Почему некоторые писатели сожгли свои работы

Автор: Алекс Джордж

Есть причина, по которой Луиза Мэй Олкотт заставила Эми Марч сжечь историю Джо.

Эми могла разорвать страницы своей сестры на кусочки или просто выбросить их, но это было бы совсем не то. Моя жена рассказала мне, что я вздрогнул в кресле кинотеатра на сцене, где горели рукописи, когда мы смотрели «Маленьких женщин».

Стихийное уничтожение огнем настолько абсолютно, что в этом для меня весь ужас. Если писать — это медленная, тихая и творческая работа, то горят страницы быстро, громко и уничтожающе. Там, где прежде что-то было, больше ничего не остается. Есть нечто неотразимо драматичное в том, чтобы поднести открытый огонь к углу страницы и наблюдать за тем, как бумага исчезает в пламени. И если слова, удаленные с экрана, обычно живут где-то в облачном хранилище, когда страницы сжигают, они остаются сгоревшими. Из пепла нет возвращения.

Весь этот ужас вернулся ко мне, когда я прочитал, что Марсель Пруст поручил своей горничной, Селесте Альбарет, сжечь тридцать две тетради, в которых был оригинальный черновик «В поисках утраченного времени» . Я не мог перестать думать о сокровищах, которые буквально развеялись как дым на кухне Марселя Пруста. Мы никогда не узнаем, от каких идей он отказался, как развивались его мысли по мере развития романа.

Согласно ее мемуарам «Господин Пруст», когда Селеста спросила своего начальника, почему он хочет, чтобы она сожгла тетради, он сказал ей, что они ему больше не нужны. Хотя для меня это звучит неправдоподобно. Пруст был человеком беззастенчивой сентиментальности: его квартира на бульваре Османа была переполнена мебелью его умерших родителей, потому что он не мог ее выбросить. Мысль о том, что он был бы настолько готов уничтожить суть своего шедевра — к тому времени это было почти все, ради чего он жил — казалась совершенно не в его характере. Если бы он не хотел, чтобы тетради загромождали его и без того полную хаоса спальню, в которой он писал, он мог бы легко спрятать их в один из пустых шкафов своих родителей или, если уж так необходимо, выбросить их. Я продолжал возвращаться к тому же вопросу: зачем сжигать?

Конечно, большинство авторов сжигают свои работы, потому что они хотят быть абсолютно уверены, что никто больше не прочитает то, что они написали. Сожжение всегда делается с оглядкой на последующие поколения, но не всегда получается так, как надеялись авторы.

Владимир Набоков поручил своей жене сжечь фрагменты его незаконченного романа «Лаура и ее оригинал» после его смерти, потому что он не думал, что книга (на самом деле это всего 138 карточек) была готова к публикации. Слава Набокова была такова, что он знал, что будет огромный интерес к любой работе, которую он оставит после себя. Возможно, он боялся, что книга бросит тень на его литературное наследие; возможно, его мотивы были более эстетическими. Какой бы ни была причина, он хотел, чтобы его неоконченный роман был уничтожен.

Как оказалось, Вера Набокова не выполнила его желание. Она не могла заставить себя сжечь карточки. По словам ее сына Дмитрия, ее нежелание было вызвано «возрастом, слабостью и неизмеримой любовью». В течение многих лет карточки лежали незаметно в хранилище швейцарского банка. Вера не сожгла их, но и не опубликовала. Эта сомнительная честь выпала Дмитрию в 2009 году, который утверждал, что это решение далось ему не просто (хотя некоторые предполагают, что это решение было, по крайней мере частично, обусловлено финансовыми соображениями). Критический прием «Лауры и ее оригинала» был, по меньшей мере, ошеломляющим. Возражения были как этическими, так и эстетическими. Многие считали, что пожелания автора должны были быть соблюдены. Другие просто думали, что книга, такой, какой она была, ужасна. Мартин Эмис, никогда не смягчающий удар, написал в «The Guardian»: «Когда писатель начинает сходить с рельсов, вы ожидаете увидеть тормозной путь и разбитое стекло; с Набоковым, естественно, извержение имеет масштабы ядерной аварии». Как оказалось, у Набокова были все основания хотеть сжечь книгу.

