуктивного». Это было время интенсивного сосредоточения, – сообщила она. Лайонел читала Пруста, Уильямс учился игре на ситаре. Они оба решили отказаться от алкоголя, пока не возобновится нормальная жизнь. Потом Шрайвер написала: «Я солгала. Мы встали в полдень. Я прочитала "Телеграф", "Нью-Йорк Таймс" и "Спектейтор", затем как сумасшедшая трудилась над моей новой рукописью, единственной беллетристикой, которую я могу читать. Потом мы посмотрели новости телеканалов Channel 4 и PBS, новостные выпуски "Ньюснайт", "Скай Ньюс" и очередной провокационный пресс-брифинг с президентом на CNN. Ухлопали вторую бутылку вина. Сделали неловкую попытку заняться сексом, но Джефф был слишком пьян».

Шрайвер любит описывать свои отношения с Уильямсом, говоря, что они оба «разведены с одной и той же женщиной». Его первая жена была агентом Шрайвер, и годами они ужинали вместе каждое лето. Затем в 2000 году Уильямс и его жена разошлись, и традиция распалась. Через год Шрайвер прислала своему агенту черновик романа «Нам нужно поговорить о Кевине». По словам Шрайвер, агент была «в ужасе» и посчитала, что роман слишком мрачный, чтобы его можно было продать, и вскоре после этого они расстались. (Роман был отвергнут десятком других агентов и примерно тридцатью британскими издателями до того, как его купил Serpent 's Tail, за четырёхзначную сумму. Было продано почти два миллиона экземпляров.)

Уильямс вспомнил, как они впоследствии воссоединились следующим летом: «У меня был концерт в Нью-Йорке, Лайонел пришла одна, и у нас состоялся ежегодный ужин. Так всё и закрутилось». Однако сначала Шрайвер пришлось закончить девятилетние отношения с американским журналистом, с которым она жила в Белфасте. «Чувствовать, как тебя разрывает в двух противоположных направлениях, между двумя совершенно разными мужчинами – это сомнительное удовольствие, а также худшее, что когда-либо может случиться с вами», – рассказала она. Этот опыт вдохновил её на следующий роман «Мир до и после дня рождения» – книгу, которая так же сильно утешает, как «Нам нужно поговорить о Кевине» вызывает тревогу. «Мир до и после дня рождения» следует за двумя реальностями: той, в которой у главной героини, Ирины, страстный роман с игроком в снукер (начавшийся с совместного ужина в день его рождения), и той, в которой Ирина не поддаётся соблазну. Шрайвер придает эмоциям своих персонажей изумительное своеобразие и отзывчивость. Неразрешенная в обоих сценариях тоска Ирины мучительна, но, тем не менее, она странно успокаивает. Смысл книги в том, что это неважно. У любого решения, которое вы принимаете, будут и свои преимущества, и своя цена, и иногда вы будете мучиться, правильный ли сделали выбор, потому что быть человеком – значит сомневаться.

Примечательно, что Шрайвер, которая лиричней и убедительней всего, когда размышляет о неоднозначности своих персонажей, так непоколебимо уверена в своей позиции по реальным проблемам, которые многих из нас ставят в тупик. Иммиграция, например. «Я готова признать, что жесткие меры потенциально станут благом для нас, но не для них», – сказала Шрайвер прошлой осенью дома в Лондоне, за приготовлением ужина для друзей. «Но для европейской чувствительности очень неприятен эгоизм. Ни за что нельзя делать что-то только потому, что для вас это благо-благо должно быть всеобщим. И такой подход я отвергаю!» Она с шумом поставила кастрюлю с каннеллони собственного приготовления в духовку. (До того, как стать писателем, Шрайвер работала, обслуживая банкеты.) «Я совсем не сентиментальный человек, – сказала она. – Я считаю, что страны вправе сами решать, и, хотя все эти люди хотят приехать в вашу страну, работать в маникюрных салонах и посылать кучу денег домой, это не значит, что вы обязательно их впустите». В тот день на первых страницах лондонских газет появилась история о 39 вьетнамцах, которые погибли, пытаясь пробраться в Англию в рефрижераторе контейнеровоза. «Освещение этого события в прессе было невероятно сентиментальным, – продолжила Шрайвер, пока Уильямс, долговязый мужчина шестидесяти девяти лет, разливал вино. – Мне жаль, что они мертвы, но этот случай спровоцирует очередные разговоры об иммиграции – что это всё это наша вина, потому что мы не позволяем людям приезжать к нам обычными путями, и они вынуждены прятаться в рефрижераторах. Если выдвигать этот аргумент, то придётся впустить всех, и тогда страна, в которую они стремятся попасть, перестанет существовать». В своих колонках, а также в многочисленных телевизионных программах и подкастах Шрайвер настойчиво выступала за Брексит. Однако проголосовать за него она не смогла, поскольку не является гражданкой Великобритании: она иммигрантка.

