Вирджиния Вулф о болезни и странной трансцендентности, присущей ужасам страдающего тела

Автор: Мария Попова

«Тело предоставляет духу то, о чем можно заботиться и что можно использовать», — писал Алан Тьюринг, размышляя о бинарном коде тела и духа в свою двадцать первую весну, когда туберкулез унес любовь его жизни. Ничто так не искажает этот код, как болезнь; от временных ужасов пищевого отравления до экзистенциального смятения смертельного диагноза, все наше психическое и эмоциональное существо взломано и подчинено потребностям мятежного тела, поскольку недуг, в самом буквальном смысле, наполняет одинаково как сухожилие, так и душу. Эти грубые напоминания о нашей атомной хрупкости являются, пожалуй, хоть и самым неприятным, но наиболее распространенным человеческим опытом — трудно, если вообще возможно, найти человека, не затронутого болезнью, поскольку мы все были или будем больны, и все мы любили или будем любить кого-то, страдающего от болезни.

Вряд ли найдется писатель, который бы более вдумчиво сформулировал досадные особенности болезни и обратился к ее психической трансцендентности, присущей ужасам тела, чем Вирджиния Вулф (25 января 1882 г. — 28 марта 1941 г.) в ее эссе 1926 года On Being Ill (Быть больным), позже включенного в важнейший посмертный сборник ее избранных очерков (Selected Essays).

За полвека до известной книги Сьюзен Зонтаг «Болезнь как метафора» Вулф пишет:

Учитывая, насколько распространены болезни, насколько велики духовные перемены, которые они в нас вызывают, насколько это поразительно, когда меркнет свет здоровья и открываются неизведанные земли, какие пустоты и пустоши души обнажаются во время простейшей простуды, какие обрывы и газоны, усыпанные яркими цветами, обнаруживает в нас небольшое повышение температуры, какие древние и упрямые дубы выкорчёвываются из нас болезнью, когда мы спускаемся в яму смерти и чувствуем, что воды забвения смыкаются над нашими головами, и мерещится, что проснемся уже среди ангелов и арфистов, когда после удаления зуба всплываем на поверхность в кресле дантиста и принимаем его «прополощите рот» за приветствие божества, явившегося за нами с небес; когда размышляем об этом — как нам часто приходится это делать — становится действительно странным, что болезнь не заняла свое место среди главных тем литературы наряду с любовью, борьбой и ревностью. Можно было бы подумать, что о гриппе будут писать романы, эпические поэмы — о тифе, оды о пневмонии, стихи о зубной боли. Но нет — за вычетом Дэ Квинси, предпринявшего попытку чего-то подобного в своем романе «Исповедь англичанина, употреблявшего опиум», да нескольких абзацев о болезни, разбросанных по страницам Пруста, — литература делает все возможное, лишь бы подчеркнуть, что ее заботит исключительно разум; что тело представляет собой лист чистого стекла, сквозь которое душа проглядывает ясно и ровно, и, помимо одной или двух страстей, таких как вожделение или жадность, тело незначительно, ничтожно, не существует.

Пятью годами ранее больной Рильке написал в письме к молодой женщине: «Я не из тех, кто пренебрегает своим телом и приносит его в жертву душе, поскольку моей душе очень не хотелось бы, чтобы ей служили таким образом». Вулф, писавшая [эссе о болезни] в год смерти Рильке и опередившая современное научное исследование о том, как жизнь тела формирует жизнь разума, восстает против остаточного картезианского разрыва между разумом и телом со свойственными ей мудростью и иронией, оправленных в изысканную прозу.

