Мэгги О’Фаррелл: как болезнь сформировала жизнь, какой мы её знаем

Когда я была подростком, странный слух зародился в маленьком шотландском прибрежном городке, где я жила. В процессе работ разрушили часть древнего церковного двора, которая мешала расширению дороги. Это место, с давних пор заброшенное, датировалось 1600-ми годами, там были живописные, увитые плющом развалины, открытые небу. Угрюмые подростки вроде меня частенько туда захаживали. Поговаривали, что несколько рабочих заразились какой-то загадочной болезнью: с температурой и опухшими лимфатическими узлами. Всё дело в раскапывании могил, с мрачным удовольствием обсуждали мы. У них бубонная чума! Она распространится! Весь город вымрет!

Конечно, ничего такого не случилось. Дорожные работы ненадолго приостановили, обнесли зловещим забором, но никто не заразился чёрной смертью. Слегка разочарованные, мы продолжили ходить в школу, и жизнь вернулась на круги своя.

Даже сейчас, когда я прохожу мимо того кладбища, церковь без крыши всё ещё притягивает взгляд. И я думаю о тех людях 17-го века, глубоко и кучно захороненных в землю за отстроенной заново стеной. Они умерли от чумы? Чумная палочка провела в почве в неактивном состоянии более 300 лет, только чтобы заразить несколько незадачливых рабочих? Вновь заинтересовавшись заражениями и сопровождающими их страхами, я звоню своей сестре-учёной и спрашиваю, помнит ли она об этом происшествии. Она помнит, но быстро его развенчивает. «Бактерия погибла бы вскоре после смерти человека, – говорит она. – Раскапывание могил никогда не несёт реального риска».

Помимо того, что подростковые страхи не всегда соответствуют действительности, из этой истории можно вынести, что наша коллективная память об этой конкретной пандемии не желает исчезать. Болезнь, известная под разными именами: бубонной чумы, чёрной смерти и поветрия, занимает важное и эмоциональное место у нас в головах и в наших представлениях об инфекциях. К примеру, первая песня, которую вы выучили. Какой она могла быть? Возможно, “Row Your Boat” (перев. Плыви на лодке») или “Pat-a-Cake” (перев. Кусок пирога), но есть серьёзная вероятность, что это была “Ring a Ring O’ Roses” (перев. Розочки в колечке).

Мелодия зловеще, раздражающе монотонная, в ней используются одни и те же повторяющиеся три ноты первого куплета, слова которого, как считается, намекают на самую опустошительную пандемию, когда-либо охватывавшую земной шар. «Розочка в колечке» относится к характерным красным отметинам на коже, вызываемым болезнью; ходить с букетом цветов считалось способом отогнать миазмы. Последние строки – «апчхи, апчхи, мы все умрём» – мрачно говорят сами за себя.

Ring O’ Roses Томаса Уэбстера
Фото: Sepia Times/Universal Images Group via Getty Images

У меня есть стойкое воспоминание о том, как я пою её, беспечно и радостно – в классе, на детской площадке, на празднованиях дней рождений, в воскресной школе. Взявшись за руки, мы водили хоровод до последних слов песни, когда нужно было отпустить руки и упасть на пол, ни за кого не цепляясь и не осторожничая. Мы понятия не имели, что изображали. Когда я работала учительницей в Гонконге в середине 1990-х, этот стишок попался мне в учебнике. С энтузиазмом недавно получившего квалификацию новичка я учила ему класс, показывая движения, которые нужно совершать, и заставляя их повторять за мной. Потом я им объяснила, что он означает, так как думала, что им это может показаться интересным. Однако класс погрузился в абсолютную тишину, и около 20 гонконгских китайских учеников вытаращились на меня в ужасе. Почему, хотели они знать, британские дети пели о чём-то настолько ужасном, как чума?

Мои ученики были правы. Чёрная смерть – совсем не детская игра. Самая крупная из известных вспышек началась в 1334 году в Китае и быстро распространилась по торговым путям, достигнув Европы к 1340. Она уничтожила примерно 25 миллионов человек, треть мирового населения. И продолжала поднимать свою уродливую голову время от времени на протяжении следующих веков. Лондон пострадал от продолжительной эпидемии 1665-66 гг., о чём писали и Сэмюэл Пепис, и Даниель Дефо, бывший тогда ещё ребёнком. Более 70 000 лондонцев умерли за эти два года; в пик эпидемии более 2 000 смертей от чумы были задокументированы за одну неделю.