У Шрайвер заколоты волосы, а под черным пальто, которое она не снимала весь вечер, надето красное платье. У Уильямса под тяжёлым шерстяным кардиганом фланелевая рубашка. В их доме невероятно холодно, потому что Шрайвер отказывается включать обогрев, если только альтернатива не представляет реальной опасности. Она поделилась этой причудой с несколькими своими персонажами: в «Мандибулах» ее протагонисты слишком разорены из-за апокалипсиса, чтобы обогревать дом, в «Мире после дня рождения» у властной русской матери Ирины в квартире на Брайтон-Бич настолько холодно, что Ирине приходится носить перчатки. Ирина, как и Шрайвер, страдает синдромом Рейно – расстройством кровообращения, которое вызывает болезненную чувствительность к холоду. Шрайвер не хочет включать обогрев отчасти по прагматическим причинам: «Я скряга!», но ещё её захватывает проверка себя на прочность.

Как и персонажи ее нового романа, Шрайвер – пожизненный фанатик фитнеса: подтянутая, мускулистая и полная энергии. «Мне не обязательно эту энергию тратить, – сказала она. – Просто приятно знать, что она есть у тебя в запасе». Когда Шрайвер шёл третий десяток, она иногда постилась по три недели. Она гордится тем, что стойко переносит даже худшее, что может случиться в жизни. Примерно во время слушаний в Верховном суде дела Бретта Кавано она написала в своей колонке: «У меня своя история сексуального насилия, и она намного хуже, чем у Кристин Форд. То, что произошло со мной, не преследует меня до сих пор, не объясняет всех моих проблем и не привело к множеству неизлечимых неврозов. Я не хочу сказать, что другим людям, до сих пор борющимся со своими демонами вследствие сексуальной травмы, просто нужно взять себя в руки. Я только хочу сказать, что двигаться дальше реально, и предложить им не только бередить свои раны, но и радоваться своей стойкости».

В дверь позвонили, и когда Уильямс пошел открывать дверь, Шрайвер заговорщицки шепнула: «Наши гости против Брексита». Ее собственные настроения по поводу Брексита начались с политической пикировки («ЕС – раздутая бюрократическая машина, полная избалованных приспособленцев», – написала она в «Харпере») и обострились до морального возмущения («Если бы непредвиденные последствия были основанием для признания результатов голосования недействительными, нам пришлось бы признать недействительными результаты большинства выборов или просто перестать их проводить»). Но этой темы тщательно избегали примерно до часа ночи, когда все уже были немного пьяны и уплетали яблочно-малиновый пирог Шрайвер. К тому моменту писательница была не в настроении спорить о недостатках Евросоюза. Она была в другом своём режиме: заводная, самокритичная, настроенная тратить силы на то, чтобы хорошенько развлечься, а не доказывать свою точку зрения. «Иногда я задумываюсь: почему мне не наплевать?» – весело спросила Шрайвер, сидя во главе стола, попыхивая электронной сигаретой, напоминающей крошечный паяльник. «Думаю, я склонна к зависимости, и это касается не только злоупотребления красным вином, но и пристрастия к политической риторике. Я и правда думаю, что Брексит – дело принципа, но для экономики разницы не будет никакой, и все будет идти ни шатко, ни валко в любом случае! Так почему меня это так волнует? У меня нет ответа, кроме того, что эти истории не оставляют равнодушным. И, когда ты уже встал на чью-то сторону, это как спорт».