Весь день, всю ночь тело проявляет себя беззастенчиво; затихает или обостряется, приобретает или теряет краски, превращается в воск в тепле июня, затвердевает в ком сала в февральской мути. Существо внутри только и может, что смотреть сквозь стекло; ему, нечеткому и розоватому, нельзя отделиться от тела, подобно ножнам кинжала или стручку гороха, ни на единый миг; ему приходится проходить сквозь нескончаемую процессию перемен — жару и холод, удобство и дискомфорт, голод и насыщение, здоровье и болезнь — пока не наступает неизбежная катастрофа: тело разбивается вдребезги, а душа (говорят) ускользает. Но письменных свидетельств об этой ежедневной драме тела не существует. Люди всегда повествуют о делах ума: пришедшие мысли, благородные планы; о том, как разум цивилизовал вселенную. Изображают, как ум либо игнорирует тело, находясь в своей философской башне, либо пинает его, как старый кожаный мяч, по снегам и пустыням в погоне за открытиями или завоеваниями. Остаются без внимания великие войны с лихорадкой или нахлынувшей меланхолией, которые тело — ум при этом в его полной власти — ведет в одиночестве спальни. За причиной далеко ходить не надо: чтобы посмотреть проблеме в лицо, нужна смелость укротителя львов, надежная философия, здравомыслие, уходящее корнями в недра земли. Без них это чудовище, это тело, это диво, эта боль, вынудит нас того и гляди удариться в мистику или же вознестись стремительно на трепещущих крыльях к восторгам трансцендентализма.

«Является ли язык адекватным выражением реальности?» задавался вопросом Ницше, когда Вулф была лишь генетической возможностью в ДНК ее родителей. Языка, как утверждает уже полностью сформировавшаяся Вулф, размышляя о нереальности болезни, совершенно недостаточно, чтобы этому обыденнейшему опыту подыскать достойное выражение, которым он наделяет практически любой другой универсальный человеческий опыт.

Бедность языка препятствует описанию болезни в литературе. Английский, который способен выразить мысли Гамлета и трагедию Лира, не находит слов для озноба и головной боли. Язык развился односторонне.

В отрывке, который мог бы написать Оливер Сакс, Вулф обращается к юмору, при этом не теряя глубины большей перспективы:

Но нам нужен не только новый язык — более примитивный, чувственный, непристойный — но и новая иерархия страстей: любовь должна быть свергнута с пьедестала в пользу температуры 40 °С; ревность — уступить место радикулиту; бессоннице следует отвести роль злодея, а героем назначить белую жидкость со сладковатым вкусом — вот он, могущественный принц с глазами мотылька и пернатыми ногами, имя которому — Хлорал.

И затем, без перехода, в классической своей манере, она вонзается в суть проблемы: как мы погружаемся в обыденность болезни — и обыденна она до полной банальности — пока не достигаем дна абсолютного экзистенциального одиночества:

Эта иллюзия мира, устроенного таким образом, что он откликается на каждый наш стон; где люди настолько тесно связаны общими нуждами и страхами, что от подергивания одного запястья вздрагивает и другое; где любой опыт, каким бы странным он ни был, был пережит другими; где любое путешествие мысли, каким бы далеким оно ни было, было уже предпринято кем-то еще, — все это иллюзия. Мы не знаем своей собственной души — что уж говорить о душах других. Люди не проходят весь путь рука об руку. В каждом из нас — девственный лес, снежное поле, на котором нет даже отпечатка птичьих лап. Здесь мы ступаем в одиночку, и так даже лучше. Было бы невыносимо всегда получать сочувствие, постоянно быть в чьем-то сопровождении, неизменно быть понятым.

Будучи в добром здравии, утверждает Вулф, мы находимся во власти иллюзии, как психологической, так и внешней перформативной, о том, что общество и цивилизация носят нас на руках. Болезнь вырывает нас из этих объятий, лишает чувства принадлежности. Но также болезнь делает с нами что-то еще — что-то прекрасное и трансцендентное: пронзая ступор занятости и обязательств, она пробуждает нас к миру о нас, мельчайшие детали которого, пренебрегаемые нашим обычным общественным сознанием, внезапно начинают пульсировать с живостью и притягивающим любопытством. Болезнь дает нам «возможность, наверное, впервые за многие годы, оглянуться, посмотреть вверх — посмотреть, к примеру, на небо»:

Первое впечатление от этого необычайного зрелища ошеломляет. Обычно невозможно смотреть на небо в течение мало-мальски долгого времени. Публичный небосмотритель мешал бы прохожим и смущал их. Те обрывки неба, которые попадают в наше поле зрения, изуродованы дымоходами и церквями, служат фоном для человека, означают влажную или хорошую погоду, окрашивают окна в золото, заполняют пространство меж ветвями, дополняют пафос растрепанных осенних платанов на осенних площадях. Теперь же, лежа навзничь и глядя вверх, обнаруживаешь небо, которое настолько отличается от всего вышеперечисленного, что это на самом деле слегка шокирует. Получается, так было всегда — и происходило без нашего ведома! — это непрерывное созидание форм и сбрасывание их вниз, это столкновение облаков, рисунки огромных флотилий и поездов, движущихся с Севера на Юг, это непрерывное раскачивание занавесей света и мглы — вверх и вниз, этот бесконечный эксперимент с золотыми валами и синими тенями, которые скрывают солнце и открывают его, строят каменные бастионы и сносят их.

Но в утешениях трансцендентного общения с природой — самый тревожный факт существования: осознание бесчувственной вселенной, действующей по беспристрастным законам, не связанным с нашими индивидуальными судьбами:

Будучи божественно прекрасным, небо также божественно бессердечно. Неизмеримые ресурсы используются по причинам, не имеющим ничего общего с человеческим удовольствием или человеческой выгодой.

Вулф потребовалось больше десятилетия, чтобы полностью сформулировать — самым потрясающим образом — парадокс, согласно которому эти бессердечные законы являются той самой причиной, призывающей нас создавать красоту и видеть смысл в рамках их бесчувственных параметров: «Шекспира нет, нет и Бетховена; безусловно и решительно Бога тоже нет; мы есть слова; мы есть музыка; мы — все это», — писала она в 1939 году. В нынешнем же эссе, размышляя о болезни, Вулф оттачивает эти идеи:

Поэты находят религию в природе — люди живут в деревне, чтобы учиться добродетели у растений. Именно в их безразличии — утешение. По снежному полю разума не ступала нога человека, но его может посетить облако или поцеловать падающий лепесток, подобно тому, как в совершенно другой сфере великие художники, Мильтоны и Поупы, утешают не мыслями о нас, но своей забывчивостью.
…
И только лежачие знают о том, что Природа и не думает скрывать — что она, в конце концов, победит; тепло покинет мир, и, закостеневшие от мороза, мы перестанем волочиться по этим полям — льдом покроются фабрика и двигатель, солнце погаснет.

Это внезапное осознание элементарной истины делает больного человека своего рода провидцем, обладающим почти мистическим пониманием существования, которое выходит за пределы какой-либо интеллектуальной интерпретации. Почти за столетие до Патти Смит, которая размышляет о том, как болезнь расширяет область поэтического осознания, Вулф пишет:

Болезнь наделяет слова мистическими смыслами. Мы улавливаем то, что находится за пределами их поверхностного значения, инстинктивно собираем это, то и вот это — звук, цвет, здесь ударение, а вот здесь пауза. Поэт, зная, что по сравнению с идеями слова скудны, разбрасывает по страницам знаки, чтобы вызвать, когда все подсказки собраны, определенное состояние ума, которое невозможно выразить словами или объяснить логически. Непознаваемость имеет огромную власть над нами во время болезни, что, возможно, более правомерно, чем допускают здоровые люди. Когда мы в добром здравии, смысл затмевает звук. Разум властвует над чувствами. Но когда мы больны, когда полиция не при исполнении, мы подкрадываемся к какому-нибудь малоизвестному стихотворению Малларме или Донна, фразе на латыни или греческом, и вот слова уже источают запах и имеют свой вкус, и затем, если мы наконец улавливаем их значение, оно становится только богаче, так как явилось нам сначала чувственно, через нёбо и ноздри, подобно причудливому аромату.

Дополните порцию совершенно волшебных «Избранных эссе» Вулф размышлениями Роальда Даля о том, как болезнь поощряет творчество, а также мыслями Элис Джеймс — талантливой сестры Генри и Уильяма Джеймсов, которой восхищалась Вулф, — о том, как жить по полной, умирая. Затем вернитесь к Вулф и ее размышлениям об искусстве писем, взаимосвязи между одиночеством и творчеством, творческой силе андрогинного разума, а также ее трансцендентному описанию полного солнечного затмения.

Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