В то время как судьба «Лауры и ее оригинала» — просто странное примечание к прославленной карьере Набокова, решение Николая Гоголя сжечь свое неопубликованное произведение привело к другому виду наследия. Сейчас автор «Мертвых душ» и «Носа» , вероятно, так же хорошо известен за ту книгу, которую уничтожил, как и за остальные книги, что он написал.

Когда Гоголь вернулся из Европы в 1848 году, его блестящий гротескный сюрреализм уже принес ему известность, но он хотел, чтобы его работу признали не просто как абсурдную комедию. «Мертвые души» должны были стать трилогией, отдавая должное «Божественной комедии» Данте. Первая часть книги была его Адом; вторая — его Чистилищем. Но он был недоволен и разочарован вторым томом. Примерно в это же время он попал под влияние ультраортодоксального священника, отца Матвея Константиновского, который считал писательство «делом дьявола». В 1852 году Гоголь, под влиянием болезней, депрессии, писательского разочарования и (благодаря священнику) духовного раскаяния, сжег несколько рукописей, в том числе второй том «Мертвых душ».

До сих пор не совсем ясно, действительно ли он хотел сжечь роман. Некоторые источники утверждают, что впоследствии он утверждал, что совершил ошибку, а именно, что его обманул дьявол. Девять дней спустя он умер, заморив себя голодом.

Возможно, это было неизбежно, что мифы о Гоголе будут больше касаться книги, которую он разрушил, а не работы, которая выжила. История неопровержима: продуманный и запутанный акт разрушения, возможные последующие угрызения совести, за которыми следует жалкая смерть — и, возможно, самое важное — сохранившаяся гениальная работа, дразнящая нас тем, что было потеряно в огне. Все это заставляет задуматься: был бы Гоголь сегодня таким же знаменитым, если бы он не сжег свою рукопись?

История с решением Марселя Пруста сжечь свои тетради не приобрела тот же мифический статус, что поступок Гоголя, отчасти потому, что «В поисках утраченного времени» сохранились — все семь его томов. Тем не менее, мысли о потерянных тетрадях продолжали преследовать меня. Наконец я понял, что есть один способ, которым ущерб от пожара может быть устранен, как слова и страницы могут быть восстановлены из пепла на решетке: посредством вымысла.

Какое бы другое наследие она ни оставила, сожженная рукопись может стать подарком для писателей. Сама законченность разрушения дает нам право повернуть время вспять, спасти слова от огня и представить себе, что было разрушено и почему. В моем новом романе «Парижские часы» («The Paris Hours» ) я пересказываю историю сожжения тетрадей Пруста, за исключением того, что на этот раз его (вымышленная) служанка спасает одну от огня. Она прячет ее, заветный сувенир на память. После смерти писателя спасенная тетрадь приносит ей утешение, когда она оплакивает своего любимого работодателя.

Конечно, это взволнованное переписывание истории было частично вызвано моим беспокойством о первоначальном акте разрушения. Я надеялся исправить положение, по крайней мере, в моей вымышленной вселенной. Я хотел сохранить эти тетради.

Но даже в вымысле все не так просто.

Я до сих пор не мог понять, почему Пруст настоял, чтобы Селеста в первую очередь сожгла тетради. Должно быть, на тех страницах было что-то, что Пруст хотел спрятать навсегда; я просто не знал что. Так что я начал размышлять, как это обычно делают писатели. В результате эта спасенная тетрадь доставила моей горничной гораздо больше проблем, чем если бы она только что сожгла ее. Ничего из этого не было умышленным, правда, но мне интересно, понял ли я подсознательно, что всегда будет цена за мой вымышленный акт воскрешения. Но после того, как матч состоялся, пути назад уже нет.

В этом и суть, и это знали и Алкотт, и Гоголь, и Набоков, и Пруст.

Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