Самые яркие моменты жизни Шрайвер за последние несколько лет связаны с ней как с идеологическим противником. В зависимости от вашей точки зрения, ставками игры были либо полная бесчувственность к расовым и культурным травмам, либо шляпа и почтовый ящик, соответственно. В первом случае Шрайвер представила основной доклад на фестивале писателей в Брисбене в 2016 году, в котором она выступила против концепции культурного присвоения. Она ненадолго надела сомбреро в знак солидарности со студентами колледжа Боудоин, которые были осуждены за проведение вечеринки с текилой, на которой кутилы были в этих шляпах. «Мораль скандала с сомбреро понятна: нельзя надевать шляпы других наций», – сказала Шрайвер и предупредила: «Главным в идее о том, что мы должны держать свои лапы подальше от опыта, который нам не принадлежит, является то, что это всё всерьёз». В знак протеста люди покинули зал. В статье в «Гардиан» говорилось, что речь Шрайвер «сочилась расовым превосходством». Фестиваль отрекся от Шрайвер и её точки зрения. Спустя две недели Франсин Проз написала в «Нью-Йорк ревью оф букс»: «Шрайвер проделывает обычный трюк, часто используемый на Fox News: она тривиализирует реальные опасения, высмеивая их самые абсурдные проявления». Также она добавила: «Стоит отметить, что известность самой Шрайвер сильно возросла после ее лекции в Брисбене».

Совсем недавно Шрайвер появилась на популярном британском ток-шоу «Время вопросов» и рассказала реальной аудитории, что не понимает, почему все так ополчились на Бориса Джонсона, написавшего в газете «Телеграф», что женщины в бурках выглядят как почтовые ящики. «Что в этом такого оскорбительного?» – спросила Шрайвер. Зрители заулюлюкали, а женщина в хиджабе крикнула: «Я оттуда родом! Из-за таких речей меня заставляют вернуться в свою страну! Отвечайте за свои слова!»

«А вы саму статью читали?» – спросила Шрайвер, и женщина презрительно закатила глаза. (Эта статья, которую Джонсон написал до того, как стал премьер-министром, начиналась со строчки «Да, бурка тяжёлая и нелепая – но это все равно не повод ее запрещать».) Когда беседа только началась, Шрайвер, казалось, едва сдерживала ухмылку, но теперь ее тон стал умоляющим: «Он (Борис Джонсон) выступал за право женщин-мусульманок носить все, что они хотят!»

Неделю спустя Лайонел написала мне: «Я снова влипла в неприятности», добавив, что появилась на программе «несмотря на здравый смысл – и должна сказать, что в последнее время редко к нему прислушиваюсь». После того, как видео скандала стало вирусным, старый друг Шрайвер порвал с ней отношения. «И всё из-за разницы во мнениях по поводу того, можно ли слова "почтовый ящик" считать оскорблением. Ради всего святого, человека можно выставить злодеем, даже если он скажет: "Ты выглядишь как стул"».

Шрайвер утверждает, что ее злопыхатели занимаются «злонамеренной подменой смыслов», охотясь за худшей – самой расистской, сексистской, гомофобной интерпретацией всего, с чем они сталкиваются. В одной колонке, например, Шрайвер выразила несогласие с планом издательства Penguin Random House, чтобы его авторы и сотрудники отражали демографическую разбивку Великобритании по «этнической принадлежности, полу, сексуальности, социальной мобильности и инвалидности». Писательницу обвинили в том, что она белая шовинистка писательского мира, и Шрайвер возмущенно ответила: «В поляризованной и в целом безграмотной цифровой вселенной, полной хищников, подпитывающихся враждой и полных решимости читать все, что пожелают, слова перестают действовать, – написала она. – Все нюансы вылетают в трубу, язык больше не служит для общения, и то, чем мы, писатели, зарабатываем на жизнь, хуже, чем бессмысленно».

Конечно, это так. Но трудно поверить, что Шрайвер не напрашивалась на драку, когда предсказала, что скоро, даже если книга «несвязная, утомительная, запутанная и бессмысленная», это будет иметь меньшее значение, чем личность писателя: «Если агент представит рукопись, написанную геем-трансгендером с Карибов, бросившим школу в семь лет и раскатывающим по городу на скутере для маломобильных людей, она будет опубликована».

В ноябре прошлого года во время разговора в Оксфордском союзе Шрайвер спросили о разнице между сочинением художественной прозы и ведением колонки в журнале. «Художественная проза гораздо тоньше», – ответила она. «Она более уклончива, более витиевата, в ней должно быть немного труднее понять, в чём главный посыл – не то, чтобы в ней не должно быть посыла, но этот посыл обычно сложен и иногда противоречив». На вопрос, что скорее изменит мнение людей, она сразу ответила: «Художественная проза».