Когда я начала писать «Гамнета» ( «Hamnet» ), роман о потерянном сыне Шекспира и его связи с пьесой «Гамлет» , я знала, что мне придётся столкнуться с призраком чумы. В Елизаветинскую эпоху она была постоянно присутствующей угрозой. Тень этой болезни формировала и определяла образ жизни людей. Им слишком хорошо были знакомы симптомы и прочие признаки: чёрные кресты на дверях, крики «Выносите мёртвых!», повозки могильщиков, дозорные у городских ворот и заражённых домов, и леденящий душу вид чумных докторов. Это были люди в длинных балахонах и жутких масках с клювами – внутрь которых были набиты травы, – вооружённые длинными палками, использовавшимися, чтобы «осматривать» пациентов с предположительно безопасного расстояния.

В приходских книгах Стрэтфорда-на-Эйвоне в июле 1564 года, спустя три месяца после крещения некоего Уильяма Шекспира, есть запись из трёх слов: Hic incipit pestis. От сих начинается чума. За следующие шесть месяцев чуть больше десятой части населения города умирает – 237 человек, четверо из них жили на той же улице, что и семья Шекспира.

Трудовая жизнь Шекспира, и как драматурга, и как актёра, периодически нарушалась эпидемиями. Всякий раз, когда вспышка так называемой «бубонной чумы» начиналась в Лондоне, чуть ли не первое, что делали власти – закрывали театры, пытаясь остановить распространение инфекции. Так, на долгие месяцы Шекспир и его труппа вынуждены были прикрывать лавочку и везти свои представления в города поменьше, в графства Кент или Шропшир. Эдуард Аллен, на гастролях в Бате, писал своей жене следующие, исполненные тревоги инструкции: «Каждый вечер поливай водой улицу перед домом и задний двор и держи на окнах охапки руты». (Перевод по книге Питера Акройда «Шекспир. Биография»)

Чтобы написать «Гамнета», мне пришлось поставить себя на место матери из 16-го века, понимающей, какая ужасная болезнь пришла к ней в дом. Два или три года назад, когда я начала работу над книгой, это было исключительно упражнением для воображения. Концепция была мне настолько чуждой тогда, вне моего понимания. Каково было бы чувствовать себя, размышляла я, сидя в эргономическом кресле в доме с центральным отоплением, если бы я знала, что смертоносная болезнь в любой момент могла нестись к тебе с далёкого континента? Как бы я вела себя, если бы думала, что она уже проникла в мой город, на мою улицу, в мой дом?

Я обратилась к исследованиям: я изучала карты Елизаветинских торговых путей; я прикидывала, откуда вывозили специи и благовония, и где их могли бы обменивать на меха, шелка и драгоценные камни; я читала о жизненном цикле блох и поражалась, что они могут прожить до года. Неудивительно, что болезнь распространялась так быстро. Это знание мне пригодилось для написания главы, в которой прослеживается весь путь заражённой блохи от обезьяны в Александрии до швеи в Уорвикшире.

А теперь я снова изучаю карты и инфографики инфекции. Вот опять красные стрелки заражения, несущиеся через земли и моря; пиковые графики смертей; списки симптомов; люди, передвигающиеся по городам в масках, закрывающих лица. Только это не далёкое прошлое, не чёрная смерть и не художественный вымысел. Это, немыслимо, происходит здесь и сейчас. Это мы, наши соседи, наши дети и наши родители. Hic incipit pestis.

Если коронавирусный кризис чему-то нас научит, так это тому, что ничто не является стабильным, что ситуацию нужно пересматривать каждый день, а иногда и каждый час. Болезнь нас не достанет, говорят нам, а потом она уже на пороге. Школы не закроются, говорят нам, а потом они закрываются. Строгой изоляции не будет, а потом её вводят.

Я читала, что в стрессовые времена мозг выполняет сканирование такого же или аналогичного опыта, чтобы лучше определить средства выживания. Возможно, в попытках справиться с COVID-19 мы обращаемся к укоренившимся историческим урокам о чуме. Если болезнь грозит вторжением, этот полузабытый опыт говорит нам: надевай маску. Запри входную дверь. Держи родных и близких рядом. Хорони умерших быстро и без церемоний. Уезжай из города, если можешь, а если нет, то оставайся дома. А главное, держись. Катастрофическая пандемия прошлого необратимо сформировала наши представления о заражении. Чума, осознаём мы это или нет, вплетена в наш язык, наше общение, саму нашу географию.

