Почему во время карантина встревоженные читатели обращаются к «Миссис Дэллоуэй»

Автор: Эван Киндли

В первые дни карантина, когда в связи с пандемией коронавируса вышли указания находиться дома, в Твиттере начали появляться тревожные вариации на тему одной из самых известных фраз английской литературы (речь идет о первом предложении романа: «Миссис Дэллоуэй сказала, что сама купит цветы». Здесь и далее прямые цитаты из романа даны в официальном переводе на русский язык Е.А. Суриц (Миссис Дэллоуэй), 1984) 16 марта: «Миссис Дэллоуэй сказала, что сама продезинфицирует дверные ручки». 19 марта: «Миссис Дэллоуэй сказала, что сама купит дезинфицирующее средство». 23 марта: «Миссис Дэллоуэй сказала, что сама заразит себя вирусом». (Пост сопровождался фотографией оживленного цветочного рынка в Восточном Лондоне.) 24 марта: «Миссис Дэллоуэй сказала, что сама просмотрит фотографии цветов». 31 марта: «Миссис Дэллоуэй сказала, что закажет цветы с доставкой, так как они не являются товаром первой необходимости, но она сама обязательно вручит чаевые посыльному — и не меньше 30 %». 3 апреля: «Миссис Дэллоуэй сказала, что сама закажет продукты на @Instacart». 5 апреля: «Миссис Дэллоуэй сказала, что сама сошьет маску».

Кажется на удивление подобающим то, что в разгар именно текущего кризиса так много людей обращаются к «Миссис Дэллоуэй» Вирджинии Вулф, — не в последнюю очередь потому, что первые страницы романа содержат, вероятно, самые восторженные описания повседневных дел за всю историю западного литературного канона. «Как хорошо! Будто окунаешься!» — думает Кларисса Дэллоуэй, отправляясь в свою утреннюю экспедицию в поисках цветов для светской вечеринки, которую она устраивает в тот же вечер. Во времена, когда наши самые обыденные действия — покупки, прогулки — приобрели какой-то судьбоносный смысл, стали вопросом чуть ли не жизни и смерти, восприятие Клариссой обычного похода в магазин как невероятного приключения откликается в нас особым образом. Мы все сейчас немного миссис Дэллоуэй.

Действие романа «Миссис Дэллоуэй» разворачивается в 1923 году — через пять лет после глобальной пандемии гриппа, во время которой погибло от пятидесяти до ста миллионов человек. Кларисса Дэллоуэй — одна из выживших. На второй странице книги, где происходит первая из многочисленных смен перспективы, сосед Клариссы, наблюдая за ней, отмечает, что «после болезни она почти совсем поседела», а в следующем параграфе мы узнаем, что ее сердце страдало от «последствий... инфлюэнцы». Хотя грипп 1918 года в романе прямо не называется, литературовед Элизабет Аутка (Elizabeth Outka) в своей недавней книге Viral Modernism: The Influenza Pandemic and Interwar Literature (Заразительный модернизм: пандемия гриппа и литература межвоенного периода) утверждает, что «в 1925 году любое упоминание инфлюэнцы, особенно с серьезными осложнениями, подразумевало пандемию». Ключевые мотивы в романе, такие как частый звон колоколов (который описывается так: «свинцовые круги побежали по воздуху»), воссоздают пандемию более тонкими способами. Так, Аутка отмечает, что одним из явлений, наиболее тесно связанных с гриппом в умах выживших, было «постоянное звучание колоколов, звонящих по жертвам пандемии».

Вирджиния Вулф имела обширный личный опыт, связанный с гриппом. Ее мать умерла от сердечной недостаточности, вызванной гриппом в 1895 году. Эта трагедия спровоцировала первый из многих нервных срывов писательницы. Сама Вулф серьезно заболевала гриппом шесть раз в период между 1916 и 1925 гг. и была прикована к постели в течение значительных периодов времени. Грипп сказался на ее сердце, как и на сердце Клариссы, и, возможно, также сыграл роль в ухудшении ее психического здоровья в этот период. В 1922 году писательнице удалили три зуба, чтобы предотвратить распространение инфекции, по совету ее лечащего врача сэра Джорджа Сэвиджа, (он послужил прообразом отвратительного сэра Уильяма Брэдшоу в романе «Миссис Дэллоуэй»).

Вулф не хуже других понимала, что вирусы чреваты долгосрочными последствиями — как для организма, так и для общества. Но она также понимала и то, что далеко не каждый может об этом говорить или желает об этом слушать. «Можно было бы подумать, что о гриппе будут писать романы», — сетует Вулф в своем эссе 1926 года On Being Ill (Быть больным).