Но по мере снижения культурного статуса романистов, усилилось влияние провокаторов, Tвиттер-вояк и воинственных политактивистов. Шрайвер постоянно востребована как представитель противоположной стороны – практически по любому вопросу. И всё же, она предпочитает сочинительство борьбе: ее новый роман уже четырнадцатый по счету. Для Шрайвер как для яростной спорщицы, так и романиста, проблема заключается в том, что первая роль имеет тенденцию затмевать вторую.

«Все эти споры отвлекают от написания еще одного романа, который ты задумала, блин», – сказал Уильямс, как только их гости – противники Брексита – ушли домой. Было довольно поздно, из динамиков звучал джаз, и воздух был настолько пропитан никотиновым дымом, что было почти как в крошечном, очень холодном клубе. (После многих лет игры с такими маэстро джаза, как Стэн Гетц и Диззи Гиллеспи, Уильямс пересыпает свою речь таким сленгом, как «тащиться», «коты» (джазисты) и «драйв». Шрайвер одолжила его лексикон и призвание главному персонажу «Старшего брата», который в свою защиту говорит: «У каждой профессии свой жаргон».)

Шрайвер предложили составить книгу из материала её колонок, и она разрывается, как быть дальше: «Если потрачу на эту книгу следующие полтора года, не получится писать художественную прозу!» Уильямс продолжал: «Между твоими выступлениями и выходом новой книги? Это рабочий процесс, блин, ты понимаешь, что я имею в виду?» Уильямс утверждает, что кто-то другой должен перечитать публицистику Шрайвер, чтобы отобрать лучшие работы. «Если это буду я, ОК».

«Просто нужно столько времени, чтобы перечитать это дерьмо, – сказала Шрайвер. – Тебе не очень хочется этим заниматься. Тебе это покажется унизительным».

«Дело не в том, что я не хочу – у меня есть свои обязательства, – ответил Уильямс. – Получается, что ты важнее, чем я».

«Видите? – сказала Шрайвер, смеясь. – Дело закрыто».

«Наверно, ты и вправду важнее, – сказал Уильямс, попыхивая своей электронной сигаретой. – На самом деле, так и есть».

Уильямс рассказал мне, что в годы, когда они с Шрайвер были друзьями, он никогда не думал, что они станут парой. «Я не думал, что достаточно хорош для нее, – сказал он. – Она была такой умной – о, Боже мой! Но оказалось, что мы на самом деле идеальная пара». Новый роман Шрайвер посвящён Уильямсу, с надписью: «Если сложить нас вместе и разделить на два, получится один абсолютно гармоничный человек». На вопрос, нет ли у них сильных политический разногласий, Уильямс ответил: «Принципиальных нет. Она немного более экстремальная, чем я. Я скорее дипломат – понимаю обе точки зрения. Иногда мы спорим об этом».

В детстве в Роли, Северной Каролине, Шрайвер была известна как Маргарет Энн, а не как смутьянка. Она помнит, как воспитывалась в «настоящей патриархальной семье – семье пятидесятых в шестидесятых годов». Её мать Пегги сидела дома с детьми, когда они были маленькими, а отец Дональд был пресвитерианским священником и ученым. Хотя он был политически прогрессивным – активистом антивоенных движений и движений за гражданские права, – Шрайвер называет его «автократом по натуре».

С раннего детства старший брат Шрайвер Грегори, имевший IQ гения и огромную харизму, вёл борьбу за власть с родителями. Это привело к тому, что он бросил школу и ушел из дома, когда ему было четырнадцать лет, чтобы жить с двумя женщинами, с которыми у него была связь. «Он был тем, кто противостоял моим родителям – он противостоял всем, – рассказала Шрайвер. – Я по-настоящему восхищалась им. Он не делал того, что ему говорили. И с тех пор я подражаю ему».

«Родители выстроили некую мифологию вокруг него», – рассказал младший брат Шрайвер, Тим, фермер из Айовы, выращивающий персики. «Они любили говорить, что Грегори "слишком умен для собственного блага" – что звучит очень странно. Мы с Лайонел никогда не устраивали сцен, и иногда было ощущение, что наше хорошее поведение означает, что мы глупее его». В британской радиопрограмме «Мой подростковый дневник» Шрайвер прочитала запись из своего дневника, сделанную в двенадцать лет и описывающую обиду Лайонел на то, что брат всегда её затмевал. «Везде, куда бы я ни пошла, спрашивают: "Ты сестра Грегори?"» – написала она. Она хотела быть известной сама по себе – или, вернее, как Тони Шрайвер, один из многих псевдонимов, которые она примеряла. «Меня уже тянуло к мужскому наименованию», – рассказала она, – к мужской идентичности». Это было вполне логично, предположила писательница: «Я росла с двумя братьями. И мне было предельно понятно, что у нас в семье отцу жилось лучше всех».