«К тому времени, как закончится эта пандемия, мир станет совсем другим. И мы тоже» … Мэгги О’Фаррелл.
Фото: Pako Mera/Alamy Stock Photo

Почему, к примеру, мы говорим ‘bless you’ («благословит вас Бог», аналог русскоязычного «будь здоров» – прим. пер.), когда кто-то чихает – вербальный рефлекс, который пересекает все культуры и языки? Потому что при чуме чихание – первый признак болезни, которая может закончить вашу жизнь через 24 часа. Почему мы приносим цветы заболевшим? Из-за древних верований в то, что близость некоторых растений даёт защиту от инфекции. Почему кошки традиционно ассоциируются с ведьмовством? Потому что когда популяция кошек вырастала, количество заражений чумой падало, и каким-то образом это породило извращённую логику, что кошки были как-то связаны с Сатаной. В своём дневнике Пепис отмечал, что примерно 200 000 кошек было уничтожено в Лондоне по приказу главы города. Нетрудно вообразить, какой эффект это произвело на количество крыс – переносчиков блох. Почему мы сейчас носим маски подобно стародавним, сомнительно компетентным чумным докторам? Рекомендации об их эффективности разнятся, но мы всё равно цепляемся за них, почти как за талисманы. Когда традиционная медицина нас подводит, возможно мы тоже склонны обращаться к суевериям и амулетам.

Чёрная смерть ответственна за планировку наших городов, тех самых улиц, на которых мы живём. Чума – решающий градостроитель, эндоскелет городской жизни, особенно для зелёных насаждений. Ислингтон-Грин, Голден-сквер, Грин-парк, Шепердс-Буш-Грин, Винсент-сквер, Крайстчёрч Гарденс: всё это известные лондонские чумные захоронения, которые остались незастроенными из-за братских могил под ними. Инженеры Кроссрейла раскопали чумные могилы примерно 14-го века у Чартерхаус-сквер не далее, чем в 2013. Отзвуки эпидемий также слышны в названиях городских улиц: Питфилд-стрит (от pit – «яма»), аллея Винегар (от vinegar – «уксус», легенду об уксусе и чуме можно почитать тут – прим. пер.), тупик Пестхаус (от pest – «паразит, вредитель»), гора Холивелл (от holy well – «священный колодец»).

Мои дети пока ещё даже не представляют, откуда в Эдинбургском парке, где они часто играют, непонятные овраги и возвышенности. Вверх-вниз, вверх-вниз идут маленькие, покрытые травой холмы, под которыми, по преданиям, захоронены тысячи жертв чумы. Если вы слепите снеговика в одной из впадин, он ещё долго будет там стоять после того, как весь остальной снег растает, будто бы они обладают собственным холодным микроклиматом.

Горожане, которые копали эти ямы, вряд ли могли вообразить, что они превратятся в тенистые места отдыха. И так же немыслимо им было бы представить себе, что песня о чуме станет любимицей празднований дней рождений, так же как нам неприятно представлять детей будущего, распевающих песенки о пандемии 2020-го. Будут ли играть в игры о коронавирусе, будут ли подростки пугать друг друга историями о нём, появятся ли в музеях витрины из хирургических масок и бутылочек с дезинфицирующим средством для рук?

Невозможно предугадать, конечно же. Ясно только то, что к тому времени, как закончится эта пандемия, мир станет совсем другим. И мы тоже. Как и чёрная смерть, коронавирус не делает различий; не выказывает жалости; не признаёт границ, суеверий, а иногда и лечения; это великий уравнитель.

Любой человек, прошедший через серьезное заболевание, знает, что этот опыт меняет вас навсегда. Вы выходите из больничной палаты, словно прошли сквозь огонь, переродились, ясно осознав и свои слабости, и сильные стороны. Точно так же и население, преодолевшее кризис, изменится, и будущие поколения унаследуют это осознание. Мы выберемся из этого, но мы станем другими, истощёнными, вынужденными создать себя заново. Мы никогда не сможем вернуться во времена до пандемии, во времена безопасности и уверенности, когда мы считали себя неприкосновенными, неуязвимыми. Мы пронесём это с собой всю жизнь; мы никогда не сможем забыть.

Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