Литература делает все возможное, лишь бы подчеркнуть, что ее заботит исключительно разум; что тело представляет собой лист чистого стекла, сквозь которое душа проглядывает ясно и ровно, и, помимо одной или двух страстей, таких как вожделение или жадность, тело незначительно, ничтожно, не существует. Напротив, верно как раз обратное. Весь день, всю ночь тело проявляет себя беззастенчиво. Существо внутри только и может, что смотреть сквозь стекло; ему, нечеткому и розоватому, нельзя отделиться от тела, подобно ножнам кинжала или стручку гороха, ни на единый миг.

Пандемия 1918 года оставила гораздо меньше следов в литературе и культуре, чем следовало бы ожидать от события, в результате которого, по некоторым подсчетам, погибло более пяти процентов населения мира. Отчасти это связано с тем, что пандемия пришлась на период 1918 — начало 1919 гг. — как раз когда закончилась Первая мировая война, которая, соответственно, и затмила собою грипп. «Миллионы смертей от инфлюэнцы историей не считались (и не считаются), в отличие от жертв войны», — пишет Аутка. Даже в то время наблюдалась нехватка новостей о пандемии по сравнению с освещением военных событий, и историческая память только увеличила разрыв в изображении двух событий.

Аутка предполагает, что, хотя люди и склонны считать смерть на войне жертвенной и героической, пандемия «размывает претенциозность смерти как значимой жертвы». «Смерть в бою воспринималась как проявление храбрости», в то время как «в смерти от гриппа в военное время было что-то унизительное». Так и писателям, возможно, «казалось, что писать о гриппе — это предательство, непатриотично, постыдная уловка, отвлекающая от более важных тем, и поэтому описания пандемии часто оказываются вытесненными на задний план, отражая в самих способах репрезентации свое подчиненное на тот момент положение». Существовало также и гендерное различие между войной и гриппом. «В 1918 году женщины, как и мужчины, находились в серьезной опасности, и домашнее пространство было не менее смертоносным, чем линия фронта», — пишет Аутка. — Если война с ее мужской смертностью, была основой повествования, то пандемия, уносившая жизни как женщин, так и мужчин, оставалась унылым ответвлением сюжета».

В романе «Миссис Дэллоуэй» война, в отличие от инфлюэнцы, находит свое отражение. Эта тема особенно проявлена в персонаже Септимуса Смита, ветерана боевых действий, который страдает от галлюцинаций и в конечном итоге совершает самоубийство, выбрасываясь из окна. Большинство критиков видят в Септимусе случай посттравматического стрессового расстройства, известного в те времена как «контузия» или «военный невроз». Его историю принято рассматривать как комментарий Вулф о неспособности британского общества справиться с довлеющим ужасом войны. Однако Аутка утверждает, что симптомы персонажа — помрачение сознания и галлюцинации — также совпадают с симптомами гриппа, который, как известно, «вызывает кратковременную и долгосрочную психическую нестабильность». Септимус легко мог страдать от сочетания обоих факторов: во время эпидемии 1918 года темпы распространения гриппа среди солдат были чрезвычайно высоки. Но оставим литературную этиологию. Идея о том, что трагическая жертва Септимуса отражает «бессмысленные» страдания Клариссы, помогает осмыслить несколько загадочный кульминационный момент романа, в котором Кларисса узнает о смерти Септимуса и думает: «Это беда ее — ее проклятие». Бедствия войны и стыдное проклятие болезни связаны в романе Вулф.

При прочтении «Миссис Дэллоуэй» как произведения, хотя бы отчасти «посвященного инфлюэнце», путешествие Клариссы по городу предстает в новом свете — как и при прочтении книги в разгар нашей собственной пандемии, которая временно упразднила оживленные городские пейзажи, так трепетно описанные в романе Вулф. Для Клариссы Лондон наполнен «дивным оживлением»: его плотность и скученность — именно то, что представляло смертельную опасность в 1918 году — воспринимаются как признаки жизни. «Взгляды прохожих, качание, шорох, шелест; грохот, клекот, рев автобусов и машин; шарканье ходячих реклам; духовой оркестр, стон шарманки и поверх всего странно тоненький взвизг аэроплана, — вот что она так любит: жизнь; Лондон; вот эту секунду июня». Когда я недавно перечитывал роман, то этот отрывок, который всегда меня восхищал, показался еще более сильным. Сейчас, когда улицы наших городов пустуют, яркие описания Вулф переполненного мегаполиса будто сошли со страниц фантастического романа. И все же жизнерадостность Клариссы смешана с ощущением скрытого страха: «у нее всегда такое чувство, что прожить хотя бы день — очень-очень опасное дело».

Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