Её имя, Маргарет Энн, представляло собой все, что она презирала, будучи девушкой. «С детства я испытывала на себе навязывание женственности, – написала Шрайвер в материале под названием "Гендер – зачем он вообще нужен?". – Месячные были отвратительны. Разве моих братьев раздувало раз в месяц, разве они страдали ужасными болями в спине и надевали пахучие практически подгузники. Меня также пугали, что на меня обрушится Гнев Божий, если я забеременею. У моих родителей явно были занижены ожидания относительно моих карьерных перспектив по сравнению с их сыновьями. В восемьдесят семь лет мой отец в прошлом году наконец-то смилостивился: «Знаешь, мы, возможно, недооценили тебя». Он до сих пор не заставил себя признать, по какой причине это произошло: все потому, что я женщина.

Семья переехала в Атланту, когда Шрайвер было пятнадцать лет, и она поступила в новую среднюю школу под именем Лайонел. «Мне просто понравилось, как звучит это имя, – сказала она. – Я выбрала его произвольно, наобум». (Шрайвер, кажется, использует похожую стратегию, придумывая имена своим персонажам: Серената Терпсихора, Нолли Мандибл, Гуг Стокхаус, Мордекай Маккри.) Дональд Шрайвер, которому сейчас девяносто два года, считает, что его дочь пошла на этот шаг ради карьеры. Она объявила о своем решении стать писательницей, когда ей было семь лет. «Думаю, она выбрала это имя, чтобы заставить читателей сомневаться, мужчина она или женщина», – рассказал он.

После средней школы Шрайвер год посещала университет Эмори, а затем перевелась в Барнард, что в Нью-Йорке. Её родители только переехали в город, когда Дональд был принят на работу в качестве президента Союзной духовной семинарии. Шрайверы до сих пор живут в Верхнем Вест-Сайде, в большой, переполненной квартире недалеко от Гудзона. Когда я приходила к ним прошлой весной, фотография двадцатипятилетней Лайонел стояла на столе: у нее был такой же напряженный, уверенный, слегка самодовольный взгляд, как и на многих её авторских фотографиях, но у молодой женщины он производит совсем другое впечатление. («Дело в том, что в этом возрасте люди очень ранимы», – сказала мне Шрайвер.)

Дональд сидел в кожаном кресле. Пегги, которая несколько лет назад перенесла инсульт, сидела рядом с ним, молча держа его за руку. «Мы с Пегги познакомились в церковной организации, поэтому мы очень им обязаны; 9 августа нашему браку исполнится уже шестьдесят семь лет», – сказал Дональд, а его жена слегка улыбнулась. «Она со Среднего Запада, и одной из трудностей переезда из Айовы в Вирджинию была необходимость приспособиться к южным расовым отношениям. В Сельме я принимал участие в марше Мартина Лютера Кинга, и я был благодарен за это, потому что это позволило мне прикоснуться к сути движения. У нас с отцом были большие конфликты из-за движения за гражданские права. Уверен, Лайонел об этом осведомлена. Из-за участия в этом марше за право голоса я мог потерять работу университетского пастора».

Шрайвер и её братья отвернулись от церкви. Как и все остальные из их поколения, они бросали вызов ортодоксии. На более личном уровне они чувствовали, что смирение, которое проповедовал их отец, противоречило его истинной природе: амбициозной, индивидуалистической и себялюбивой. Шрайвер сказала мне: «Я выросла в семействе, которое считало себя невероятно альтруистичным. А это прямой путь к циничному отношению к альтруизму».

В одном из её первых романов под названием «Панель управления» американка-доброхотка отправляется в Кению пропагандировать планирование семьи среди бедных. Она влюбляется в демографа-мизантропа, который кричит на неё: «Твоё жалкое сочувствие ничем им не помогает, и уж точно не помогает тебе». (Этот персонаж основан на фотографе Питере Борде, с которым Шрайвер познакомилась в тот год, который она провела в Найроби. В тридцатые годы она думала, что будет переезжать из страны в страну, изучая возможные места действия для своих романов – в поисках культур, которые можно было бы позаимствовать, так сказать. Но попав в Белфаст, она не захотела уезжать.) В некотором смысле демограф – доверенное лицо Шрайвер: он только рад шокировать своих серьёзных коллег искренностью. «Почему мы до сих пор пытаемся снизить смертность среди младенцев? – задается он вопросом на конференции. – Мы сохраняем им жизнь, и всё больше детей страдают и голодают». Шрайвер сказала мне: «Беда поддельного альтруизма в том, что он не приносит настоящего блага, потому что предназначен он для привлечения внимания к доброхотам. Не думаю, что верю в возможность настоящего альтруизма».

Писательница размышляет о благотворительности, эгоизме и негодовании в своём романе «Превосходная семья» ( «A Perfectly Good Family» ) о молодой женщине с Юга, которая переезжает в Лондон, чтобы стать художницей, затем возвращается домой, чтобы уладить дела с двумя братьями после смерти родителей. Их покойный отец был великолепным адвокатом по гражданским правам, чрезмерно гордившимся своей прогрессивностью. «Возможно, мои братья негодовали на то, что отец сам занимался всеми крупными делами по защите гражданских свобод не только потому, что он использовал их для того, чтобы заставить сыновей подчиниться, но и потому, что на собственных детей его великодушия не хватало», – говорит главный герой. Мать он также осуждает за недостаток искренности. «Если бы наигранность и фальшь, сквозившие в поведении моей матери, ограничивались ее "телефонным голосом", – пишет Шрайвер, – и "каменной" улыбкой, предназначенной для посторонних, я мог бы простить эту женщину, скрывающую за официозом свою стеснительность. Но самой лживой она была в частной жизни».
Шрайвер посвятила книгу своим родителям. Прочтя её, они пришли в ярость. «Мне угрожали изгнанием из семьи», – рассказала Шрайвер. Она изобразила родителей в неприглядном свете, и так, что не узнать их было нельзя. Помимо неискренних родителей, изобразила писательница и младшего брата – дотошного и взвинченного. «Мы имели полное право обидеться, и мы недоумеваем, почему она не может этого понять», – сказал Тим. Он признал, что их мать Лайонел изобразила верно: «У нее была очень формальная манера речи, и так хотелось, чтобы она сказала что-нибудь спонтанное, идущее прямо от сердца».

Единственным членом семьи, которому понравилась книга, был Грегори. Старший брат в романе, Мордекай, – хитрый, эгоистичный, сам всего добившийся, склонный к саморазрушению – притягательная фигура. После многих лет запойного пьянства он попадает в мотоциклетную аварию и оказывается в инвалидной коляске; ухаживают за ним его братья и сестры. Роман Шрайвер оказался пророческим: Грегори тоже сильно пил, и когда спустя годы после публикации романа его мопед протаранили, ему пришлось жить на обезболивающих. «Именно тогда он начал переедать», – рассказала Шрайвер. Он стал тучным и зависимым от родителей, чему в четырнадцать лет он так противился. Грегори умер от сердечной недостаточности в возрасте пятидесяти пяти лет.

По радио Шрайвер прочитала письмо, написанное себе-ребёнку: «Грегори перестанет тебя затмевать. В итоге, это ты будешь затмевать его до такой степени, что даже неловко, пока не захочешь поделиться с ним лучами славы, чтобы осветить его безрадостные вечера». Об их взаимоотношениях она написала в романе «Старший брат», в котором рассматривается проблема чувства долга. Когда главная героиня, Пандора, отправляется встретить своего брата в аэропорту, то обнаруживает, что он так растолстел, что его не узнать. «Смотреть на того человека было как упасть в яму, – пишет Шрайвер, – и мне пришлось отвести взгляд, потому что пялиться невежливо, а плакать тем более». Эта беспомощная агония пронизывает всю книгу, и Пандора чуть не разрушает свой брак, пытаясь спасти брата от себя самого.

«Она не приверженец счастливых концов, – рассказал Дональд Шрайвер. – Иногда мне кажется, что ее скептицизм слишком глубок. Я хотел бы, чтобы она писала о таких людях, чтобы, прочитав книгу, можно было бы сказать: "Думаю, она действительно восхищается этими персонажами"».

Однажды вечером в октябре, на сцене Центрального зала Вестминстера стоял ведущий, который рассказал историю здания. В нём состоялось первое заседание Генеральной Ассамблеи ООН. Среди выступавших в этом зале в прошлом были Ганди, Мартин Лютер Кинга и Уинстон Черчилль – все они, по словам ведущего, «достойны упоминания в самом начале сегодняшнего вечера».

Шрайвер вышла на сцену бойкой, самоуверенной, чванливой походкой, в сопровождении Дугласа Мюррея, автора книги «Безумие Толп: гендер, раса и идентичность». Все билеты были распроданы, около двух тысяч мест заполнено людьми, жаждущими иконоборчества вживую. «Мы здесь, чтобы поговорить о политике идентичности», – сказала Шрайвер. «Если вы что-то знаете о нашей работе, то вы знаете, что мы здесь, чтобы поговорить о том, что с ней не так».

«Или уходите прямо сейчас», – сказал Мюррей и рассмеялся.

Шрайвер унаследовала часть дара своего отца к ведению верующих по привычным идеологическим путям. Она описала культуру, занимающуюся Олимпиадой жертв – «категории людей, которых подспудно настраивают друг против друга, чтобы вызвать сочувствие» – и толпа взорвалась аплодисментами. «Дело не в том, чтобы стать могущественным. Речь идет о том, чтобы видеть в своем бессилии свою силу», – продолжила она. «Мы призываем людей принять свою собственную хрупкость и свои собственные трудности как источник своей самобытности».

Мюррей сказал: «Я согласен», а Шрайвер ответила: «Я и представить не могу, что мы будем в чём-нибудь не согласны».

Они дружески поболтали о гражданской активности. «Самое страшное, что может случиться с любым освободительным движением – оно добьётся своего», – сказала Шрайвер.

«Было время, когда группы по защите прав геев, группы по защите гражданских прав в Америке и так далее имели свою точку зрения», – добавил Мюррей, сам будучи геем. «В чем же смысл этих объединений?»
Но затем Мюррей предположил, что реальная повестка дня политики идентичности – свержение капитализма. «Они используют трансов в качестве тарана, – заявил он – с целью "контрабанды" марксизма».

Для Шрайвер эта тема, казалось, была больной. «Вот ты все говоришь "они", не знаю, кого ты имеешь в виду», – сказала она. Зрители засмеялись, но она не шутила. Здесь, среди ее самых преданных поклонников, Шрайвер нашла единственный мыслимый способ противоречить: она встала на защиту своих антагонистов. «Большинство людей, подпавших под власть этой идеи, вовсе не злые, – сказала она. – Они реагируют на естественную человеческую потребность в жизненной цели, смысле жизни и даже справедливости». На мгновение появилась Шрайвер-романист, любитель сложностей. Люди с противоположной точкой зрения считают, что вы уже «заранее сформировались», – сказала она. «По моему опыту, быть человеком – это совсем иное. По моему опыту – и я не хочу показаться вам фанатиком Нью-Эйдж – это постоянный акт становления, творения. По крайней мере, вы постоянно становитесь на день старше. Сосредоточиться вместо этого на вещах, которые неизменны с самого дня вашего рождения – это все равно что запереть себя в комнате».

На Виндзор Террас, расположенной на южной окраине Бруклинского проспекта, в августе столько зелени и листьев, что чувствуешь себя словно в сельской местности. Однажды вечером Шрайвер и Уильямс, открыв окна и дверь, сидели на своем крыльце, общаясь с Тони Саровицем, лучшим другом Шрайвер. Саровиц, с длинными, седыми волосами, живущий наездами в Вудстоке, недавно завершил научно-фантастический роман и теперь пишет финансовый отчет на основной работе. С Шрайвер они познакомились в семидесятые годы, будучи студентами магистратуры искусств университета Колумбии. «Дружба – главное, что я там приобрела, – сказала Шрайвер. – И это, должна сказать, совсем не мало. Кстати, меня до сих пор не пригласили преподавать в университете. Я ненавижу преподавать творческое письмо, но…»

«Довольно странно, что тебя не пригласили», – закончил за нее Саровиц.

«Я получаю лучшее из обоих миров, – сказал Шрайвер. – Мне не приходится преподавать творческое письмо, и при этом я имею право обижаться!»

Шрайвер и Саровиц играют в теннис три раза в неделю все лето – в основном за этим она и приезжает в Бруклин. (Они не ведут счет; они слишком любят побеждать, чтобы справиться с проигрышем.) Однако Шрайвер беспокоят колени, и она боится операции, поскольку не сможет заниматься спортом в период восстановления. «Мой отец последние десять лет говорит, что немного волнуется, что больше не сможет играть в теннис», – сказала Шрайвер. – Это причиняет мне боль. Я искренне сочувствую страданиям девяностодвухлетнего человека». (В «Движении тела сквозь пространство» Шрайвер пишет: «Насколько бы было гуманнее выключиться, как прибор. Постепенное, медленное разрушение тела, пока его хозяин все еще заперт внутри как в ловушке – это словно пытка вроде тех, что придумывают в Гуантанамо, или Берген-Бельзене. Всякое старение – это история в духе Эдгара Алана По».)

«И с тобой это случится, подруга», – сказал Уильямс.

«Только ты всё равно ещё будешь играть, – добавил Саровиц. – У тебя будет инсульт. Ты потеряешь руку, но всё равно будешь играть».

Пока мужчины говорили о музыке и книгах, Шрайвер наблюдала за ними и дымила своим «паяльником». Саровица писательница знает с юности, но Уильямса она встретила, когда обоим было хорошо за тридцать. «Я пропустила свой расцвет, и меня это раздражает, – рассказала она. – Когда вы действительно знаете кого-то, вы сохраняете в своем восприятии то, кем он был, и можете видеть его более полно, но это также означает, что настоящее размыто. Мне нравится иногда вспоминать Джеффа в молодости». Она выдохнула дым. «Чертовски красивый парень», – сказала она в таком тоне, который не часто услышишь, когда женщины говорят о своих мужьях: больше восхищенного присвистывания, чем воспоминаний.

Уильямс вернул ее к разговору. «Ты возмущена тем, что ты женщина», – сказал он.

«Я ненавижу быть женщиной, – поправила Шрайвер. – Что в этом хорошего?»

«Но ты сможешь наслаждаться жизнью на несколько лет дольше», – сказал Саровиц.

Большая часть системы ценностей Шрайвер вращается вокруг практичности. «Прекратите занимать деньги, которые не можете вернуть – и давать в долг тоже, раз уж мы об этом заговорили. Не останавливайтесь на своих травмах, оправляйтесь от них. Радуйтесь своей силе, а не тому, что вас притесняют, и никогда не начинайте предложение с "Как..."» Шрайвер поменяла имя, страну, акцент, религиозную принадлежность и определение «женственности», воплощением которой её хотели воспитать, чтобы стать самостоятельно всего добившейся эгоистичной чудачкой, чьи нравы отличны от нравов литературного общества. Но нельзя перехитрить всё. За телом неизбежно остаётся последнее слово, заставляя нас всех принять ту часть нашей личности, от которой не сбежать: мы смертны.

Я связалась с Шрайвер по ФейсТайм прохладным утром в мае, на следующий день после того, как она закончила первый черновик нового романа. Речь идет о паре, которая в среднем возрасте решает, что убьёт себя, когда им исполнится восемьдесят; у них будет быстрая, чистая смерть, они пропустят все страдания, выключатся, как приборы. Шрайвер была не в настроении праздновать его завершение. «Одна из жутких сторон спокойствия и сравнительной тишины за окном заключается в том, что в то же время происходят ужасные вещи, и мы не можем их слышать», – рассказала она, сидя в своем кабинете с красными стенами, одетая, чтобы не мерзнуть, в толстую черную куртку с опушкой из искусственной овечьей шерсти. «Если бы провалы бизнеса случались в физической сфере, как падение здания, то нас бы всех оглушило. И мы говорим не только о жадных толстосумах. Обычные люди тоже теряют работу».

Задолго до пандемии я спросила Шрайвер, считает ли она, что это ее работа как публициста – предлагать антидоты к мировым бедам. «Решения – это не весело, – ответила она. – Проблемы – это действительно весело и апокалиптично, и в них есть своего рода великолепие – упоение ужасами. А благоразумные решения меня не интересуют». Эта проблема (коронавирус – прим. пер.), правда, была не столь великолепна. В тот момент Шрайвер даже не хотела спорить по этому поводу.

«Я бы с удовольствием ошиблась – это было бы замечательно, – сказала Шрайвер. – Поговорим через год или два, и ты сможешь посмеяться надо мной». Она слегка улыбнулась. «Мы сможем встречаться в модных ресторанах и говорить о том, как я глупа. Это было бы замечательно».

Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ

В группу Клуб переводчиков Все обсуждения группы

Авторы из этой статьи

21 понравилось 4 добавить в избранное

Комментарии

Комментариев пока нет — ваш может стать первым

Поделитесь мнением с другими читателями!

Читайте также